визжали на улицах дети. Было обидно, что она знает о нем все, а он о ней
ничего - только, что она любит его и его отца и что она прекрасна. Ребя-
ческое неведение (он не был даже на войне - даже в этом преимуществе,
которым пользуются все и каждый, ему отказано!) умаляло Джона в его
собственных глазах.
В ту ночь с балкона своей спальни он глядел вниз на городские крыши -
словно соты из янтаря, слоновой кости и золота; а потом долго лежал без
сна, прислушиваясь к перекличке часовых после боя часов, и в голове его
складывались строки:
Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд,
Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый?
Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
Просто ли путника песня к лунным лучам летит?
Нет, влюбленное сердце плачет, лишенное счастья,
Просто зовет: "Когда?"
Слово "лишенное" казалось ему холодным и невыразительным, но "не
знавшее" было слишком определенно, а никакого другого ритмически сходно-
го слова он не мог подобрать к словам "влюбленное сердце плачет". Был
третий час ночи, когда он кончил, и только в четвертом часу он уснул,
предварительно прочитав про себя эти стихи не менее двадцати четырех
раз. На следующий день он их записал и вложил в одно из тех писем к
Флер, которые считал своим долгом настрочить, перед тем как спуститься к
завтраку, - это развязывало его и делало более общительным.
В полдень того же дня, сидя на террасе отеля, Джон внезапно по-
чувствовал тупую боль в затылке, странное ощущение в глазах и тошноту.
Солнце слишком горячо приласкало его. Следующие три дня он провел в по-
лумраке и тупом болезненном безразличии ко всему, кроме льда на голове и
улыбки матери. А мать не выходила из его комнаты и ни на миг не ослабля-
ла своей бесшумной бдительности, которая казалась Джону ангельской. Но
бывали минуты, когда ему делалось нестерпимо жалко самого себя и очень
хотелось, чтобы Флер могла его видеть. Несколько раз он страстно прощал-
ся в мыслях с нею и с землей, и слезы выступали у него на глазах. Он да-
же придумал, какую весть пошлет ей через свою мать, которая до смертного
часа будет раскаиваться, что замышляла их разлучить, - бедная мама! Од-
нако он не преминул также сообразить, что теперь у него есть законный
предлог для скорейшего возвращения домой.
Каждый вечер в половине седьмого начиналась "гасгача" колоколов: во-
допадом обрушивался звон, поднимаясь из города в долине и вновь низвер-
гаясь разноголосицей перезвона. Отслушав гасгачу на четвертый день своей
болезни, Джон сказал неожиданно:
- Я хочу назад, в Англию, мама, солнце слишком печет.
- Хорошо, дорогой. Как только тебе можно будет тронуться в путь.
Джону сразу сделалось лучше - и гнусней на душе.
Прошло пять недель со дня их отъезда из Лондона, когда они пустились
в обратную дорогу. Мыслям Джона вернулась их былая ясность, только он
вынужден был носить широкополую шляпу, под которую мать его подшила в
несколько слоев оранжевого и зеленого шелка, и ходил он теперь предпоч-
тительно по теневой стороне. Сейчас, когда долгая борьба скрытности меж-
ду ними близилась к концу, Джон все тревожней спрашивал себя, замечает
ли мать, как ему не терпится скорее вернуться к тому, от чего она его
оторвала. Обреченные испанским провидением провести сутки в Мадриде в
ожидании поезда, они, естественно, еще раз посетили Прадо. На этот раз
Джон с нарочитой небрежностью лишь мимоходом остановился перед "Виногра-
даршей" Гойи. Теперь, когда он возвращался к Флер, можно было глядеть не
так внимательно. Задержалась перед картиной его мать. Она сказала:
- Лицо и фигура девушки очаровательны.
Джон выслушал со смущением. Поняла она или нет? Но он лишний раз убе-
дился, что далеко уступает ей и в самообладании и в чуткости. Каким-то
своим, интуитивным путем, тайна которого ему была недоступна, она умела
нащупывать пульс его мыслей; она знала чутьем, на что он надеется, чего
боится и чего желает. Обладая, не в пример большинству своих сверстни-
ков, совестью, Джон испытывал чувство отчаянной неловкости и вины. Он
хотел, чтобы мать была с ним откровенна, он почти надеялся на открытую
борьбу. Но не было ни борьбы, ни откровенности, в упорном молчании ехал
он с матерью на север. Так впервые он узнал, насколько лучше, чем мужчи-
на, умеет женщина вести выжидательную игру. В Париже пришлось опять за-
держаться на денек. Джон совсем приуныл, потому что "денек" растянулся в
целых два дня из-за каких-то дел в связи с портнихой; точно его мать,
прекрасная во всяком платье, нуждалась в нарядах! Счастливейшей минутой
за все их путешествие была для него та, когда он, покидая Францию, сту-
пил на палубу парохода.
Стоя у борта рука об руку с сыном, Ирэн сказала:
- Боюсь, наше путешествие не доставило тебе большого удовольствия. Но
ты был очень со мною мил.
Джон украдкой пожал ей руку.
- О нет, мне было очень хорошо - только под конец подвела голова.
Теперь, когда путешествие пришло к концу, минувшие недели засветились
для Джона неизъяснимой прелестью, он в самом деле испытывал то мучи-
тельное наслаждение, которое попробовал передать в стихах о голосе, зве-
нящем в ночи; нечто подобное чувствовал он в раннем детстве, когда жадно
слушал Шопена и хотелось плакать. Он удивлялся, почему не может сказать
ей так же просто, как она ему: "Ты была очень со мною мила". Не странно
ли, что так трудно быть ласковым и естественным? Он сказал взамен:
- Нас, верно, укачает.
Их действительно укачало, и в Лондон они приехали ослабевшие, после
шести недель и двух дней отсутствия, за все это время ни разу не упомя-
нув о предмете, который едва ли не всечасно занимал их мысли.
II
ОТЦЫ И ДОЧЕРИ
В разлуке с женой и сыном, отторгнутыми от него испанской авантюрой,
Джолион убедился, как нестерпимо в Робин-Хилле одиночество. Философ,
когда у него есть все, чего он хочет, не похож на философа, которому
многого не хватает. Все же, приучив себя к смирению - или хотя бы к идее
смирения, - Джолион заставил бы себя примириться с одиночеством, не вме-
шайся в это дело Джун. Он подал теперь в разряд "несчастненьких" и зна-
чит был на ее попечении. Она поспешно завершила спасение одного злопо-
лучного гравера, оказавшегося в то время у нее на руках, и через две не-
дели после отъезда Ирэн и Джона появилась в Робин-Хилле. Маленькая леди
жила теперь в Чизике, в крошечном домике с большим ателье. Представи-
тельница Форсайтов лучшего периода, когда ни перед кем не приходилось
отчитываться, она сумела все же приспособиться к сокращению своих дохо-
дов таким образом, что это удовлетворяло и ее, и ее отца. Так как аренд-
ная плата за корк-стритскую галерею, которую он ей купил, составляла ту
же сумму, что и причитавшийся с нее повышенный подоходный налог, дело
разрешилось очень просто: Джуи перестала выплачивать отцу аренду. Восем-
надцать лет галерея доставляла владельцу голые убытки, а сейчас, как-ни-
как, можно было надеяться, что она начнет окупаться, так что для отца,
по мнению Джун, не было никакой разницы. Благодаря этой уловке она сох-
ранила свои тысячу двести фунтов годового дохода, а сократив расходы на
стол и заменив двух обедневших бельгиек, составлявших штат ее прислуги,
одной еще более обедневшей австрийкой, она располагала фактически преж-
ним избытком для поддержки гениев. Прогостив три дня в Робин-Хилле, она
увезла отца с собою в город. За эти три дня она прощупала тайну, которую
Джолион скрывал два года, и тотчас решила его лечить. В самом деле, она
знала для этой цели самого подходящего человека. Он сделал чудо с Полом
Постом - замечательным художником, опередившим футуризм; и она рассерди-
лась на отца, когда он высоко поднял брови, так как не слышал ни о вра-
че, ни о художнике. Конечно, без "веры" он никогда не поправится! Нелепо
не верить в человека, который вылечил Пола Поста так, что он только те-
перь опять заболел от чрезмерного усердия к работе или, может быть, к
наслаждениям. Великое новшество этого целителя заключается в том, что он
вступает в союз с природой. Он специально изучает нормальные симптомы
здоровой природы, а когда у пациента не наблюдается какого-либо из ес-
тественных симптомов, он ему дает соответствующий яд, вызывающий симп-
том, - и больной поправляется! Джун возлагала на своего врача неограни-
ченные надежды. Отец ее живет в. Робин-Хилле явно неестественной жизнью
- необходимо пробудить симптомы. Он, как чувствовала Джун, утратил связь
с современностью, а это неестественно; сердце его нуждается в стимулиру-
ющих средствах. В маленьком доме в Чизике Джун, со своей австрийкой
(благодарная душа, столь преданная хозяйке за свое спасение, что теперь
ей грозила, опасность расхвораться от непосильной работы) всячески "сти-
мулировали" Джолиона в порядке подготовительного лечения. Однако брови
его никак не могли опуститься. То вдруг австрийка разбудит его в восемь
часов, когда ему только что удалось заснуть; или Джун отберет у него
"Тайме", потому что неестественно читать "такую ерунду" - он должен ин-
тересоваться "подлинной жизнью". Он пребывал в непрестанном удивлении
перед ее изобретательностью, особенно по вечерам. Ради его блага, как
заявила она, хоть он подозревал, что и сама она кое-что для себя извле-
кает из такого метода лечения, Джун собирала у себя весь двадцатый век,
поскольку он светил отраженным светом гения; и век торжественно проходил
перед ним по ателье в фокстроте или в другом, еще более "заумном" танце
- в уанстепе, ритм которого так не соответствовал музыке, что брови Джо-
лиона почти терялись в волосах от, изумления перед тем испытанием, коему
подвергалась сила води танцующих. Зная, что в Ассоциации акварелистов
он, по общей оценке, занимал место позади каждого, кто претендовал на
звание художника, Джолион усаживался в самый что ни на есть темный уго-
лок и вспоминал ритмы, на которых когда-то был воспитан. А если Джун
подводила к нему какую-нибудь девицу или молодого человека, он смиренно
поднимался до их уровня - насколько - это было для него возможно - и ду-
мал: "Боже мой! Им это должно казаться таким скучным". Питая, как неког-
да его отец, постоянное сочувствие к молодежи, он все же устал стано-
виться на ее точку зрения. Но все это его "стимулировало", и он не пе-
реставал изумляться неукротимой энергии своей дочери. Время от времени
на ее ассамблеях появлялась, презрительно сморщив нос, сама гени-
альность; и Джун всегда представляла ее отцу. Это, по ее убеждению, было
для него особенно полезно, ибо гениальность является естественным симп-
томом, который у ее отца всегда отсутствовал, - так она считала при всей
своей любви к немую
Уверенный, насколько это возможно для мужчины, что Джун его родная
дочь, Джолион часто дивился, откуда она у него такая: красного золота
волосы, теперь заржавевшие своеобразной сединой; открытое, живое лицо,
так не похожее на его собственную физиономию, тонкую и сложную; ма-
ленькая, легкая фигурка, когда самой, как и большинство Форсайтов, был
высокого роста. Часто задумывался он, какого происхождения этот вид:
датского, может быть, или кельтского? Скорее кельтского, полагал он, су-
дя по ее воинственности и пристрастию к лентам на лбу и свободным
платьям. Без преувеличения можно сказать, что он ее предпочитал "людям
двадцатого века", которыми она была окружена, хотя они по большей части
были молоды. Но Джун стала проявлять усиленное внимание к его зубам, ибо
этим естественным симптомом он еще в какойто мере обладал. Ее дантист не
замедлил открыть "присутствие чистой культуры staphylococcus aureus"
(которая, несомненно, может вызвать нарывы) и хотел удалить еще оставши-
еся у него зубы и снабдить его взамен двумя полными комплектами неес-
