счастливая торопливость в движениях, потом долгий, долгий разговор, шепот
наедине. этот доверчивый шепот душ, таинственный уговор слить две жизни в
одну!
В пустяках, в разговорах о будничных вещах будет сквозить никому,
кроме их, невидимая любовь. И никто не посмеет оскорбить их взглядом...
Вдруг лицо его стало так строго, важно.
"Да, - говорил он с собой, - вот он где, мир прямого, благородного и
прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться в
аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при луне,
подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты... Боже!"
Он покраснел до ушей.
"Сегодня же вечером Ольга узнает, какие строгие обязанности налагает
любовь; сегодня будет последнее свидание наедине, сегодня..."
Он приложил руку к сердцу: оно бьется сильно, но ровно, как должно
биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала
опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о
своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением,
а там...
Дальше ему все грезится ее стыдливое согласие, таинственный шепот и
поцелуи в виду целого света.
XII
Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню
- нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так
легко опирается ногой, так колеблется ее стан.
Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто
улетает. Он с полугоры начал звать ее.
Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется
вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится
и смеется.
Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она
сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.
Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала
махать зонтиком в лицо.
Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным
порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.
- Угадай, что я делала вчера?- спросила она, когда они сели в тени.
- Читала?
Она потрясла головой.
- Писала?
- Нет.
- Пела?
- Нет. Гадала! - сказала она. - Графинина экономка была вчера; она
умеет гадать на картах, и я попросила.
- Ну, что ж?
- Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин,
везде... Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне
думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала
карты и убежала. Ты думаешь обо мне? - вдруг спросила она.
- Ах, - сказал он. - Если б можно было поменьше думать!
- А я-то! - задумчиво говорила она. - Я уж и забыла, как живут иначе.
Когда ты на той неделе надулся и не был два дня - помнишь, рассердился! - я
вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу,
как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не
слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты
пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.
- Это любовь! - патетически произнес он.
- Что? Лиловое платье?
- Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни,
ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя - я добр, деятелен;
нет - скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать... Люби, не стыдись
своей любви...
Вдруг он замолчал. "Что это я говорю? ведь я не за тем пришел!" -
подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.
- А если я вдруг умру? - спросила она.
- Какая мысль! - небрежно сказал он.
- Да, - говорила она, - я простужусь, сделается горячка; ты придешь
сюда - меня нет, пойдешь к нам - скажут: больна; завтра то же; ставни у
меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на
цыпочках и шепчет: больна, умирает...
- Ах!.. - вдруг сказал Обломов.
Она засмеялась.
- Что с тобой будет тогда? - спросила она, глядя ему в лицо.
- Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!
- Нет, нет, перестань! - говорила она боязливо. - До чего мы
договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников...
Он засмеялся, и она тоже.
- Боже мой, какие мы дети! - сказала она, отрезвляясь от этой
болтовни.
Он опять откашлянулся.
- Послушай... я хотел сказать.
- Что? - спросила она, живо обернувшись к нему.
Он боязливо молчал.
- Ну, говори же, - спрашивала она, слегка дергая его за рукав.
- Ничего, так... - проговорил он оробев.
- Нет, у тебя что-то есть на уме?
Он молчал.
- Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, - сказала она. - Нет,
скажи! - вдруг прибавила опять.
- Да ничего нет, вздор.
- Нет, нет, что-то есть, говори! - приставала она, крепко держа за оба
борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то
вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.
Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное "никогда".
- Скажи же!.. - приставала она.
- Не могу, не нужно... - отговаривался он.
- Как же ты проповедовал, что "доверенность есть основа взаимного
счастья", что "не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал
глаз друга". Чьи это слова?
- Я хотел только сказать, - начал он медленно, - что я так люблю тебя,
так люблю, что если б...
Он медлил.
- Ну? - нетерпеливо спросила она.
- Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать
тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место.
Она вдруг выпустила из рук его сюртук.
- Зачем? - с удивлением спросила она. - Я не понимаю этого. Я не
уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это
что-то мудрено, я не понимаю.
Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.
- Значит, ты не любишь меня? - спросила она потом.
- Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать
собой.
- Да зачем? Кто тебя просит?
- Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.
- Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь
другую?
- Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и
сказать-то хотел совсем.
- Что ж ты хотел сказать?
- Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.
- В чем? Как? - спрашивала она. - Не любишь? Пошутил, может быть?
Говори скорей!
- Нет, нет, все не то! - говорил он с тоской. - Вот видишь ли что... -
нерешительно начал он, - мы видимся с тобой... тихонько.
- Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что
видела тебя.
- Ужель всякий раз? - с беспокойством спросил он.
- Что ж тут дурного?
- Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это... не
делается.
- Ты говорил, - сказала она.
- Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал. Так, значит, я сделал
свое дело.
Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя
ответственности.
- Еще что? - спросила она.
- Еще... - да только, - ответил он.
- Неправда, - положительно заметила Ольга, - есть что-то; ты не все
сказал.
- Да я думал... - начал он, желая дать небрежный тон словам, - что...
Он остановился; она ждала.
- Что нам надо видеться реже... - Он робко взглянул на нее.
Она молчала.
- Почему? - спросила она потом, подумав.
- Меня грызет змея: это - совесть... Мы так долго остаемся наедине: я
волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... - с
трудом договорил он.
- Чего?
- Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не
властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает
мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к
невинности - все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит
страсть; он перестает владеть собой - и тогда под ногами открывается
бездна.
Он даже вздрогнул.
- Ну, что ж? Пусть открывается! - сказала она, глядя на него во все
глаза.
Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.
Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в
писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно
пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг
покраснела.
- Ты все глупости говоришь! - скороговоркой заметила она, глядя в
сторону. - Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на
меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! - прибавила она и
засмеялась.
- Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.
- Что еще? - спросила она. - Какая там бездна?
Он вздохнул.
- А то, что не надо нам видеться... наедине...
- Почему?
- Нехорошо...
Она задумалась.
- Да, говорят, это нехорошо, - сказала она в раздумье, - да почему?
- Что скажут, когда узнают, когда разнесется...
- Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня,
зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала
бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой?
- спросила она.
- Тетка, - сказал Обломов.
- Тетка?
Ольга печально и отрицательно покачала головой:
- Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать
и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что
делала. Кто ж еще?
- Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня,
улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.
Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.
- Пока она смотрела только на меня, - прибавил он, - я ничего; но
когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...
- Ну? - спросила она холодно.
- Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как
предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел
поговорить с тобой...
- Напрасная забота! - возразила она. - Я знала и без тебя.
- Как знала? - спросил он с удивлением.
- Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже
учила, как мне вести себя с тобой.
- И ты мне ни слова, Ольга! - упрекнул он.
- Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!
- Что ж ты отвечала ей? - спросил он.
- Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.
- Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! - с ужасом сказал он. - Как
мы неосторожны! Что выйдет из этого?
Он вопросительно глядел на нее.
- Не знаю, - кратко сказала она.
Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее
глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного
ответа, упал духом.
Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг.
Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу;
перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.
Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит
на него и еще холоднее говорит свое "не знаю". А он не потрудился или не
умел вникнуть в сокровенный смысл этого "не знаю".
И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы
и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.
Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью,
достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.
- Куда? Так рано! - вдруг, очнувшись, спросил он.
