Аннет мотнула головой и пошла дальше, покачивая бедрами.
"Какая жестокость, - думала Флер - А я-то радовалась. Противный чело-
век! Чего они тут рыскают и портят людям жизнь! Мама ему, верно, надое-
ла. Какое он имеет право, чтоб моя мама ему надоела? Какое право?" При
этой мысли, такой естественной и такой необычной. Флер усмехнулась ко-
ротким сдавленным смешком.
Конечно, ей следовало бы радоваться, но чему тут радоваться? Отцу это
безразлично. Ну, а матери? Пожалуй, что и нет. Флер вернулась во фрукто-
вый сад и села под вишней. Ветер вздыхал в верхних ветвях; небо густо
синело сквозь их нежную зелень, и очень белыми казались облака, которые
почти всегда присутствуют в речном пейзаже. Пчелы, укрываясь от ветра,
мягко жужжали, и на сочную траву падали темные тени от плодовых де-
ревьев, посаженных ее отцом двадцать пять лет назад. Птиц почти не было
слышно, кукушка смолкла, только лесные голубя продолжали ворковать. Ды-
хание гудящего, воркующего лета недолго действовало успокоительно на
возбужденные нервы. Обхватив руками колени, она принялась строить планы.
Нужно заставить отца поддержать ее. Зачем он станет противиться, раз она
будет счастлива? Прожив без малого девятнадцать лет, она успела узнать,
что его единственной заботой было ее будущее. Значит, нужно только убе-
дить его, что будущее для нее не может быть счастливым без Джона. Ему
это кажется сумасбродной прихотью. Как глупы старики, когда воображают,
будто могут судить о чувстве молодых! Сам же он сознался, что в молодос-
ти любил большою страстью. Он должен понять. "Он копит для меня деньги,
- размышляла она, - но что в них пользы, если я не буду счастлива?"
Деньги со всем, что можно на них купить, не приносят счастья. Его прино-
сит только любовь. Большеглазые ромашки в этом саду, которые придают ему
иногда такой мечтательный вид, растут, дикие и счастливые, и для них
наступает их час.
"Не нужно было называть меня Флер, - размышляла она, - если они не
желали, чтобы и я дожила до своего часа и была бы счастлива, когда мой
час придет. На пути не стоит никаких реальных препятствий, вроде беднос-
ти или болезни, только чувства - призрак несчастного прошлого. Джон пра-
вильно сказал: они не дают людям жить, эти старики! Они делают ошибки,
совершают преступления и хотят, чтобы дети за них расплачивались". Ветер
стих, покусывали комары. Флер встала, сорвала ветку жимолости и вошла в
дом.
Вечер выдался жаркий. Флер и ее мать обе надели тонкие, светлые, отк-
рытые платья. Стол был убран бледными цветами. Флер поразило, каким все
казалось бледным: лицо отца и плечи матери, и бледная обшивка стен, и
бледносерый бархатистый ковер, и абажур на лампе бледный, и даже суп. Ни
одного красочного пятна не было в комнате - ни хотя бы вина в бледных
стаканах, потому что никто не пил. А что не бледное, то было черным:
костюм отца, костюм лакея, ее собака, устало растянувшаяся в дверях,
черные гардины с кремовым узором. Влетела ночная бабочка, тоже бледная.
И был молчалив этот траурный обед после знойного, душного дня.
Отец окликнул ее, когда она собралась выйти вслед за матерью.
Она села рядом с ним за стол и, отколов от платья веточку бледной жи-
молости, поднесла ее к носу.
- Я много думал, - начал он.
- Да, дорогой?
- Для меня очень мучительно говорить об этом, но ничего не поделаешь.
Не знаю, понимаешь ли ты, как ты много значишь для меня; я никогда об
этом не говорил - не считал нужным, но ты... ты для меня все. Твоя
мать...
Он запнулся и стал разглядывать вазочку венецианского стекла.
- Да?
- Ты единственная моя забота. Я ничего не имею, не желаю с тех пор,
как ты родилась.
- Знаю, - прошептала Флер.
Сомс провел языком по пересохшим губам.
- Ты, верно, думаешь, что я мог бы уладить для тебя это дело? Ты оши-
баешься. Я... я тут бессилен.
Флер молчала.
- Независимо от моих личных чувств, - продолжал Сомс более реши-
тельно, - есть еще те двое, и они не пойдут мне навстречу, что бы я им
ни говорил. Они... они меня ненавидят, как люди всегда ненавидят тех,
кому нанесли обиду.
- Но он? Но Джон?
- Он их плоть и кровь, единственный сын у своей матери. Вероятно, он
для нее то же, что ты для меня. Это - мертвый узел.
- Нет, - воскликнула Флер, - нет, папа!
Сомс откинулся на спинку стула, бледный и терпеливый, как будто решил
ничем не выдавать своего волнения.
- Слушай, - сказал он. - Ты противопоставляешь чувство, которому все-
го два месяца - два месяца, Флер! - тридцатипятилетнему чувству. На что
ты надеешься? Два месяца - первое увлечение, каких-нибудь пять-шесть
встреч, несколько прогулок и бесед, несколько поцелуев - против... про-
тив такого, чего ты и вообразить себе не можешь, чего никто не может во-
образить, кто сам не прошел через это. Образумься, Флер. У тебя просто
летнее умопомрачение.
Флер растерзала жимолость в мелкие летучие клочки.
- Умопомрачение у тех, кто позволяет прошлому портить все. Что нам до
прошлого? Ведь это наша жизнь, а не ваша.
Сомс поднес руку ко лбу, на котором Флер увидела вдруг блестящие кап-
ли пота.
- Чьи вы дети? Чей он сын? Настоящее сцеплено с прошлым, будущее с
тем и другим. От этого не уйти. - Флер никогда до сих пор не слышала,
чтобы ее отец философствовал. Как ни сильно было ее волнение, она смути-
лась; поставила локти на стол и положила подбородок на ладони.
- Но, папа, обсудим практически. Мы с ним любим друг друга. Денег у
нас обоих много, нет никаких существенных препятствий - только чувства.
Похороним прошлое, папа!
Он ответил глубоким вздохом.
- К тому же, - ласково сказала Флер, - ведь ты не можешь нам поме-
шать.
- Может быть, - сказал Сомс, - если бы все зависело от меня одного, я
и не пытался бы вам мешать; я знаю: чтобы сохранить твою привязанность,
я многое должен сносить. Но в этом случае не все зависит от меня. Я хо-
чу, чтобы ты поняла это, пока не поздно. Если ты будешь думать и впредь,
что все должно делаться по-твоему, если поощрять тебя в этом заблужде-
нии, тем тяжелее будет потом для тебя удар, когда ты поймешь, что это не
так.
- Папа! - воскликнула Флер. - Помоги мне! Ты можешь, я знаю!
Сомс испуганно мотнул головой.
- Я? - сказал он горько. - Я? Ведь все препятствие - такты, кажется,
выразилась? - все препятствие во мне. В твоих жилах течет моя кровь.
Он встал.
- Все равно жалеть теперь поздно. Но не настаивай на своей прихоти,
будешь потом пенять на себя. Оставь свое безумие, дитя мое, мое
единственное дитя!
Флер припала лбом к его плечу.
Все ее чувства были в смятении. Но что пользы показывать это ему? Ни-
какого толку! Она оторвалась от него и убежала в сумерки, без ума от го-
ря и гнева, но не убежденная. Все было в ней неотчетливо и смутно, как
тени и контуры в саду, за исключением воли к обладанию. Тополь врезался
в темную синеву неба, задевая белую звезду. Роса смочила туфли и обдава-
ла прохладой обнаженные плечи. Флер спустилась к реке и остановилась,
наблюдая лунную дорожку на темной воде. Вдруг запах табака защекотал ей
ноздри, и вынырнула белая фигура, как будто сотворенная лучами луны. Это
стоял на дне своей лодки Майкл Монт во фланелевом костюме. Флер услышала
тонкое шипение его папиросы, погасшей в воде.
- Флер, - раздался его голос, - не будьте жестоки К несчастному. Я
так давно жду вас!
- Зачем?
- Сойдите в мою лодку.
- И не подумаю.
- Почему?
- Я не русалка.
- Неужели вы лишены всякой романтики? Не будьте слишком современны,
Флер!
Он очутился на тропинке в трех шагах от нее.
- Уходите!
- Флер, я люблю вас. Флер!
Флер коротко рассмеялась.
- Приходите снова, - сказала она, - когда я не получу, того, чего же-
лаю.
- Чего же вы желаете?
- Не скажу.
- Флер, - сказал Монт, и странно зазвучал его голос, - не издевайтесь
надо мной. Даже вивисецируемая собака заслуживает приличного обращения,
пока ее не зарежут окончательно.
Флер "тряхнула головой, но губы ее дрожали.
- А зачем вы меня пугаете? Дайте папиросу. Монт протянул портсигар,
поднес ей спичку и закурил сам.
- Я не хочу молоть чепуху, - сказал он, - но, пожалуйста, вообразите
себе всю чепуху, наговоренную всеми влюбленными от сотворения мира, да
еще приплетите к ней мою собственную чепуху.
- Благодарю вас, вообразила. Спокойной ночи.
Они стояли с минуту в тени акации, глядя друг другу в лицо, и дым от
их папирос свивался между ними воздухе.
- В этом заезде Майкл Монт "без места" так?
Флер резко повернула к дому. У веранды она оглянулась. Майкл Монт ма-
хал руками над головой. Было видно, как они бьют его по макушке; потом
подают сигналы залитым лунным светом ветвям цветущей акации. До Флер до-
летел его голос: "Эх, жизнь наша!" Флер встрепенулась. Однако она не мо-
жет ему помочь. Хватит с нее и своей заботы. На веранде она опять вне-
запно остановилась. Мать сидела одна в гостиной у своего письменного
стола. В выражении ее лица не приметно было ничего особенного - только
крайняя неподвижность. Но в этой неподвижности чувствовалось отчаяние.
Флер взбежала по лестнице и снова остановилась у дверей своей спальни.
Слышно было, как в картинной галерее отец шагает взад и вперед.
"Да, - подумала она, - невесело! О Джон!"
Х
РЕШЕНИЕ
Когда Флер ушла, Джон уставился на австрийку. Она была худая и смуг-
лая. На ее лице застыло сокрушенное выражение женщины, растерявшей одно
за другим все маленькие блага, которыми наделила ее когда-то жизнь.
- Так не выпьете чаю? - сказала она.
Уловив в ее голосе ноту разочарования, Джон пробормотал:
- Право, не хочется. Благодарю вас.
- Чашечку - уже готов. Чашечку чаю и папироску.
Флер ушла. Ему предстоят долгие часы раскаяния и колебаний. С тяжелым
чувством он улыбнулся и сказал:
- Ну хорошо, благодарю вас.
Она принесла на подносе маленький чайник, две чашечки и серебряный
ларчик с папиросами.
- Сахар дать? У мисс Форсайт много сахару: она покупает сахар для ме-
ня и для моей подруги. Мисс Форсайт очень добрая леди. Я счастлива, что
служу у нее. Вы ее брат?
- Да, - сказал Джон, закуривая вторую в своей жизни папиросу.
- Очень молодой брат, - сказала австрийка с робкой смущенной улыбкой,
которая напомнила Джону виляющий собачий хвостик.
- Разрешите мне вам налить? - сказал он. - И может быть, вы присяде-
те?
Австрийка покачала головой.
- Ваш отец очень милый старый человек - самый милый старый человек,
какого я видела. Мисс Форсайт рассказала мне все о нем. Ему лучше?
Ее слова прозвучали для Джона упреком.
- О да. Мне кажется, он вполне здоров.
- Я буду рада видеть его опять, - сказала австрийка, прижав руку к
сердцу, - он имеет очень доброе сердце.
- Да, - сказал Джон. И опять услышал в ее словах упрек.
- Он никогда не делает никому беспокойство и так хорошо улыбается.
- Да, не правда ли?
- Он так странно смотрит иногда на мисс Форсайт. Я ему рассказала всю
мою историю; он такой симпатичный. Ваша мать - она тоже милая и добрая?
- Да, очень.
- Он имеет ее фотографию на своем туалет. Очень красивая.
Джон проглотил свой чай. Эта женщина с сокрушенным лицом и укоризнен-
ными речами - точно заговорщица в пьесе: первый убийца, второй убийца...
- Благодарю вас, - сказал он. - Мне пора идти. Вы... вы не обидитесь,
если я оставлю вам кое-что?
Он неуверенной рукой положил на поднос бумажку в десять шиллингов и
кинулся к двери. Он услышал, как австрийка ахнула, и поспешил выйти.
Времени до поезда было в обрез. Всю дорогу до вокзала он заглядывал в
лицо каждому прохожему, как заглядывают влюбленные, надеясь без надежды.
В Уординге он отправил вещи багажом с поездом местного сообщения, а сам
пустился горной дорогой в Уонсдон, стараясь заглушить ходьбой ноющую
