Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению
минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в
случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом.
Как он дрожал от этого взгляда!
- Что вы не скажете ничего, молчите? - спросила она. - Можно подумать,
что вам скучно.
- Ах! - произнес он, как будто приходя в себя от обморока. - Как я
люблю вас!
- В самом деле? А не спроси я, оно и не похоже, - сказала она.
- Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? - начал он. -
Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь... дайте руку... что-то мешает,
как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком
горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье в организме один и тот же
процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал,
мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко...
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с
тем, что у него написано на лице, и улыбнулась: поверка оказалась
удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного,
которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на
сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
- Что со мной? - в раздумье спросил будто себя Обломов.
- Сказать - что?
- Скажите.
- Вы... влюблены.
- Да, конечно, - подтвердил он, отрывая ее руку от канвы, и не
поцеловал, а только крепко прижал ее пальцы к губам и располагал, кажется,
держать так долго.
Она пробовала тихонько отнять, но он крепко держал.
- Ну, пустите, довольно, - сказала она.
- А вы? - спросил он. - Вы... не влюблены...
- Влюблена, нет... я не люблю этого: я вас люблю! - сказала она и
поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит.
- Лю... блю! - произнес Обломов. - Но ведь любить можно мать, отца,
няньку, даже собачонку: все это покрывается общим, собирательным понятием
"люблю", как старым...
- Халатом? - сказала она засмеявшись. - А propos, где ваш халат?
- Какой халат? У меня никакого не было.
Она посмотрела на него с улыбкой упрека.
- Вот вы о старом халате! - сказал он. - Я жду, душа замерла у меня от
нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем
назовете вы эти порывы, а вы... бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и
говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку
не влюбляются, а любят их...
- Не знаю, - говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и
стараясь уловить, что в ней происходит. - Не знаю, влюблена ли я в вас;
если нет, то, может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я
так не любила ни отца, ни мать, ни няньку...
- Какая же разница? Чувствуете ли вы что-нибудь особенное!.. -
добивался он.
- А вам хочется знать? - спросила она лукаво.
- Да, да, да! Неужели у вас нет потребности высказаться?
- А зачем вам хочется знать?
- Чтоб поминутно жить этим: сегодня, всю ночь, завтра - до нового
свидания... Я только тем и живу.
- Вот видите, вам нужно обновлять каждый день запас вашей нежности!
Вот где разница между влюбленным и любящим. Я...
- Вы?.. - нетерпеливо ждал он.
- Я люблю иначе, - сказала она, опрокидываясь спиной на скамью и
блуждая глазами в несущихся облаках. - Мне без вас скучно; расставаться с
вами ненадолго - жаль, надолго - больно. Я однажды навсегда узнала, увидела
и верю, что вы меня любите, - и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда,
что любите меня. Больше и лучше любить я не умею.
"Это слова... как будто Корделии!" - подумал Обломов, глядя на Ольгу
страстно...
- Умрете... вы, - с запинкой продолжала она, - я буду носить вечный
траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую -
роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья... Для меня
любовь эта - все равно что... жизнь, а жизнь...
Она искала выражения.
- Что ж жизнь, по-вашему? - спросил Обломов.
- Жизнь - долг, обязанность, следовательно любовь - тоже долг: мне как
будто бог послал ее, - досказала она, подняв глаза к небу, - и велел
любить.
- Корделия! - вслух произнес Обломов. - И ей двадцать один год! Так
вот что любовь, по-вашему! - прибавил он в раздумье.
- Да, и у меня, кажется, достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь...
"Кто ж внушил ей это! - думал Обломов, глядя на нее чуть не с
благоговением. - Не путем же опыта, истязаний, огня и дыма дошла она до
этого ясного и простого понимания жизни и любви".
- А есть радости живые, есть страсти? - заговорил он.
- Не знаю, - сказала она, - я не испытала и не понимаю, что это такое.
- О, как я понимаю теперь!
- Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те
же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и не верить,
точно ли вы передо мной... А это, должно быть, очень смешно! - весело
прибавила она. - Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
- В чем же счастье у вас в любви, - спросил он, - если у вас нет тех
живых радостей, какие испытываю я?..
- В чем? А вот в чем! - говорила она, указывая на него, на себя, на
окружавшее их уединение. - Разве это не счастье, разве я жила когда-нибудь
так? Прежде я не просидела бы здесь и четверти часа одна, без книги, без
музыки, между этими деревьями. Говорить с мужчиной, кроме Андрея Иваныча,
мне было скучно, не о чем: я все думала, как бы остаться одной... А
теперь... и молчать вдвоем весело!
Она повела глазами вокруг, по деревьям, по траве, потом остановила их
на нем, улыбнулась и подала ему руку.
- Разве мне не будет больно ужо, когда вы будете уходить? - прибавила
она. - Разве я не стану торопиться поскорей лечь спать, чтоб заснуть и не
видать скучной ночи? Разве завтра не пошлю к вам утром. Разве...
С каждым "разве" лицо Обломова все расцветало, взгляд наполнялся
лучами.
- Да, да, - повторил он, - я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я
завтра пошлю к вам не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и
услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность
о вас, позавидовать, что они уж вас видели... Мы думаем, ждем, живем и
надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы
любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни...
- Ни собачонку, - сказала она и засмеялась.
- Верьте же мне, - заключила она, - как я вам верю, и не сомневайтесь,
не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз
назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды
нет, что я молода, но... Знаете ли, - сказала она с уверенностью в голосе,
- в месяц, с тех пор, как знаю вас, я много передумала и испытала, как
будто прочла большую книгу, так, про себя, понемногу... Не сомневайтесь
же...
- Не могу не сомневаться, - перебил он, - не требуйте этого. Теперь,
при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на
меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но
когда вас нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и
мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю.
Что это?
- А я верю вам: отчего же? - спросила она.
- Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В
глазах моих вы видите, я думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать
лет; посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам
дань удивления... хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас
подолгу, любить - о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если
пройдут сутки, двое и я не услышу от вас "люблю...", здесь начинается
тревога...
Он указал на сердце.
- Люблю, люблю, люблю - вот вам на трое суток запаса! - сказала она,
вставая со скамьи.
- Вы все шутите, а мне-то каково! - вздохнув, заметил он, спускаясь с
нею с горы.
Так разыгрывался между ними все тот же мотив в разнообразных
варьяциях. Свидания, разговоры - все это была одна песнь, одни звуки, один
свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на
розовые, на зеленые, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере.
Каждый день и час приносил новые звуки и лучи, но свет горел один, мотив
звучал все тот же.
И он, и она прислушивались к этим звукам, уловляли их и спешили
выпевать, что каждый слышит, друг перед другом, не подозревая, что завтра
зазвучат другие звуки, явятся иные лучи, и забывая на другой день, что
вчера было пение другое.
Она одевала излияния сердца в те краски, какими горело ее воображение
в настоящий момент, и веровала, что они верны природе, и спешила в невинном
и бессознательном кокетстве явиться в прекрасном уборе перед глазами своего
друга.
Он веровал еще больше в эти волшебные звуки, в обаятельный свет и
спешил предстать перед ней во всеоружии страсти, показать ей весь блеск и
всю силу огня, который пожирал его душу.
Они не лгали ни перед собой, ни друг другу: они выдавали то, что
говорило сердце, а голос его проходил чрез воображение.
Обломову нужды, в сущности, не было, являлась ли Ольга Корделией и
осталась ли бы верна этому образу или пошла бы новой тропой и преобразилась
в другое видение, лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких
она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б
она бросила ее в пасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она
видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и
притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее
взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем и он не переставал бы
видеть в ней цель жизни.
И поэтому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова
отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее
утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое, может
быть такое же прекрасное, но все-таки другое...
X
Обломов был в том состоянии, когда человек только что проводил глазами
закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая
взгляда от зари, не оборачиваясь назад, откуда выходит ночь, думая только о
возвращении на завтра тепла и света.
Он лежал на спине и наслаждался последними следами вчерашнего
свидания. "Люблю, люблю, люблю", - дрожало еще в его ушах лучше всякого
пения Ольги; еще на нем покоились последние лучи ее глубокого взгляда. Он
дочитывал в нем смысл, определял степень ее любви и стал было забываться
сном, как вдруг...
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы
бессонницы; лоб весь в морщинах; в глазах нет огня, нет желаний. Гордость,
веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость движений
занятого человека - все пропало.
Он вяло напился чаю, не тронул ни одной книги, не присел к столу,
задумчиво закурил сигару и сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык
и его даже не тянуло к подушке; однакож он уперся локтем в нее - признак,
намекавший на прежние наклонности.
Он был мрачен, иногда вздыхал, вдруг пожимал плечами, качал с
сокрушением головой.
В нем что-то сильно работает, но не любовь. Образ Ольги перед ним, но
он носится будто в дали, в тумане; без лучей, как чужой ему; он смотрит на
него болезненным взглядом и вздыхает.
"Живи, как бог велит, а не как хочется - правило мудрое, но..." И он
задумался.
"Да, нельзя жить, как хочется, - это ясно, - начал говорить в нем
какой-то угрюмый, строптивый голос, - впадешь в хаос противоречий, которых
не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, как ни дерзок! Вчера
