ничего существенного. И все-таки нечто слишком реальное: безнравствен-
ность, сорвавшуюся с цепи, разочарование, вынюхивающее добычу. Аннет пе-
реняла у него выражение: "Je m'en fiche". Подозрительный субъект! Космо-
полит с континента - продукт времени. Если и возможно было более уничто-
жающее ругательство. Сомс его не знал.
Лебеди повернули головы и глядели мимо в какую-то им одним ведомую
даль. Один из них испустил тихий посвист, вильнул хвостом, повернулся,
словно слушаясь руля, и поплыл прочь. Второй последовал за ним. Белые их
тела и стройные шеи вышли из поля его зрения, и Сомс направился к дому.
Аннет сидела в гостиной, одетая к обеду, и Сомс, поднимаясь по лест-
нице, думал: "Трудно судить по наружному виду". За обедом, отличавшимся
строгостью количества и совершенством качества, разговор иссяк на
двух-трех замечаниях по поводу гардин в гостиной и грозы. Сомс ничего не
пил. Немного переждав, он последовал за женой в гостиную. Аннет сидела
на диване между двумя стеклянными дверьми и курила папиросу. Она откину-
лась на подушки, прямая, в черном платье с глубоким вырезом, закинула
ногу на ногу и полузакрыла свои голубые глаза; сероголубой дымок выходил
из ее красивых полных губ, каштановые волосы сдерживала лента; на ногах
у нее были тончайшие шелковые чулки, и открытые туфельки на очень высо-
ких каблуках подчеркивали крутой подъем. Прекрасное украшение для какой
угодно комнаты! Сомс, зажав разорванное письмо в руке, которую засунул
глубоко в боковой карман визитки, сказал:
- Я закрою окно; поднимается сырость.
Закрыл и остановился перед Дэвидом Коксом, красовавшимся на кремовой
обшивке ближайшей стены.
О чем она думает? Сомс никогда в жизни не понимал женщин, за исключе-
нием Флер, да и ту не всегда. Сердце его билось учащенно. Но если
действовать, то действовать сейчас - самый удобный момент. Отвернувшись
от Дэвида Кокса, он вынул разорванное письмо.
- Вот что я получил.
Глаза ее расширились, уставились на него и сделались жесткими.
Сомс протянул ей письмо.
- Оно разорвано, но прочесть можно.
И он опять отвернулся к Дэвиду Коксу: морской пейзаж, хороший по
краскам, но мало движения. "Интересно бы знать, что делает сейчас Про-
фон? - думал Сомс. - Однако я его изрядно удивлю". Уголком глаза он ви-
дел, что Аннет держит письмо на весу; ее глаза движутся из стороны в
сторону под сенью подчерненных ресниц и нахмуренных подчерненных бровей.
Она уронила письмо, вздрогнула слегка, улыбнулась и сказала:
- Какая грязь!
- Вполне согласен, - ответил Сомс, - позорно. Это правда?
Белый зуб прикусил красную нижнюю губу.
- А если и правда? Ну и наглость!
- Это все, что ты можешь сказать?
- Нет...
- Так говори же.
- Что пользы в разговорах?
Сомс произнес ледяным голосом:
- Значит, ты подтверждаешь?
- Я ничего не подтверждаю. Ты дурак, что спрашиваешь. Такой мужчина,
как ты, не должен спрашивать. Это опасно.
Сомс прошелся по комнате, стараясь подавить закипавшую ярость.
- Ты помнишь, - сказал он, останавливаясь против нее, - чем ты была,
когда я взял тебя в жены? Счетовод в ресторане.
- А ты помнишь, что я была больше чем вдвое моложе тебя?
Сомс, разрывая первый жесткую встречу их глаз, отошел обратно к Дэви-
ду Коксу.
- Я не намерен с тобой препираться. Я требую, чтобы ты положила конец
этой дружбе. Я вхожу в это дело лишь постольку, поскольку оно может от-
разиться на Флер.
- А! На Флер!
- Да, - упрямо повторил Сомс, - на Флер. Тебе он такая же дочь, как и
мне.
- Как вы добры, что этого не отрицаете.
- Ты намерена исполнить мое требование?
- Я отказываюсь сообщать тебе мои намерения.
- Так я тебя заставлю.
Аннет улыбнулась.
- Нет, Сомс. Ничего ты не можешь сделать. Не говори слов, в которых
потом раскаешься.
У Сомса жилы налились на лбу. Он раскрыл рот, чтобы дать исход него-
дованию, и не мог. Аннет продолжала:
- Подобных писем больше не будет, это я тебе обещаю - и довольно.
Сомса передернуло. Эта женщина, которая заслуживает - он сам не знал
чего, - эта женщина обращается c ним, точно с ребенком.
- Когда двое поженились и живут так, как мы с тобой, Сомс, нечего им
беспокоиться друг о друге. Есть вещи, которые лучше не вытаскивать на
свет, людям на посмешище. Ты оставишь меня в покое, не ради меня, ради
себя самого. Ты стареешь, а я еще нет. Ты научил меня быть очень прак-
тичной.
Сомс, прошедший через все стадии чувств, переживаемых человеком, ко-
торого душат, тупо повторил:
- Я требую, чтобы ты прекратила эту дружбу.
- А если я не прекращу?
- Тогда... тогда я исключу тебя из моего завещания.
Удар, видно, не попал в цель: Аннет засмеялась.
- Ты будешь долго жить. Сомс.
- Ты развратная женщина, - сказал неожиданно Сомс.
Аннет пожала плечами.
- Не думаю. Совместная жизнь с тобой умертвила во мне многое, не спо-
рю; но я не развратна, нет. Я только благоразумна. Ты тоже образумишься,
когда все как следует обдумаешь.
- Я повидаюсь с этим человеком, - угрюмо сказал Сомс, - и предостере-
гу его.
- Mon cher, ты смешон! Ты меня не хочешь, а поскольку ты меня хочешь,
постольку ты меня имеешь; и ты требуешь, чтобы все остальное во мне
умерло! Я ничего не подтверждаю, Сомс, но должна сказать, что вовсе не
собираюсь в моем возрасте отказываться от жизни; а потому советую тебе:
успокойся. Я и сама не хочу скандала. Отнюдь нет. И больше я тебе ничего
не скажу, что бы ты ни делал.
Она потянулась, взяла со столика французский роман и открыла его.
Сомс глядел на нее и молчал, слишком полный смешанных чувств. Мысль о
Профоне почти заставляла его желать эту женщину, и это, раскрывая основу
их взаимоотношений, пугало человека, не очень склонного к самоанализу.
Не сказав больше ни слова, он вышел вон и поднялся в свою картинную га-
лерею. Вот что значит жениться на француженке! Однако без нее не было бы
Флер. Она исполнила свое назначение.
"Она права, - думал он. - Я ничего не могу сделать. Я даже не знаю,
было что-нибудь между ними или нет". Инстинкт самосохранения подсказал
ему захлопнуть клапан, дать огню погаснуть от недостатка воздуха. Пока
человек не поверил, что что-то есть, ничего и нет.
Ночью он зашел в ее спальню. Аннет приняла его, как всегда, спокойно,
точно между ними ничего не произошло. И он вернулся к себе со странным
чувством умиротворенности. Когда не хочешь видеть, можно и не видеть. Он
не хочет и впредь не захочет. Когда видишь, на этом ничего не выгадыва-
ешь, ничего! Выдвинув ящик в шкафу, он достал из саше носовой платок и
рамку с фотографией Флер. Поглядев немного на нее, он сдвинул карточку,
и явилась другая - та старинная фотография Ирэн. Ухала сова, пока он
стоял у окна и глядел на карточку. Ухала сова, красные. ползучие розы,
казалось, сгустили свою окраску, доносился запах цветущих лип. Боже!
Тогда было совсем другое. Страсть!.. Память!.. Прах!
VII
ДЖУН ХОЧЕТ ПОМОЧЬ
Скульптор, славянин, прожил некоторое время в НьюЙорке, эгоист, стра-
дает безденежьем. Такого человека вполне естественно встретить вечером в
ателье Джун Форсайт в Чизике на берегу Темзы. Вечер шестого июля Борис
Струмоловский, выставивший здесь некоторые свои работы, пока что черес-
чур передовые для всякого другого места, начал очень неплохо: рассеянная
молчаливость, унося от земли и придавая ему какое-то сходство с Христом,
удивительно шла к его юному, круглому, широкоскулому лицу, обрамленному
светлыми волосами, подстриженными челкой, как у девушки. Джун была зна-
кома с ним три недели и все еще видела в нем лучшее воплощение гения и
надежду будущего; своего рода звезда Востока, забредшая на Запад, где ее
не хотят оценить. До этого вечера основной темой его разговоров были
впечатления от Соединенных Штатов, прах которых он только что отряхнул
со своих ног, - страны, по его мнению, настолько во всех отношениях вар-
варской, что он там почти ничего не продал и был взят на подозрение по-
лицией; у этой страны, говорил он, нет своего расового лица, нет ни сво-
боды, ни равенства, ни братства, нет принципов, традиций, вкуса - сло-
вом, нет души. Он оставил ее без сожалений и приехал в единственную
страну, где можно жить по-человечески. В минуты одиночества Джун сокру-
шенно думала о нем, стоя перед его творениями - пугающими, но полными
силы и символического смысла, когда их растолкуют. То, что Борис, в оре-
оле своих золотых волос, напоминающих раннюю итальянскую живопись, пог-
лощенный своей гениальностью до забвения всего на свете (несомненно,
единственный признак, по которому можно распознать подлинного гения),
то, что он все-таки был "несчастненьким", волновало ее горячее сердце
почти до забвения Пола Поста. И она уже приступила было к чистке своей
галереи с целью заполнить ее шедеврами Струмоловского. Но с первых же
шагов встретились затруднения. Пол Пост артачился; Воспович язвил. Со
всем пылом гениальности, которой она пока что не отрицала за ними, они
требовали предоставления им галереи еще по меньшей мере на шесть недель.
Приток американцев на исходе - скоро начнется отлив. Приток американцев
- это их законное право, их единственная надежда, их спасение, раз в на-
шей "подлой" стране никто не интересуется искусством. Джун уступила их
доводам. В конце концов Борис не должен возражать, если они захватят
безраздельно всю выгоду от притока американцев, которых он так глубоко
презирает.
Вечером шестого июля она изложила все это Борису без посторонних, в
присутствии одной только Ханны Хобди, известной своими гравюрами на
средневековые темы и Джимми Португала, редактора журнала "Неоартист".
Она изложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное
общение с неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем, вели-
кодушном сердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной речью,
Джун уже на второй минуте этой речи начала поводить своими синими глаза-
ми, как поводит кошка хвостом. Это, сказал он, характерно для Англии,
самой эгоистической в мире страны, страны, которая сосет кровь других
стран, сушит мозги и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров и бирман-
цев, всех прекраснейших народов земли; грубая, лицемерная Англия! Ничего
другого он и не ждал, когда приехал в страну, где климат - сплошной ту-
ман, а народ - сплошные торгаши, совершенно слепые к искусству, погряз-
шие б барышничестве и грубейшем материализме. Услышав шепот Ханны Хобди:
"Слушайте, слушайте!" - и сдавленный смешок Джимми Португала, Джун по-
багровела, и вдруг ее прорвало:
- Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали.
Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно было ожи-
дать от нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу.
- Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он.
Но что-то исконно английское в сердце Джун было глубоко возмущено;
может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувство спра-
ведливости.
- Вы у нас нахлебничаете, - сказала она, - а потом поносите нас.
По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет.
Она вдруг открыла то, что давно до нее открыли другие: необычайно
толстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное и прос-
тодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску.
- Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы берем то, что нам
причитается, десятую долю того, что причитается. Вы пожалеете о ваших
словах, мисс Форсайт.
- Нет, - сказала Джун, - не пожалею.
- О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь из
нас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта клуб
дыма от купленного ею табака.
Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в буре оскорбленного
