тальню. "Знатоки" стояли и сидели за столами, но Сомс - самый необщи-
тельный человек на свете - предпочел одиночество в глубокой нише окна.
Он сидел там, потирая ноготь указательного пальца другим пальцем, и раз-
жевывал смысл жизни. В конце концов, в чем же ее сущность? Вот был
Джордж. Ему легко жилось - он никогда не работал! А вот он сам работает
всю жизнь. И все равно рано или поздно его похоронят, да еще, чего доб-
рого, на моторном катафалке. Взять его зятя - молодого Монта: вечно бол-
тает бог знает о чем; и взять этого тощего парня, который продал ему ша-
ры нынче днем. И старый Фонтеной, и лакей, вон там у стола, все - и ра-
ботающие и безработные, члены парламента и священники на кафедрах - к
чему все это? В Мейплдерхеме был старый садовник, который изо дня в день
подстригал лужайки; если бы он бросил работать - во что превратились бы
лужайки? Так и жизнь - садовник, подравнивающий лужайки. Другая жизнь -
нет, он в нее не верил, но если даже принять эту возможность - наверно,
там то же самое. Стричь лужайки, чтобы все шло гладко! А какой смысл? И,
поймав себя на таких пессимистических мыслях, он встал. Лучше пойти к
Флер - там ведь надо переодеваться к обеду. Он признавал, что в переоде-
вании к обеду есть какой-то смысл, но в общем - это все вроде стрижки
лужаек; снова зарастет, снова надо переодеваться. И так без конца! Вечно
делать одно и то же, чтобы держаться на каком-то уровне. А к чему?
Подходя к Саут-сквер, он налетел на какого-то молодого человека: по-
вернув голову, тот как будто смотрел кому-то вслед. Сомс остановился, не
зная, извиниться ли ему или ждать извинений.
Молодой человек отрывисто бросил: "Виноват, сэр", - и прошел дальше -
смуглый, стройный человек; и какой голодный взгляд - только, видно, го-
лод не тот, что связан с желудком. Буркнув: "Ничего", - Сомс тоже прошел
дальше и позвонил у двери дочери. Она сама ему открыла. На ней была ша-
почка и меховая шубка: значит, она только что пришла. Сомс вспомнил мо-
лодого человека. Может быть, он провожал Флер? Какое у нее прелестное
лицо! Обязательно надо с ней поговорить. Если только она начнет бе-
гать...
Однако он отложил разговор до вечера, когда собирался уже проститься
с ней на ночь. Майкл ушел на собрание, где выступал кандидат лейбо-
ристской партии, - как будто не мог придумать ничего лучшего!
- Ты уже два года замужем, дитя мое, и, я полагаю. Тебе пора подумать
о будущем. О детях говорят много всякой ерунды. Дело обстоит гораздо
проще. Надеюсь, ты понимаешь это?
Флер сидела, откинувшись на диванные подушки, покачивая ногой. Ее
глаза стали чуть беспокойнее, но щеки даже не порозовели.
- Конечно, - проговорила она, - но зачем спешить, папа?
- Ну, не знаю, - проворчал Сомс. - У французов и у нашей королевской
фамилии есть хорошее обыкновение - отделываться от этого пораньше. Мало
ли что может случиться - лучше обезопасить себя - Ты очень привлекатель-
на, дитя мое, и мне бы не хотелось, чтобы ты так разбрасывалась. У тебя
столько всяких друзей!
- Да, - сказала Флер.
- Ведь ты ладишь с Майклом, правда?
- О, конечно!
- Ну так чего же ждать? Помни, что твой сын будет этим, как его
там...
В этих словах, несомненно, была уступка: он инстинктивно не любил
всякие титулы и звания.
- А может быть, будет не сын? - сказала Флер.
- В твои годы это легко поправимо.
- Ну, папа, я совсем не хочу много детей. Одного, может быть - двух.
- Да, - сказал Сомс, - но я-то, пожалуй, предпочел бы дочку вроде...
ну, вроде тебя, например.
Ее глаза смягчились, она перевела взгляд с его лица на кончик своей
ноги, на собаку, обвела глазами комнату.
- Не знаю... страшно связывает... как будто сама себе роешь могилу.
- Ну, я бы не сказал, что это так страшно, - попытался возразить
Сомс.
- И ни один мужчина не скажет, папочка.
- Твоя мать без тебя не могла бы жить, - сказал он, но тут же вспом-
нил, как ее мать чуть не погибла из-за нее и как все могло бы сорваться,
если бы не он; и Сомс молча погрузился в созерцание беспокойной туфли
Флер.
- Что же, - сказал он наконец, - я считал, что нужно поговорить об
этом. Я... я хочу, чтобы ты была совершенно счастлива.
Флер встала и поцеловала его в лоб.
- Я знаю, папочка, - сказала она. - Я эгоистка я свинья. Я подумаю об
этом. Я... я даже уже думала, по правде сказать.
- Вот это правильно, - сказал Сомс. - Это правильно! У тебя светлая
головка - для меня это большое утешение. Спокойной ночи, милая.
И он пошел спать. Если и был в чем-нибудь смысл, то только в продол-
жении своего рода, хотя и это стояло под вопросом. "Не знаю, - подумал
он, - может быть, стоило ее спросить, не был ли этот молодой человек...
но лучше молодежь оставить в покое!" По правде говоря, он их не понимал.
Его глаза остановились на бумажном пакетике о этими... этими штуками,
которые он купил. Он вынул их из кармана пальто, чтоб от них отвязаться,
- но как? В огонь - нельзя, будет скверно пахнуть. Он остановился у туа-
летного столика, взял одну из пленок и посмотрел на нее. Господи поми-
луй! И вдруг, вытерев мундштучок носовым платком, стал надувать шар. Он
дул, пока не устали щеки, и потом, зажав отверстие, взял кусочек нитки и
завязал шар. Поддал его рукой, тот полетел - красный, нелепый - и сел на
его постель. Гм! Он взял второй шар и тоже надул. Красный и зеленый! Фу
ты! Если кто-нибудь войдет и увидит! Он открыл окно, выгнал оба шара в
ночную темень и захлопнул окно. Пусть летают там, в темноте! Нервная ус-
мешка искривила его губы. Утром люди их увидят. Ну что ж! Куда же еще
девать такие штуки?
XIII
ПЛЕН
Майкл пошел на собрание лейбористской партии отчасти потому, что ему
так хотелось, отчасти из сочувствия к "Старому Форсайту"; ему всегда ка-
залось, что он ограбил Сомса. Старик так замечательно относился к Флер,
я Майкл оставлял их вдвоем, когда только, мог.
Поскольку избиратели по большей части неорганизованные рабочие, а не
члены союза, это, вероятно, будет одно из тех собраний, которые лейбо-
ристская интеллигенция проводит, лишь бы "отвязаться". Всяческие чувства
- "ерунда", руководство людьми превращено просто в снисхождение к ним, -
значит, можно ожидать, что будут говорить на чисто деловые, экономичес-
кие темы, не касаясь таких презренных факторов, как живой человек. Майкл
привык слышать, как позорят людей, если они не одобряют перемен, ссыла-
ясь на то, что человек по своей природе постоянен; он привык, что людей
презирают за выражение сочувствия; он знал, что надо исходить исключи-
тельно из экономики. Да и, кроме того, эти выступления были много прият-
нее крикливых речей в северном районе или в Хайд-парке, которые невольно
вызывали в нем самом противное, подсознательное классовое чувство.
Когда Майкл приехал, митинг был в полном разгаре и кандидат лейбо-
ристской партии безжалостно изобличал все язвы капитализма, который, по
его мнению, привел к войне. И для того, чтобы снова не началась война,
говорил оратор, надо установить такой строй, при котором народы всех
стран не испытывали бы слишком больших лишений. Личность, по словам ора-
тора, стоит выше нации, часть которой она составляет; и перед партией
стоит задача: создать такие экономические условия, в которых личность
могла бы свободно совершенствовать свои природные данные. Только таким
путем, говорил он, прекратятся эти массовые движения и волнения, которые
угрожают спокойствию всего мира. Говорил он хорошо. Майкл слушал и одоб-
рительно хмыкал почти вслух и вдруг поймал себя на том, - что думает о
себе, о Уилфриде и Флер. Сможет ли он когданибудь "свободно усовер-
шенствовать свои природные данные" настолько, чтобы так не тянуться к
Флер? Стремился ли он к этому? Нет, конечно. И в слова оратора он вложил
какие-то человеческие чувства. Не слишком ли сильно все чего-нибудь хо-
тят? И разве это не естественно? А если так, то разве не будут всегда
накапливаться у целой массы людей какие-то стремления - целые разливы
примитивных желаний, вроде желания удержаться над водой, когда? тонешь?
Ему вдруг показалось, что в своих доводах кандидат забывает об элемен-
тарных законах трения и теплоты, что это сухие разглагольствования каби-
нетного человек, после скудного завтрака. Майкл внимательно посмотрел на
сухое, умное, скептическое лицо оратора. "Нет настоящей закваски!" - по-
думал он. И когда тот сел, он встал и вышел.
История с Уилфридом расстроила его невероятно. Как он ни старался за-
быть об этом, как ни пытался иронией уничтожить сомнение, оно продолжало
разъедать его спокойную и счастливую уверенность. Жена - и лучший друг!
Сто раз на, дню он уверял себя, что верит Флер. Но Уилфрид настолько
привлекательнее его самого, а Флер достойна лучшего из лучших. Кроме то-
го, Уилфрид мучается - тоже не очень приятно думать об этом. Как покон-
чить с этой историей, как вернуть спокойствие себе, ему, ей? Флер ничего
ему не говорит, а спрашивать просто невозможно. Даже нельзя показать,
как ему тяжело! Да, темная история; и, насколько он понимает, исхода
нет. Ничего не остается, как крепче замкнуться в себе, быть с Флер как
можно ласковее и стараться не чувствовать горечи по отношению к Уилфри-
ду. Какой ад!
Он пошел по набережной Челси. В небе, широком и темном, переливались
звезды. На реке, темной и широкой, лежали маслянистые полосы от уличных
фонарей. Простор неба и реки успокоил Майкла. К черту меланхолию! Какая
путаная, странная, милая, подчас горькая штука - жизнь! И всегда увлека-
тельная игра на счастье - как бы ни легли карты сейчас! В окопах он ду-
мал: "Только бы выбраться отсюда, и я никогда в жизни не буду ни на что
жаловаться". Как редко он вспоминал сейчас об этом! Говорят, человечес-
кое тело обновляется каждые семь лет. Через три года его тело уже не бу-
дет таким, как в окопах, - оно станет телом "мирного времени" с угашен-
ными воспоминаниями. Если бы только Флер откровенно сказала ему, что она
чувствует по отношению к Уилфриду, как она решила поступить - ведь она,
наверно, что-то решила. А стихи Уилфрида? Может быть, его проклятая
страсть претворится в стихи, как говорил Барт? Но кто же тогда станет их
печатать? Сквернейшая история! Впрочем, ночь прекрасна, и самое главное
- не быть скотиной. Красота - и сознание, что ты не скотина! Вот и все,
да еще, пожалуй, смех - комическая сторона событий! Надо сохранить
чувство юмора во что бы то ни стало! И Майкл, замедлив шаги под полуосы-
павшимися ветвями платанов, похожими в темноте на перья, пытался найти
комическую сторону своего положения. Но ничего не выходило. Очевидно, в
любви абсолютно ничего смешного нет. Может быть, он научится не любить
ее? Но нет, она держит его в плену. Может быть, она это делает нарочно?
Никогда! Флер просто не способна делать то, что делают другие женщины, -
держать мужей впроголодь и кормить их, когда им бывают нужны платья, ме-
ха, драгоценности! Гнусно!
Он подошел к Вестминстеру. Только половина одиннадцатого! Не поехать
ли сейчас к Уилфриду и выяснить отношения? Это все равно, что пытаться
заставить стрелки часов идти в обратную сторону. Что пользы говорить:
"Ты любишь Флер, не надо ее любить". Что пользы, если Уилфрид скажет ему
то же самое? "Ведь в конце концов я был первым у Флер", - подумал он.
Чистая случайность, но факт! Может, в этом и кроется опасность? Он для
нее уже потерял новизну, ничего неожиданного - она в нем не находит. А
ведь сколько раз они оба соглашались, что в новизне - вся соль жизни,
весь интерес, вся действенность. И новизна теперь в Уилфриде. Да, да!
Очевидно, не все сказано тем, что "юридически и фактически" Флер принад-
лежит ему. Он повернул с набережной домой - чудесная часть Лондона, чу-
