Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на терра-
су. Мальчик, очевидно, пришел из сада и ждал, пока отец проснется. Джо-
лион улыбнулся спросонок. Как хорош его сын - чуткий, ласковый и прямой!
Потом сердце его неприятно дернулось, ощущение дрожи пробежало по телу.
Джон! И эта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над со-
бою.
- Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился?
Джон нагнулся и поцеловал его в лоб.
Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо.
- Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа.
Всеми силами Джолион старался совладать с беспокойным ощущением в
груди - там что-то дергалось и клокотало.
- Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме?
- Нет.
Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он сел на
ручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало, ря-
дом со своим отцом, а тот вот так же в нем полулежал. Ручка кресла была
его узаконенным местом, пока не настал между ним и отцом чае разрыва.
Неужели теперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь он,
как яд, ненавидел сцены, избегал ссор, шел спокойно своей дорогой и не
мешал Другим. Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому, предс-
тояла сцена мучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало
над своим волнением и ждал, чтобы сын заговорил.
- Папа! - медленно сказал Джон. - Я женюсь на Флер.
"Так и есть!" - подумал Джолион. У него перехватило дыхание.
- Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль. Флер говорит, что
мама была невестой ее отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно, я не
знаю, что там произошло, но это было так давно. Я люблю ее, папа, и она
говорит, что любит меня.
Странный звук вырвался у Джолиона - не то смех, не то стон.
- Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два. Как нам понять
друг друга в таких вещах?
- Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем. Неспра-
ведливо, чтобы те старые дела портили наше счастье!
Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил обойтись
без нее, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку сыну на
плечо.
- Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что вы
оба слишком молоды и сами еще не знаете себя - и все такое, но ты не
стал бы слушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость, к сожале-
нию, излечивается сама собою. Ты с легкостью говоришь о "тех старых де-
лах", не зная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего. Скажи,
разве я когда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе или
в моей искренности?
В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем, что его,
слова вызвали столько противоречивых чувств: горячим рукопожатием
мальчик постарался успокоить отца, но на лице его отразился страх перед
тем, что последует за успокоением; однако Джолион почувствовал только
благодарность за рукопожатие.
- Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты не покончишь с
этой любовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца ее дней. Верь
мне, дорогой мой, прошлое, каково бы оно ни было, нельзя похоронить,
нельзя!
Джон спрыгнул на пол.
"Девушка... - подумал Джолион. - Вот она идет, встает перед ним - са-
ма жизнь - пылкая, прелестная, любящая!
- Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу!
- Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Дол-
жен был бы. Поверь мне, Джон!
- Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю ее больше
всего на свете.
Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал:
- Больше, чем мать, Джон?
По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбу
он переживает.
- Я не знаю, - вырвалось у него наконец, - не знаю!
Но отступиться от Флер из-за ничего, из-за чего-то, что мне непонят-
но, отступиться от нее, не веря, что причина хоть наполовину стоит того,
- это... это значило бы...
- Почувствовать, что мы несправедливы, что мы тебе помеха, да? Но
лучше так, чем то, что ты затеял.
- Я не могу. Флер любит меня, и я ее люблю. Ты хочешь, чтоб я верил
тебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чем не станем допыты-
ваться - будет так, точно ничего и не было. И это только заставит нас
обоих еще больше любить тебя и маму.
Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул ее пустую и си-
дел, пощелкивая языком о стиснутые зубы.
- Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У нее нет никого, кроме
тебя: я недолго еще протяну.
- Почему? Не надо так говорить! Почему?
- Хорошо, - холодно сказал Джолион, - потому что так сказали мне вра-
чи; только и всего.
- О папа! - воскликнул Джон и разразился слезами.
Слезы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилось де-
сять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее, чем когда-либо, понял,
как страшно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за
этой истории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперед руку,
не желая, да и не решаясь встать.
- Друг мой, - сказал он, - не надо, или ты заразишь и меня!
Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от - вернув лицо.
"Что теперь? - думал Джолион. - Что мне ему сказать, чтобы тронуть
его?"
- Кстати, не рассказывай этого маме, - начал он, - довольно с нее
тревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты достаточно
знаешь ее и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с легким
сердцем портить твое счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна забота -
твое счастье; я по крайней мере думаю только в твоем счастье и о счастье
твоей матери, а она Только о твоем. Все ваше будущее - твое и ее - пос-
тавлено на карту.
Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие гла-
за горели.
- Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте?
Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в карман на
груди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу его
пронеслась мысль: "Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие ми-
нуты; эта - самая горькая". Потом он вынул руку, держа в ней письмо, и
сказал устало:
- Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы это по
почте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и себя,
но, вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, - и он сделал дви-
жение, намереваясь встать.
Джон, взяв письме, быстро сказал:
- Нет, ты сиди, я сам уйду, - и убежал.
Джолион опять откинулся на спинку кресла. Большая синяя муха выбрала
эту минуту, чтобы закружиться над ним, яростно жужжа; звук был приятен -
лучше, чем ничего... Куда ушел мальчик читать письмо? Несчастное письмо,
несчастная повесть! Жестоко это, жестоко для Ирэн, для Сомса, для этих
двух детей, для него самого!.. Сердце его колотилось, было больно. Жизнь
с ее любовью, трудом, красотой, с ее болью - и конец! Доброе время;
прекрасное время, несмотря ни на что; прекрасное, пока не пожалеешь, что
родился на свет. Жизнь изнашивает тебя, но не научает желать смерти -
вот в чем коварство. Сердца лучше бы не иметь! Опять жужжа прилетела му-
ха, внесла с собою всю жару, и звуки, и запах лета - да, запах зрелых
плодов, высохшей травы, сочных зарослей и ванильного дыхания коров. И,
притаившись где-нибудь среди этих запахов, Джон читает письмо, перевора-
чивая и теребя страницы в горе, в недоумении и горе, и сердце его разры-
вается. Эта мысль причинила Джолиону острую муку. Джон, так нежен серд-
цем, так глубоко привязчив и так совестлив - несправедливо это, ох, как
несправедливо! Вспомнилось, как Ирэн сказала ему раз: "Никогда не рожда-
лось на свет существо более любящее и более достойное любви, чем Джон".
Бедный маленький Джон! В один прекрасный летний день мир для него сразу
утратил всякую цену. Юность так остро все воспринимает! В смятении, му-
чимый этой мыслью о юности, так остро все воспринимающей, Джолион вышел
из дому. Если можно чем-нибудь помочь ему, нужно это сделать.
Он прошел кустами, заглянул за ограду в сад - Джона нет. Не оказалось
его и там, где начинали набухать и румяниться персики и абрикосы. Вдоль
стены кипарисов, темных и острых, прошел он на луг. Куда запрятался
мальчик? Кинулся в рощу - в старый свой заповедник? Джолион шел по валам
скошенной травы. В понедельник ее сложат в копны, а во вторник начнут
возить, если обойдется без дождя. Часто проходили они вместе этим лугом
рука об руку, когда Джон был еще маленьким мальчиком. Увы! Золотой век
кончается, когда человеку минет десять лет. Он подошел к пруду, где ко-
мары и мухи плясали над светлой водяной гладью среди камышей; прошел
дальше, в рощу. Там стояла прохлада, сочился запах лиственниц. Но Джона
не было. Джолион крикнул. Ответа нет. Взвинченный, встревоженный, забы-
вая о своем недомогании, он сел на упавшее дерево. Неправильно он посту-
пил, дав мальчику уйти с этим письмом; нужно было с начала до конца не
сводить с него глаз. В сильном волнении он встал и побрел назад. У скот-
ного двора он опять позвал, заглянул в темный коровник. В прохладе, в
запахе ванили и аммиака, вдали от мух, три олдернеики мирно жевали жвач-
ку; их только что подоили, и они ждали вечера, когда их снова выгонят на
луг. Одна повернула ленивую голову, повела блестящим глазом; Джолион
увидел слюну на серой нижней губе. В нервном своем возбуждении он видел
их со страстной четкостью - все, что в свое время любил он, пытался
изобразить, чудеса светотени и красок. Не удивительно, что легенда по-
местила Христа в ясли - что может быть преданней и нежней глаз и лун-
но-белых рогов жующей коровы в теплом сумраке хлева? Джолион крикнул
снова. Ответа нет! Торопливо пошел он, прочь из рощи, мимо пруда, вверх
по склону холма. Странная, как подумаешь, была бы игра иронии, если бы
Джон пошел переживать свое открытие в эту рощу, где некогда его мать и
Босини очертя голову признались друг другу в любви, где сам он, сидя на
стволе дерева в то воскресное утро, когда вернулся из Парижа, понял, что
Ирэн для него заполнила весь мир. И это место ирония должна была бы выб-
рать, чтобы разодрать пелену перед глазами сына Ирэн! Но его здесь нет!
Куда он ушел? Нужно разыскать беднягу.
Солнечный луч потянулся к нему, обостряя для его повышенного восприя-
тия красоту этого дня, и высоких деревьев, и удлиняющихся теней, и сине-
вы, и белых облаков; пахло сеном; ворковали голуби; цветы высоко подыма-
ли свои головки. Он прошел в розарий, и красота роз в этом внезапном
свете солнца показалась ему неземной. "Роза, испанская гостья!" [30] Чу-
десные три слова! Здесь стояла она у куста темно-красных роз, стояла,
читая, и решила, что Джон должен все узнать! И вот он узнал! Справедлив
ли был ее выбор? Джолион наклонился, понюхал розу; ее лепестки, щекоча,
коснулись его ноздрей и дрожащих губ; нет ничего нежнее, чем бархат ро-
зового лепестка, кроме, конечно, шеи Ирэн. Ирэн! Он пересек лужайку и
пошел вверх по склону, к старому дубу. Только вершина его золотилась,
потому что тот внезапный луч солнца ушел за дом; тень внизу была густа и
блаженно-прохладна. Джолиона сильно утомила жара. Минуту он стоял, дер-
жась за веревку качелей - Джолли, Холли, Джон! Старые качели! И вдруг
почувствовал страшную, смертельную дурноту. "Я хватил через край, - по-
думал он, - честное слово! Я хватил через край!" Шатаясь, он поплелся
обратно к террасе, с трудом поднялся по ступенькам и припал к стене до-
ма. Так он стоял, задыхаясь, зарывшись лицом в жимолость, над которой он
и Ирэн столько потрудились вдвоем, чтобы слаще был воздух, вливаясь в
окна. Благоухание жимолости мешалось с острой болью. "Любовь моя! - по-
думал он. - Мой мальчик!" С большим усилием он добрался до стеклянной
