сайта, проживающего в Мейплдерхеме, и Томаса Грэдмена, проживающего в
доме номер 159 по Фолли-Род в Хайгете (далее именуемых моими душеприказ-
чиками), быть исполнителями сего моего завещания и душеприказчиками по
оному. Вышеназванному Сомсу Форсайту я оставляю сумму в тысячу фунтов
стерлингов, свободную от налога на наследство, и вышеназванному Томасу
Грэдмену я оставляю сумму в пять тысяч фунтов стерлингов, свободную от
налога на наследство".
Сомс остановился. Старый Грэдмен наклонился вперед, судорожно вцепив-
шись пухлыми руками в свои черные толстые колени; рот его так широко
разверзся, что засверкали три золотые пломбы в зубах; глаза мигали, и
две слезы медленно катились по щекам. Сомс поспешно стал читать дальше:
"Все остальное мое имущество по прилагаемой к сему описи я поручаю
моим душеприказчикам по доверию реализовать и вырученные суммы держать
на хранении согласно следующим доверениям, а именно; уплатить из них все
мои долги, погребальные расходы и все издержки, связанные с настоящим
моим завещанием, а оставшееся после этого сохранять под опекой для того
мужского пола прямого потомка моего отца Джолиона Форсайта от его брака
с Энн Пирс, который - по кончине всех без различия пола прямых потомков
вышеназванного моего отца и от его вышеназванного брака, какие будут в
живых ко времени моей смерти, - последним достигнет возраста двадцати
одного года, причем я выражаю желание, чтобы мое имущество охранялось до
крайних пределов, допускаемых законами Англии, в пользу такого мужского
пола потомка, как указано выше". Сомс прочитал засим подписи и заверения
и, кончив, поглядел на Грэдмена. Старик утирал лоб большим носовым плат-
ком, яркий цвет которого внезапно придал всей процедуре праздничный от-
тенок.
- Подумать только, мистер Сомс! - воскликнул он, и было ясно, что ад-
вокат в нем совершенно заслонил человека. - Подумать! Сейчас у нас нали-
цо двое грудных младенцев и несколько малолетних детей; если один из них
доживет до восьмидесяти лет - не такая уж глубокая старость - да приба-
вить к этому двадцать один год, получается сто лет; а состояние мистера
Тимоти надо оценить не менее как в сто пятьдесят тысяч фунтов чистога-
ном. Сложные проценты при пяти годовых удваивают первоначальную сумму в
четырнадцать лет. Через четырнадцать лет у нас получится триста тысяч;
шестьсот тысяч через двадцать восемь лет; миллион двести тысяч через со-
рок два года; два миллиона четыреста через пятьдесят шесть лет; четыре
миллиона восемьсот через семьдесят лет; девять миллионов шестьсот тысяч
через восемьдесят четыре года. Ого, через сто лет получится двадцать
миллионов! И мы до этого не доживем! Это, я понимаю, завещание!
Сомс сухо сказал:
- Мало ли что может случиться. Значительную часть может забрать госу-
дарство; в наши дни всего можно ждать.
- ...И пять в уме, - сказал про себя Грэдмен. - Я забыл, мистер Тимо-
ти поместил все в консоли; учитывая подоходный налог, мы должны считать
не более двух процентов. Скажем для верности - восемь миллионов. Тоже
неплохие денежки!
Сомс встал и вручил ему завещание.
- Вы едете в Сити. Позаботьтесь об этом и сделайте все, что нужно.
Поместите объявление и тому подобное; впрочем, долгов никаких нет. Когда
аукцион?
- На той неделе во вторник, - сказал Грэдмен. - Переждать, пока умрут
те, кто жив сейчас, да прибавить еще двадцать один год - это выйдет
очень нескоро. Но я рад, что он оставил свои деньги в семье...
Аукцион, устроенный, ввиду викторианского стиля мебели, не у Джобсо-
на, собрал гораздо больше публики, чем похороны, хотя кухарка и Смизер
не пришли, так как Сомс вызвался сам доставить им желанное. Присутство-
вали Уинифрид, Юфимия и Фрэнси, прикатил Юстас в собственном автомобиле.
Миниатюры, барбизонцев и рисунки Дж. Р, заранее купил Сомс; реликвии, не
имеющие рыночной ценности, были вынесены в боковую комнату для членов
семьи, на случай, если кто пожелает взять что-нибудь на память. Ос-
тальное пошло с молотка; торги обличались почти трагической вялостью. Ни
один предмет обстановки, ни одна картина, ни одна фарфоровая статуэтка
не отвечали современному вкусу. Колибри осыпались, как осенние листья,
как только их вынули из шкафа, где они красовались шестьдесят лет. Сомсу
больно было видеть, как стулья, на которых сидели его тетки, рояль, на
котором они почти никогда не играли, книги, корешки которых они разгля-
дывали, фарфор, с которого они стирали пыль, портьеры, которые они разд-
вигали, коврик, который грел им ноги, а главное, кровати, в которых они
спали и умерли, - переходили в руки мелких торговцев и хозяев из Фулхе-
ма. Однако что можно было сделать? Скупить самому все вещи и свалить в
чулан? Нет; они должны пережить судьбу всякой плоти и всякой мебели -
служить, пока не придут в разрушение. Но когда выставили кушетку тети
Энн и уже готовились пустить ее с молотка за тридцать шиллингов, Сомс
вдруг выкрикнул: "Пять фунтов!" Произошла большая сенсация, и кушетка
досталась ему.
Когда закончилась распродажа в душном аукционном зале и рассеялся по
Лондону этот викторианский прах, Сомс вышел в туманный свет октябрьского
дня с таким чувством, словно умер последний уют старого мира и в самом
деле вывешена дощечка: "Сдается в наем". На горизонте - революция; Флер
в Испании; от Аннет никакой радости; и нет больше дома Тимоти на Бэйсуо-
тер-Род. В унынии, в досаде отправился Сомс в Гаупенорскую галерею. Там
были выставлены акварели Джолиона Форсайта. Сомс прошел поглядеть на них
и пофыркать - это доставит ему некоторое удовольствие. От Джун к миссис
Вэл Дарти, от нее к Вэлу, от Вэла к Уннифрид, а от Уинифрид к Сомсу -
так просочилась молва, что дом, роковой дом в РобинХилле, продается, а
Ирэн едет к сыну в Британскую Колумбию или куда-то еще. На одно сумас-
шедшее мгновение у Сомса мелькнула мысль: "А почему бы мне его не ку-
пить? Я предназначал его для своей..." Но мысль тотчас была отброшена.
Слишком мрачное было бы торжество; слишком много связано с этим местом
воспоминаний, унизительных и для него и для Флер. После всего, что слу-
чилось, Флер никогда не стала бы там жить. Нет, пусть дом достанется
спокойно какому-нибудь пэру или спекулянту. С самого начала сделался он
яблоком раздора, раковиной, таящей в себе моллюска вражды; а с отъездом
этой женщины он превратился в пустую раковину. "Продается или сдается в
наем". Духовным взором Сомс видел уже доску с такою надписью, водворен-
ную высоко над увитой плющом стеною, которую он сам построил.
Сомс прошел по первым комнатам галереи. Что и говорить, работ немало!
Теперь, когда художник умер, они не кажутся такими скучными. Рисунок
приятен, краски передают воздух, и чувствуется в письме что-то индивиду-
альное. "Его отец и мой отец; он и я; его ребенок и мой, - думал Сомс. -
Так оно и пошло! А все из-за этой женщины!" Умиленный событиями послед-
ней недели, поддавшись грустной прелести осеннего дня. Сомс ближе, чем
когда-либо, подошел к раскрытию истины, недоступной пониманию чистокров-
ного Форсайта: что тело красоты проникнуто некой духовной сущностью, ко-
торую может полонить только преданная любовь, не думающая о себе. В кон-
це концов к этой истине приближала его любовь к дочери; может, эта лю-
бовь и позволила ему понять хоть отчасти, почему он упустил приз. И те-
перь, среди акварелей своего двоюродного брата, получившего то, что для
него самого осталось недоступным, он думал о нем и о ней с удивившей его
самого терпимостью. Но не купил ни одной акварели.
Собравшись выйти снова на свежий воздух и проходя мимо кассы, он - не
совсем неожиданно, ибо мысль о такой возможности все время присутствова-
ла в его сознании, - встретил входившую в галерею Ирэн. Итак, она еще не
уехала и отдает прощальные визиты останкам Джолиона! Сомс подавил не-
вольную вспышку инстинктивных побуждений, механическую реакцию всех сво-
их пяти чувств на чары этой женщины, некогда ему принадлежавшей, и, гля-
дя в сторону, прошел мимо нее. Но, сделав несколько шагов, не выдержал и
оглянулся. В последний раз, и - конец: огонь и мука его жизни, безумие и
тоска, его единственное поражение кончатся, когда на этот раз образ Ирэн
угаснет перед его глазами; даже в таких воспоминаниях есть своя мучи-
тельная сладость. Ирэн тоже оглянулась. И вдруг она подняла затянутую в
перчатку руку, губы ее чуть-чуть улыбнулись, темные глаза как будто го-
ворили. Настала очередь Сомса не ответить на улыбку и на легкое про-
щальное движение руки; дрожа с головы до ног, вышел он на фешенебельную
улицу. Он понял, что говорила ее улыбка: "Теперь, когда я ухожу навсег-
да, когда я недосягаема ни для тебя, ни для твоих близких, прости меня;
я тебе не желаю зла". Вот что это значило; последнее доказательство
страшной правды, непонятной с точки зрения нравственности, долга, здра-
вого смысла: отвращения этой женщины к нему, который владел ее телом, но
никогда не мог причаститься ее души или сердца. Это было больно; да,
больнее, чем если бы она не сдвинула маски с лица, не шевельнула бы ру-
кой.
Три дня спустя, в быстро желтеющем октябре, Сомс взял такси на Хай-
гетское кладбище и белым лесом крестов и памятников поднялся к семейному
склепу Форсайтов.
У старого кедра, над катакомбами и колумбариями, высокий, безобраз-
ный, индивидуальный, этот склеп, казалось, возглавлял систему конкурен-
ции. Сомс припомнил спор, в котором Суизин отстаивал предложение поса-
дить на фасад герб с фазаном. Предложение было отклонено в пользу скром-
ного каменного венка над словами: "Фамильный склеп Джолиона Форсайта,
1850 год". Склеп был в полном порядке. Все следы недавнего погребения
были устранены, и трезвый серый камень покойно хмурился на солнце. Вся
семья теперь лежала здесь, исключая жены старого Джолиона, которая, сог-
ласно договору, вернулась почивать в склеп своей собственной семьи, в
Сэффоке; самого старого Джолиона, лежащего в Робин-Хилле, и Сьгозен Хэй-
мен, которую кремировали, так что никто не скажет, где она теперь. Сомс
глядел на склеп с удовольствием: массивен, не требует больших забот; и
это немаловажно, ибо он знал, что, когда сам он умрет, никто не станет
больше заботиться о склепе Форсайтов, а ведь и ему уже скоро пора поду-
мать о новом жилище. Может быть, у него еще двадцать лет впереди, но ни-
когда нельзя знать. Двадцать лет без теток и дядей, с женой, о которой
лучше не знать ничего, с дочкой, покинувшей дом! Сомса клонило к мелан-
холии и к размышлению о прошлом.
Кладбище полно, говорят, именитых людей, похороненных с отменным вку-
сом. Отсюда, с высоты, открывается прекрасный вид на Лондон. Аннет од-
нажды дала ему прочесть рассказ этого француза, Мопассана, - мрачная
кладбищенская история, где ночью поднимаются из могил мертвецы и все
благочестивые надписи на их плитах превращаются в описания их грехов.
История весьма неправдоподобная. Как насчет французов, он не знает, но
англичане довольно безобидный народ - только зубы у них и вкусы действи-
тельно в плачевном состоянии. "Фамильный склеп Джолиона Форсайта, 1850
год". Множество людей похоронили здесь с тех пор, множество английских
жизней распалось в прах и тлен! Гудение аэроплана, проплывшего под золо-
тыми облаками, заставило Сомса поднять глаза. Какая чудовищная экспансия
за эти годы! Но в конце концов все возвращается на кладбище - к имени и
дате на могильной плите. И Сомс не без гордости подумал, что ни он, ни
его семья ничем не содействовали этой лихорадочной экспансии. Солидные,
добропорядочные посредники, они с достоинством делали свое дело: управ-
ляли и владели имуществами. Правда, "Гордый Досеет" в бездарный период
занимался строительством и Джолион в сомнительный период занимался живо-
писью, но больше никто в их семье, насколько помнил Сомс, не пачкал рук
