торое заставляло его идти против других, он это делал не слишком вызыва-
юще, не в духе современности; правда, два раза в своей жизни он вынужден
был пойти один против всех, и все-таки не ожесточился". Джон видел, что
слезы побежали по ее лицу, которое она тотчас от него отвернула. Она
несла свою утрату очень спокойно; ему даже казалось иногда, что она ее
не очень глубоко чувствует. Но теперь, глядя на мать, он понимал, нас-
колько уступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство им
обоим: и отцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она
поцеловала его торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из комна-
ты.
Студия, где они разбирали папки и наклеивали ярлычки, была некогда
классной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими шелкович-
ными червями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения. Теперь,
в конце июля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый дремотный
воздух струился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески.
Чтобы несколько смягчить холод умершей славы - славы сжатого золотого
поля, всегда витающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн поста-
вила на замазанный красками стол вазу с розами. Розы да любимая кошка
Джолиона, все льнущая к покинутому жилью, были отрадным пятном в разво-
рошенной и печальной рабочей комнате. Стоя у северного окна и вдыхая
воздух, таинственно напоенный теплым запахом клубники, Джон услышал шум
подъезжающего автомобиля. Опять, верно, поверенные насчет какой-нибудь
ерунды! Почему этот запах вызывает такую боль? И откуда он идет - с этой
стороны около дома нет клубничных грядок. Машинально достал он из карма-
на мятый лист бумаги и записал несколько отрывочных слов. В груди его
разливалось тепло; он потер ладони. Скоро на листке появились строки.
Когда б я песню мог сложить,
Чтоб сердце песней исцелить!
Ту песню смастерил бы я
Из милых маленьких вещей:
Шуршит крыло, журчит ручей,
Цветок осыпался в траве.
Роса дробится в мураве,
На солнышке мурлычет кот,
В кустах малиновка поет,
И ветер, стебли шевеля,
Доносит тонкий звон шмеля...
И будет песня та легка,
Как луч, как трепет мотылька;
Проснется - я открою дверь:
Лети и пой теперь!
Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал, что его
позвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер. Перед этим неожиданным
видением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и яс-
ный взгляд овладевал его сердцем. Потом он сделал несколько шагов
навстречу ей, остановился у стола, сказал:
- Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она зажмурилась, как
если бы он швырнул в нее камнем.
- Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и мне предложили пройти
сюда наверх. Но я могу и уйти.
Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура в
платье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографической
четкостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее.
- Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви.
- Да, да! Это ничего!
- Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я реши-
ла вместо того повидаться с тобой.
Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовал
что-нибудь сказать, но все его внимание ушло на то, чтобы не сделать
больно ее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - таки-
ми мягкими. Она сказала почти вызывающе:
- Эта старая история - она действительно так ужасна?
- Да.
В его голосе тоже прозвучал вызов.
Флер отняла у него руки.
- Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины юб-
ки.
Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом.
- О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то ужасное! - она
быстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю.
- Неважно.
Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шля-
пы касались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают. Но какое-то
оцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась.
- Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не думала, что
ты от меня отступишься.
- Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон, внезапно возвра-
щенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз.
Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему.
- Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не
знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое
- перед этим?
Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, ви-
дел исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни, белое мертвое
лицо отца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее! Обе-
щай мне! О, Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал в его ушах. Он
чувствовал себя до странности старым.
- Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь.
- Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что...
- Да, почему?
Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки креп-
че обвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот миг,
когда он сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не зна-
ет, не понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждеб-
ного лагеря! Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее объятиях
вспоминались ему слова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери:
"Дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе!"
Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в его гла-
зах, свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонил-
ся в открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее автомобиля. Все
еще чувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из
которых должна была сложиться его песня; все еще дышало обещание юности
и счастья в широких трепетных крыльях июля - и сердце его разрывалось.
Желание в нем не умерло, и надежда не сдалась, но стоит пристыженная,
потупив глаза. Горькая предстоит ему задача! Флер а отчаянии, а он? В
отчаянии глядит он, как качаются тополя, как плывут мимо облака, как
солнечный свет играет на траве.
Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать играла ему
на рояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет от нее
слов. Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая лун-
ный свет, и ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что, подкравшись,
по-своему расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться на-
зад в прошлое - всего лишь на три месяца назад; или перенестись в буду-
щее, на много лет вперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось
немыслимым. Насколько острее, чем раньше, понял он теперь, что чувство-
вала его мать; как будто рассказанная в письме отца повесть была ядови-
тым зародышем, развившимся в лихорадку вражды, так что он действительно
чувствовал, что есть два лагеря: лагерь его и его матери, лагерь Флер и
ее отца. Пусть мертва та старая трагедия собственничества и распри, но
мертвые вещи хранят в себе яд, пока время их не разрушит. Даже любви его
как будто коснулась порча: в ней стало меньше иллюзий, больше земного и
затаилось предательское подозрение, что и Флер, как ее отец, хочет, мо-
жет быть, владеть; то не была четкая мысль, нет, только трусливый приз-
рак, отвратительный и недостойный; он подползал к пламени его воспомина-
ний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого зачарованного лица и
стана; только подозрение, недостаточно реальное, чтобы убедить его в
своем присутствии, но достаточно реальное, чтобы подорвать абсолютную
веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет, абсолютная
вера была важна. Он еще горел присущей молодости жаждой давать обеими
руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной, как и
он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна и щедра! Джон
встал с подоконника и зашагал по большой и серой, призрачной комнате,
стены которой обиты были серебристой тканью.
Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен был для
его матери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полум-
рак, словно затем, чтобы схватить призрачную руку умершего. Стискивал
пальцы, стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие пальцы своего отца;
пожать их и заверить его, что сын... что сын на его стороне. Слезы, не
получая выхода, жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За окном было
теплее, не так жутко, не так неприютно, и висел золотой месяц, три дня
как на ущербе; ночь в своей свободе давала чувство покоя. Если б только
они с Флер встретились на необитаемом острове, без прошлого, и домом
стала бы для них природа! Джон еще питал глубокое уважение к необитаемым
островам, где растет хлебное дерево и вода синеет над кораллами. Ночь
была глубока, свободна, она манила; в ней были чары, и обещание, и при-
бежище от всякой путаницы, и любовь! Молокосос, цепляющийся за юбку ма-
тери! Щеки его горели. Он притворил окно, задвинул шторы, выключил свет
в канделябре и пошел наверх.
Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его, все еще в
вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
- Садись, Джон, поговорим.
Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен к
нему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, стран-
ная и как бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать не
принадлежала к окружающей ее среде. Она входила в эту среду откуда-то
извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце невысказанно-
го?
- Я знаю, что Флер приезжала сегодня. Я не удивлена.
Это прозвучало так, как если бы она добавила: "Она дочь своего отца!"
- и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
- Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала. Вернуть его
тебе, милый?
Джон покачал головой.
- Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его тебе. Он сильно
преуменьшил мою вину.
- Мама! - сорвалось с губ Джона.
- Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя за отца Флер
без любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковер-
кать и чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой мальчик, и ты
слишком привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девуш-
кой?
Глядя в темные глаза, теперь еще больше потемневшие от боли, Джон от-
ветил:
- Да, о да! Если б ты могла.
Ирэн улыбнулась.
- Восхищение красотой и жажда обладания не есть еще любовь. Что, если
с тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все са-
мое сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
- Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как ее отец, но
она на него непохожа. Я его видел.
Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у Джона дрогнуло что-то в
груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
- Ты даешь, Джон; она берет.
Опять это недостойное подозрение, эта неуверенность, крадущаяся за
тобой по пятам! Он горячо сказал:
- Нет, она не такая. Не такая. Я... я только не могу причинить тебе
горе, мама, теперь, когда отец...
Он прижал кулаки к вискам.
Ирэн встала.
- Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
Я сказала это искренно. Думай о себе и о своем счастье!
Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
- Мама! - опять сорвалось с губ Джона.
Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
- Голова не болит, дорогой?
Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в гру-
ди, точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
- Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил.
Ты ничего не утратишь.
Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
