блюдечко. Генерал поднял чашку и слил чай обратно. Динни продолжала:
- Уилфрид такой же неверующий, как большинство из нас, только отно-
сится к религии гораздо непримиримее. Он не только не верит в христианс-
кого бога, но решительно ненавидит религию в любой ее форме, считая, что
она разобщает людей и приносит больше вреда и страданий, чем что бы то
ни было. И потом, ты знаешь... вернее, знал бы, если бы прочел его сти-
хи, что война оставила в нем глубокий и горький след: он нагляделся, как
швыряются человеческой жизнью. Просто выплескивают ее, как воду, по при-
казу тех, кто сам не понимает, чего хочет.
Рука генерала снова конвульсивно дернулась.
- Папа, Хьюберт рассказывал то же самое. Я ведь слышала. Во всяком
случае, война научила Уилфрида ненавидеть все, что попусту губит жизнь,
и вселила в него глубочайшее недоверие ко всяким красивым словам и про-
писным истинам. Ему дали пять минут на размышление. Это была не тру-
сость, а горькое презрение. Он не захотел примириться с тем, что люди
могут лишать друг друга жизни ради верований, которые казались ему в
равной степени бессмысленными. Он пожал плечами и согласился. А согла-
сившись, должен был сдержать слово и пройти через установленные обряды.
Конечно, ты его не знаешь. Поэтому бесполезно объяснять.
Динни вздохнула и одним глотком допила чай.
Генерал отставил свою чашку. Он встал, набил трубку, раскурил ее и
подошел к камину. Его морщинистое лицо помрачнело и стало еще более тем-
ным. Наконец он сказал:
- Это выше моего понимания. Значит, религия, которой веками придержи-
вались наши отцы, ничего не стоит? Значит, по приказу какого-то араба
можно послать к черту все то, что сделало нас самой гордой нацией на
свете? Значит, такие люди, как Лоуренсы, Джон Николе он, Чемберлен,
Сендмен и тысячи других, отдавших свою жизнь во имя того, чтобы весь мир
считал англичан смелыми и верными людьми, могут быть сброшены со счетов
любым англичанином, которого припугнут пистолетом?
Чашка Динни заходила по блюдцу.
- Пусть даже не любым, а хотя бы одним. На каком основании, Динни?
Динни не ответила, - ее била дрожь. Ни Эдриен, ни сэр Лоренс не выз-
вали у нее такой острой реакции: она в первый раз была задета и растро-
гана тем, с кем спорила. Отец затронул в ней какую-то древнюю струну, а
может быть, ее заразило волнение дорогого ей человека, которым она всег-
да восхищалась и который был всегда чужд красноречия. У девушки не нахо-
дилось слов.
- Не знаю, верующий ли я, - снова заговорил генерал. - С меня до-
вольно веры моих отцов.
Он махнул рукой, словно добавив: "Мое дело, конечно, сторона", - и
продолжал:
- Я не мог бы подчиниться такому насилию. Да, не мог бы и не могу по-
нять, как мог он.
Динни тихо ответила:
- Я не стану больше ничего объяснять, папа. Будем считать, что ты не
понял. Почти каждый человек совершает в жизни такие поступки, которых
окружающие не могли бы понять, если бы узнали о них. Вся разница в том,
что поступок Уилфрида известен.
- Ты хочешь сказать, что стала известна угроза... причина, по кото-
рой...
Динни кивнула.
- Каким образом?
- Некий мистер Юл привез эту историю из Египта; дядя Лоренс считает,
что замять ее не удастся. Я хочу, чтобы ты был готов к самому худшему.
Динни взяла в руку свои мокрые чулки и туфли:
- Папа, не поговорить ли мне вместо тебя с мамой и Хьюбертом? Она
встала.
Генерал глубоко затянулся, в трубке всхлипнуло.
- Пора почистить твою трубку, милый. Завтра я этим займусь.
- Он же превратится в парию! - вырвалось у генерала. - Динни, Динни!
Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку, чем
два эти короткие возгласа. Динни разом забыла о себе, опять стала
альтруисткой и отказалась от возражений.
Она закусила губу и сказала:
- Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги. Спо-
койной ночи.
Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога оглянулась:
ее отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всем скаку.
Девушка поднялась к себе и села на кровать, потирая замерзшие ноги
одну об другую. Все сказано. Теперь остается только преодолеть ту стену
глухого сопротивления, которой отныне окружат ее родные и через которую
она должна перебраться, чтобы отстоять свое счастье. И чем дольше она
сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встре-
тили тайное сочувствие в ее душе, ни в коей мере не умалив ее чувства к
Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего обще-
го? Значит, древний образ слепого бога в самом деле исполнен правды?
Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его еще до-
роже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую вызывают
к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против героической
позы, раздражением при виде вознагражденной добродетели.
"Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше мо-
его, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлич-
но, кто он и как поступает, раз он со мной?" - подумала Динни и внезапно
ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь, со
всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и вос-
полняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть ее любви к
нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. "Дурное я
чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту", - ре-
шила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была вконец разбита
усталостью.
XIII
Брайери, ройстонская резиденция Джека Масхема, представляла собой
здание старомодное, низкое и непритязательное снаружи, зато комфорта-
бельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей и эстампами
спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда пусто-
вавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.
"В ней, - как писал один американский журналист, приехавший к "пос-
леднему денди" за интервью о чистокровках, - собраны предметы, свиде-
тельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш вели-
колепный Юго-Запад: навахские ковры и серебряные изделия, заплетенная
конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная ' се-
ребром мексиканская сбруя.
Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.
- О! - ответил он, растягивая слова, как это любят делать англичане,
- в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите ли, с детства
всегда была одна страсть - лошади, и мой отец счел, что мне будет полез-
ней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с препятствия-
ми.
- Не могли бы вы уточнить даты? - попросил я этого высокого худощаво-
го патриция с зоркими глазами и томными манерами.
- Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор
непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.
- А во время войны? - поинтересовался я.
- О! - процедил он, и я почувствовал, что кажусь ему навязчивым, -
обычная история: сначала территориальная кавалерия, потом регулярный
полк, окопы и все прочее.
- Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? - спросил я.
- Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! - ответил он".
Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада, был
предпослан заголовок:
БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ
ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ
Конский завод располагался в доброй миле от Ройстона, и точно без
четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги
или еще куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал в то
место, которое журналист окрестил "конским питомником". Джек Масхем лю-
бил демонстрировать своего пони, чтобы показать, чего можно добиться от
лошади, если никогда не повышать на нее голос. Это была умная, на три
четверти кровная кобылка-трехлетка мышиной масти и с такими крапинами,
словно на нее кто-то опрокинул бутылку чернил и не сумел дочиста отмыть
пятна. Белой у нее была только подпалина в форме полумесяца на лбу; гри-
ву лошадке подстригали коротко, а ее длинный хвост опускался ниже подко-
ленок. Глаза у нее были веселые и кроткие, а зубы - для лошади - пря-
мо-таки жемчужные. На ходу она почти не вскидывала ног и, сбившись с ал-
люра, легко брала его снова. Рот ее не оскверняли уздечкой и перед ездой
просто набрасывали ей на шею поводья. Рост ее составлял четырнадцать с
половиной пядей, ноги Масхема, которому приходилось сильно отпускать
стремена, свисали довольно низко. Он утверждал, что ездить на ней - все
равно что сидеть в покойном кресле. Кроме него самого, иметь с ней дело
разрешалось лишь одному мальчику жокею, выбранному за спокойные руки,
голос, нервы и характер.
Джек Масхем слезал с пони у ворот образованного конюшнями квадратного
двора и входил, держа в зубах янтарный мундштучок с сигаретой, - сигаре-
ты изготовляли для него по особому заказу. У лужайки в центре двора его
встречал управляющий. Джек бросал сигарету, обходил конюшни, где в стой-
лах содержались матки с жеребятами и однолетки, или давал распоряжение
вывести ту или иную лошадь для проминки на дорожку, которая шла мимо ко-
нюшни, опоясывая двор. Закончив осмотр, Джек Масхем и управляющий прохо-
дили через арку на задней стороне двора, как раз напротив ворот, и нап-
равлялись к загонам, где на свободе резвились матки, жеребята и однолет-
ки. Дисциплина в конском питомнике Джека была образцовой; служащие его
были так же спокойны, опрятны и вышколены, как и лошади, вверенные их
попечениям. С момента приезда на завод и до той минуты, когда он отбывал
обратно на своем пони мышиной масти, Джек говорил только о лошадях -
спокойно и деловито. Каждый день ему приходилось сталкиваться с таким
количеством неотложных мелочей, что он редко возвращался домой раньше
часа. Он никогда не пускался в обсуждение теоретических проблем коне-
водства с управляющим, несмотря на солидные познания этого должностного
лица, потому что для Джека Масхема лошади были предметом такой же поли-
тики, как внешние сношения его страны для министра иностранных дел. Его
решения о том, с каким производителем спарить ту или иную матку, прини-
мались единолично и основывались на тщательном изучении вопроса, подк-
репленном тем, что он сам назвал бы чутьем, а другие - предубеждениями.
Звезды падали с неба, премьер-министры возводились в дворянское досто-
инство, эрцгерцоги восстанавливались в наследственных правах, землетря-
сения и всяческие иные катаклизмы сметали города, а Джек Масхем все так
же занимался скрещиванием мужских потомков Сен-Симона и Ласточки с за-
конными наследницами Хэмптона и Золотой Опояски или же, опираясь на бо-
лее оригинальную теорию собственного изобретения, случал отпрысков ста-
рого Ирода с наследницами Де Санси, к родословному древу которых у корня
и у вершины были сделаны прививки за счет крови Карабина и Баркалдайна.
Джек Масхем в сущности представлял собою мечтателя. Его идеал - выведе-
ние совершенной лошади, вероятно, был столь же неосуществим, как все
другие идеалы, но, по крайней мере для самого Масхема, гораздо более
привлекателен, хотя он никогда не высказывал этого вслух: о таких вещах
не говорят! Он никогда не заключал пари, и поэтому земные страсти не
влияли на его суждения. Высокий, в темно-коричневом, подбитом верблюжьей
шерстью пальто, в буро-коричневых замшевых ботинках и с таким же бу-
ро-коричневым цветом лица, он был, пожалуй, самой заметной фигурой в
Ньюмаркете. Только три члена Жокей-клуба соперничали с ним в авторитет-
ности своих мнений. По существу Джек Масхем являл собой наглядный пример
того высокого положения, какого может достичь на жизненном пути человек,
