"Идут в гору, - думал он. - В гору".
Прибыв в свой отель на Найтсбридж, он вошел в гостиную и заказал чай.
Ни жены, ни дочери не было дома. И снова его охватило чувство одиночест-
ва. Ох, эти гостиницы! Какие они стали теперь чудовищно громадные! Он
помнит время, когда самыми большими были гостиницы Лонга, Брауна, Мор-
лея, Тевисток-отель, а при упоминании о Лэнгхэме и Гранд-отеле сомни-
тельно покачивали головой. Отели и клубы, клубы и отели; им теперь нет
конца. И Сомс, только что дивившийся на стадионе Лорда чуду традиции и
прочности, предался раздумью о том, как изменился этот Лондон, где он
родился на свет шестьдесят пять лет назад. Идут ли консоли в гору или
падают, но Лондон стал чудовищно богат. Нет другого столь богатого горо-
да, кроме разве Нью-Йорка. Пусть газеты впадают в истерику; но те, кто,
подобно ему, помнят, каков был Лондо шестьдесят лет назад, и видят его
теперь, - те понимают всю плодотворность и гибкость богатства. Нужно
только не терять головы и неуклонно стремиться к нему. В самом деле! Он
помнит, булыжные мостовые и вонючую солому под ногами в кэбе. А старый
Тимоти - чего только он не мог бы рассказать, если бы сохранил память!
Во всем неустройство, люди спешат, суетятся, но здесь - Лондон на Темзе,
вокруг - Британская империя, а дальше - край земли. "Консоли идут в го-
ру!" Нечему тут удивляться. Все дело в породе. И все, что было в Сомсе
бульдожьего, с минуту отражалось во взгляде его серых глаз, пока их не
привлекла викторианская гравюра на стене. Отель закупил три дюжины таких
гравюрок. На старые офорты в старых гостиницах было приятно смотреть -
какая-нибудь охота или "Карьера повесы", - а эта сентиментальная ерунда
- да что там! Викторианская эпоха миновала. "Накажи им, чтоб они держа-
лись", - сказал старый Тимоти. Но чего держаться в этом новом "демокра-
тическом" столпотворении, когда даже частная собственность под угрозой?
И при мысли, что может быть уничтожена частная собственность. Сомс от-
толкнул чашку с недопитым чаем и подошел к окну. Подумать только! Приро-
дой можно будет владеть не в большей мере, чем владеет эта толпа цвета-
ми, деревьями, прудами Хайд-парка. Нет, нет! Частная собственность лежит
в основе всего, что стоит иметь. Просто мир немного свихнулся, как иног-
да собаки в полнолуние теряют рассудок и отправляются на ночную охоту.
Но мир, как собака, знает, где лучше кормят и дают теплую постель, он
непременно вернется к единственному очагу, какой стоит иметь, - к част-
ной собственности. Мир временно впал в детство, как старый Тимоти, и на-
чинает с лакомого куска!
Он услышал за спиной шум и увидел, что пришли жена и дочь.
- Вернулись все-таки! - сказал он.
Флер не ответила; она постояла, посмотрела на него и на мать и прошла
в свою спальню. Аннет налила себе чашку чая.
- Я еду в Париж, к моей матери, Сомс.
- О! К твоей матери?
- Да.
- Надолго?
- Не знаю.
- А когда выезжаешь?
- В понедельник.
Действительно ли она едет к матери? Странно, как ему это стало без-
различно! Странно, как безошибочно предугадала она, что он отнесется
безразлично к ее отъезду, поскольку все обходится без скандала. И вдруг
между собой и женой он отчетливо увидел лицо, которое уже видел сегодня:
лицо Ирэн.
- Деньги тебе нужны?
- Спасибо; у меня вполне достаточно.
- Хорошо. Извести нас, когда соберешься назад.
Аннет положила на тарелку печенье, которое вертела в пальцах, и, гля-
дя на мужа сквозь подчерненные ресницы, спросила:
- Передать что-нибудь maman?
- Передай поклон.
Аннет потянулась, держа руки на пояснице, и сказала по-французски:
- Какое счастье, что ты никогда не любил меня, Сомс! - И, встав, тоже
вышла из комнаты.
Сомс был рад, что она сказала это по-французски, как бы исключая тем
необходимость ответа. Опять то, другое лицо - бледное, темноглазое, все
еще красивое И где-то глубоко-глубоко внутри зашевелилось что-то похожее
на тепло, словно от искры, тлеющей под рыхлой кучей пепла. А Флер сходит
с ума по ее сыну! Дикая случайность! Но существует ли вообще случай-
ность? Человек идет по тротуару, и ему падает на голову кирпич. А, вот
это - случайность, несомненно. Но тут!.. "Унаследовала", - сказала Флер.
Она - она будет крепко держаться своего!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
ДУХ СТАРОГО ДЖОЛИОНА
Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своей
жене: "Поедем на стадион!"
"Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, кото-
рая не оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты,
как Джон привез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить
терзания памяти у человека, знающего, что любой день может положить им
конец!
Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старо-
му Джолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей"
с возможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда
с отцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шли-
фовки на крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете
языком профана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "под-
шиб", и молодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как
бы кто не подслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и
приходилось трепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион
не получил утонченного образования, но врожденная взыскательность и
уравновешенность спасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было
после этих цилиндров, воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом
в кабриолете, принять ванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где
подадут на обед салаку, котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться
вместе в оперу или в театр - два щеголя, молодой и старый, в светло-ли-
ловых лайковых перчатках. А в воскресенье, когда матч закончится и ци-
линдр получит долгожданную отставку, поехать в нарядном экипаже в ресто-
ран "Корона и скипетр" и к террасе над Темзой - золотые шестидесятые го-
ды, когда мир был прост, денди блистательны, демократия еще не родилась
и романы Уайта Мелвила [27] выходили один за другим.
Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице васи-
лек Хэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "при-
общился" с чуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча
томился от жары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и
клубничным грядкам Робин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем
его мальчик отчаянно "мазал" и старался казаться скучающим и взрослым.
Эти два дня в году они с сыном оставались одни во всем мире, с глазу на
глаз, - а демократия только что народилась!
Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты
и помаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался до
стадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкими
черными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нем
былое, волнение.
Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, она
сжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед
ним Сомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал:
- Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой!
К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэн
видела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и
тихо удалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было
душно, распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в
старом кресле своего отца, прислонив голову к потертому коричневому
сафьяну, сомкнул глаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его
жизнь с Ирэн - божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с
Джоном - скверная история! В полузабытьи, на грани сознания, он едва от-
давал себе отчет, наяву или во сне слышит он запах сигары и видит во
мраке, перед закрытыми глазами, своего отца. Образ возникал, уходил и
опять возникал: ему казалось, что в этом кресле, где сейчас сидит он
сам, видит он отца; видит, как старый Джолион, в черном сюртуке, закинул
ногу на ногу и покачивает между большим и указательным пальцами очки;
видит длинные белые усы и запавшие глаза, что смотрят из-под купола лба
и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят: "Ты уклоняешься, Джо?
Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он узнавал своего отца
в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь викторианский век! А он от-
вечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар ей, и Джону, и себе. У
меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза (насколько они старше,
насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют настойчиво: "Твоя
жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была ли то весть от
Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в сыне? Сно-
ва послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет! Он
не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по
белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце
как будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были не-
обычайно ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с
окном гостиной, откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее
словно напудренные волосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в
пространство; руки праздно лежали на клавишах. Джолион увидел, как она
подняла эти руки и стиснула их на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о
Джоне! Я для нее перестаю существовать - это так естественно!"
Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он пи-
сал, писал с Прудом, черкал и снова писал.
"Мой дорогой мальчик!
Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям откры-
ваться перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой
отец (впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце
отдали тому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы
сознавали себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание,
- но большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае,
наше поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда
заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперь
передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно пе-
чально и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет на-
зад - в 1883 году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела
несчастье, большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак -
не со мною. Джон. Оставшись после смерти отца без денег, но зато с маче-
хой, близкой родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна до-
ма. И вышла она замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца
Флер. Он ее домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость -
сильно ее любил. Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на
нем лежала вина; виновато было ее неведение - ее злое счастье".
До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше тема
захватила его и увлекла.
"Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему
так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно:
"Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?"
Ты был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой
первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, траге-
дия, и потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те
дни, да и по сей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о
просвещении, как это может быть иначе), большинство девушек выходит за-
