катской практике, и для его отца и матери эта его игра с военной выучкой
в такое время, когда военная выучка гражданского населения могла в любой
момент понадобиться на фронте, представлялась каким-то кошмаром. Его
дед, разумеется, высмеивал эти опасения: он был воспитан в твердом убеж-
дении, что Англия не ведет никаких иных войн, кроме мелких и профессио-
нальных, и питал глубочайшее недоверие к имперской политике, которая к
тому же сулила ему одни убытки, так как он держал акции "ДеБир", теперь
неуклонно падавшие, а это в его глазах было уже само по себе вполне дос-
таточной жертвой со стороны его внука.
В Оксфорде, однако, преобладали иные чувства. Брожение, свойственное
молодежи, собранной в массу, постепенно в течение двух месяцев, пред-
шествовавших "Черной неделе", привело к образованию двух резко противо-
положных групп. Нормальная английская молодежь, обычно консервативного
склада, хотя и не принимала вещи слишком всерьез, горячо стояла за то,
чтобы довести войну до конца и хорошенько вздуть буров. К этой более
многочисленной группе естественно примыкал Вал Дарти. С другой стороны,
радикально настроенная молодежь, небольшая, но более голосистая группа,
стояла за прекращение войны и за предоставление бурам автономии. Однако
до наступления "Черной недели" обе группы оставались более или менее
аморфными, острых краев у них не наблюдалось, и споры велись в пределах
чисто академических. Джолли принадлежал к числу тех, кто не считал воз-
можным примкнуть безоговорочно к той или другой стороне. Унаследованная
им от старого Джолиона любовь к справедливости не позволяла ему быть од-
носторонним. Кроме того, в его кружке "лучших" был один сектант, юноша
крайне передовых взглядов и большого личного обаяния, Джолли колебался.
Отец его, казалось, тоже не имел определенного мнения. И хотя Джолли,
как это свойственно двадцатилетнему юноше, зорко следил за своим отцом,
присматриваясь, нет ли в нем недостатков, которые еще не поздно испра-
вить, все же этот отец обладал - чем-то, что облекало неким своеобразным
очарованием его кредо иронической терпимости. Люди искусства, разумеет-
ся, заведомо типичные Гамлеты, и это до известной степени приходится
учитывать в собственном отце, даже если его и любишь. Но основное убеж-
дение Джолиона, а именно, что не совсем благовидно совать нос, куда тебя
не просят (как сделали уитлендеры), а потом гнуть свою линию, пока не
сядешь людям на голову, - это убеждение, было ли оно действительно обос-
новано или нет, обладало известной привлекательностью для его сына, вы-
соко ценившего благородство. С другой стороны, Джолли терпеть не мог лю-
дей, которые в его кружке носили прозвище "чудил", а в кружке Вэла -
"тюфяков"; итак, он все еще колебался" пока не пробили часы "Черной не-
дели". Раз, два три - прозвучали зловещие удары в Стормберге, в Магерс-
фонтейне, в Колензо [22]. Упрямая английская душа после первого удара
воскликнула: "Ничего, есть еще Метьюен!" После второго: "Ничего, есть
еще Буллер!" Затем в непроходимом мраке ожесточилась. И Джолли сказал
самому себе: "Нет, к черту! Пора проучить этих мерзавцев; мне все равно,
правы мы или нет". И если бы он только знал, что отец его думал то же
самое!
В последнее в семестре воскресенье Джолли был приглашен на вечеринку
к одному из "лучших". После второго тоста "за Буллера и к черту буров" -
пили местное бургундское и бокалы осушали до дна - он заметил, что Вал
Дарти, который тоже был в числе приглашенных, смотрит на него с усмешкой
и что-то говорит своему соседу. Джолли был уверен, что это что-то оскор-
бительное для него. Отнюдь не принадлежа к числу тех юношей, которые лю-
бят обращать на себя внимание или устраивать публичные скандалы, он
только покраснел и закусил губу. Глухая неприязнь, которую он всегда ис-
пытывал к своему троюродному брату, сразу возросла и усилилась. "Хорошо,
- подумал он, - подожди, дружок!" Некоторый излишек вина, которое, как
того требует обычай, поглощается на вечеринках в количестве более чем
полезном, помог ему не забыть подойти к Вэлу, когда ни все гурьбой вышли
на пустынную улицу, и тронуть его за рукав.
- Что вы там сказали про меня?
- Разве я не в праве говорить все что хочу?
- Нет!
- Ах так. Ну, я сказал, что вы бурсфил, и это так и есть.
- Вы лжец.
- Вы хотите драться?
- Разумеется; только не здесь, в саду.
- Отлично! Идем.
Они пошли, подозрительно косясь друг на друга, нетвердо держась на
ногах, но настроенные решительно; перелезли через решетку сада. Зацепив-
шись за острые прутья, Вэл слегка разорвал рукав, что на время поглотило
его мысли. Мысли Джолли были поглощены тем, что драка будет происходить
во владениях чужого колледжа. Это не дело, ну да все равно - этакое жи-
вотное!
Они прошли по траве под деревья, где было совсем темно, и сняли пид-
жаки.
- Вы не пьяны? - вдруг спросил Джолли. - Я не могу драться с вами,
если вы пьяны.
- Не больше, чем вы.
- Ну, отлично.
Не подав друг другу руки, они оба разом стали в оборонительную пози-
цию. Они слишком много выпили, чтобы драться по всем правилам искусства,
а поэтому особенно тщательно следили за положением своих рук и ног до
тех пор, пока Джолли как-то случайно не съездил Вэлу по носу. После это-
го началась слепая, безобразная драка под густой тенью старых деревьев,
и некому были крикнуть им: "Тайм!" - и, запыхавшиеся, избитые, они
только тогда расцепились и отскочили друг от друга, когда чей-то голос
произнес:
- Ваши фамилии, молодые люди?
От звука этого спокойного голоса, раздавшегося под фонарем у садовой
калитки, словно голос некоего божества, нервы их сдали, и, схватив пид-
жаки, они бросились к ограде, перемахнули через нее и побежали к тому
пустынному переулку, где было положено начало драке. Здесь в тусклом
свете они вытерли свои потные физиономии и, не обменявшись ни словом,
пошли на расстоянии десяти шагов друг от друга к воротам колледж. Они
молча вышли; Вэл направился по Бруэри на Брод-стрит, Джолли - переулком
на Хай-стрит. Его все еще затуманенные мысли были полны сожалений о том,
что он не показал настоящей школы, и ему припоминались теперь все каун-
теры и нокауты, которых он не нанес своему противнику. Ему рисовался
другой, воображаемый поединок, совсем не похожий на тот, в котором он
только что участвовал, необыкновенно благородный, с шарфами, на шпагах,
с выпадами и парированием, словом, точь-в-точь как в романах его любимца
Дюма. Он воображал себя Ла-Молем, Арамисом, Бюсси, Шико, д'Артаньяном,
всеми сразу, но вовсе не соглашался видеть Вэла Коконассом, Бриссаком
или Рошфором. Нет, просто это преотвратительный кузен, в котором нет ни
капли благородства. Ну черт с ним! Он все-таки здорово закатил ему раза
два. "Бурофил!" Слово все еще жгло его, и мысль пойти записаться добро-
вольцем мелькала в его мучительно ноющей голове; вот он скачет по велдту
[23], палит без промаха, а буры рассыпаются во все стороны, как кролики.
И, подняв воспаленные глаза, он увидел звезды, сверкающие меж крышами
домов, и себя самого, лежащего на голой земле в Кару (это где-то там),
завернувшись в одеяло, с винтовкой наготове, вперив взгляд в сверкающее
небо.
Утром у него отчаянно болела голова, которую он лечил, как подобало
одному из "лучших", - окунал в холодную воду, затем приготовил себе
крепчайший кофе, которого не мог пить, и ограничился за завтраком нес-
колькими глотками рейнвейна. Синяк на щеке он объяснил басней о каком-то
болване, который налетел на него из-за угла. Он ни за что на свете не
признался бы в этой драке, так как, если хорошенько подумать, она далеко
не соответствовала тем правилам, которые он для себя выработал.
На следующий день он поехал в Лондон, а оттуда в Робин-Хилл. Там ни-
кого не было, кроме Джун и Холли, так как отец уехал в Париж. Каникулы
он провел, слоняясь без цели, не находя себе места и совсем не общаясь
ни с одной из своих сестер. Джун, разумеется, была поглощена своими
"несчастненькими", которых Джолли, как правило, не переносил, в особен-
ности этого Эрика Коббли с его семьей, "абсолютно посторонних людей",
которые вечно торчали у них в доме во время каникул. А между ним и Холли
возник какой-то странный холодок, точно у нее появились теперь свои
собственные мнения, что было совсем ни к чему. Он яростно упражнялся с
мячом, бешено скакал один по Ричмонд-парку, ставя себе целью перескаки-
вать через высокие колючие плетни, которыми были загорожены кое-какие
запущенные, поросшие травой аллеи, - это он называл не распускаться. Бо-
язнь страха у Джолли была сильнее, чем это бывает у других юношей. Он
купил себе винтовку и устроил стрельбище неподалеку от дома: стрелял че-
рез пруд в стену огорода, подвергая опасности огородников, - ведь может
случиться, что в один прекрасный день он отправится волонтером спасать
Южную Африку для своей родины. Действительно, теперь, когда повсюду вер-
бовали волонтеров, он совсем растерялся. Следует ли ему записаться? Ник-
то из "лучших", насколько было ему известно, - а он переписывался с не-
которыми из них, - не думал отправляться на фронт. Если бы ктонибудь из
них положил начало, он пошел бы не задумываясь - сильно развитое в нем
честолюбие и чувство подчинения тому, что принято и полагается в данном
кругу, не позволили бы ему ни в чем отстать от других, но поступить так
по собственному почину - это может показаться фанфаронством, потому что,
конечно, на самом деле в этом нет никакой необходимости. Кроме того, ему
не хотелось идти, потому что в натуре этого юного Форсайта было чтото,
что удерживало его от опрометчивых поступков. Чувства его находились в
полном смятении, мучительном и тревожном разладе, и он был совсем не по-
хож на свое прежнее ясное и даже несколько величественно-невозмутимое
"я".
И вот как-то раз он увидел нечто такое, что привело его в страшное
беспокойство и негодование: двух всадников на одной из аллей парка около
Хэм-Гейт, причем она, слева, вне всякого сомнения, была Холли на своей
серебристой каурке, а справа, в этом тоже совершенно не приходилось сом-
неваться, был этот "хлыщ", Вэл Дарти. Первой мыслью Джолли было пришпо-
рить лошадь, нагнать их и потребовать у них объяснения, что сие означа-
ет, потом приказать этому субъекту убраться и самому отвезти Холли до-
мой. Второй мыслью было, что он останется в дураках, если они откажутся
повиноваться. Он повернул свою лошадь за дерево, но тут же пришел к зак-
лючению, что шпионить за ними тоже совершенно недопустимая вещь. Ничего
не оставалось, как ехать домой и дожидаться ее возвращения! Тайком заве-
ла дружбу с этим пшютом! Он не мог посоветоваться с Джун, потому что она
с утра увязалась в Лондон с этим Эриком Коббли и его семейством. А отец
все еще был в этом проклятом Париже. Джолли чувствовал, что сейчас-то и
наступил один из тех моментов в его жизни, к которым он с таким усердием
готовился в школе, где он и еще один мальчик, по фамилии Брент, зажигали
газеты и клали их на пол посреди комнаты, чтобы приучить себя к хладнок-
ровию в минуту опасности. Но он далеко не чувствовал себя хладнокровным,
когда стоял в ожидании на конюшенном дворе и рассеянно поглаживал Балта-
зара, который, разомлев, как старый толстый монах, и, стосковавшись по
хозяину, поднимал морду, задыхаясь от благодарности за такое внимание.
Прошло полчаса, прежде чем Холли вернулась, раскрасневшаяся и такая хо-
рошенькая, какой она просто даже не имела права быть. Он видел, как она
быстро взглянула на него - виновато, конечно, - вошел за ней в дом и,
взяв ее за руку, повел в бывший кабинет деда. Эта комната, в которую те-
перь редко заглядывали, все еще хранила для них обоих следы присутствия
