X
ТРИО
В Уонсдоне, у подножия Меловых гор, конец недели, превратившись в де-
вять дней, до предела натянул переплетенные нити между четырьмя Форсай-
тами из третьего, или, по другому счету, из четвертого поколения. Никог-
да еще Флер не была так fine, Холли так наблюдательна, Вэл так поглощен
своими конюшнями, Джон так молчалив и так взволнован. Сведения по
сельскому хозяйству, которые он приобрел за истекшую неделю, можно было
бы взять на кончик кожа и легким дуновением пустить по ветру. По природе
своей глубоко ненавидя всякую интригу и в своем преклонении перед Флер
считая "ребяческим вздором" необходимость скрываться, он досадовал и
бунтовал, но все же подчинялся, по мере возможности вознаграждая себя в
те редкие минуты, когда оставался с нею вдвоем. В четверг, когда они,
переодевшись к обеду, стояли рядом в гостиной в амбразуре окна. Флер
сказала:
- Джон, я еду домой в воскресенье, поездом три сорок, с Пэддяюгтонс-
кого вокзала; если в субботу тебе нужно навестить своих, ты мог бы в
воскресенье приехать, проводить меня, а потом вернуться сюда последним
поездом. Ведь тебе все равно нужно побывать дома?
Джон кивнул головой.
- Что угодно, лишь бы побыть с тобою, - сказал он, - но почему я дол-
жен делать вид, точно...
Флер провела мизинцем по его ладони.
- У тебя нет чутья, Джон. Ты должен предоставить все мне. С нашими
родными дело обстоит очень серьезно. Нам нужно соблюдать тайну, если мы
хотим быть вместе.
Дверь отворилась, и Флер добавила громко:
- Джон, ты просто болван.
В груди Джона точно что-то перевернулось: невыносимо было притво-
ряться, скрывать чувство такое естественное, такое всеподавляющее и
сладкое.
В пятницу, около одиннадцати часов вечера, Джон уложил свои вещи и
свесился в окно, полугрустно, полу радостно замечтавшись о Пэддингтоне,
когда услышал легкий стук в дверь как будто ногтем. Он вскочил и прислу-
шался, Снова тот же звук. Да, несомненно ноготь! Джон открыл. В комнату
вошло прелестное видение.
- Я хотела показать тебе мой маскарадный наряд, - сказало видение и
стало в позу около кровати.
Джон, затаив дыхание, прислонился к двери. На голове у видения была
белая кисея; белая косынка лежала вокруг обнаженной шеи на винно-красном
платье с пышными сборами у гибкой талии. Девушка подбоченилась одной ру-
кой, другая рука была поднята под прямым углом и держала веер, касавший-
ся затылка.
- Вместо веера должна быть корзина винограда, - прошептало видение, -
но здесь у меня ее нет. Это мой костюм по Гойе. Поза взята с картины.
Нравится тебе?
- Это - сон!
Видение сделало пируэт.
- Потрогай, посмотри.
Джон стал на колени и почтительно притронулся к подолу.
- Виноградный цвет, - раздался шепот, - "La Vendimia" - сбор виногра-
да.
Пальцы Джона с двух сторон легко коснулись ее талий; он поднял глаза,
полные влюбленного восторга.
- О Джон! - прошептало видение, нагнулось, поцеловало его в лоб.
Опять сделало пируэт и, скользнув за дверь, исчезло.
Джон стоял на коленях, голова его упала на постель. Сколько времени
пробыл он в этом положении, он и сам не знал. Стук ногтем в дверь, шаги,
шуршание юбок, как во сне, не смолкали; и перед его сомкнутыми глазами
стояло видение и улыбалось ему и шептало, и медлил в воздухе слабый за-
пах нарцисса. А на лбу, в том месте, где его поцеловали, держался легкий
холодок, словно от прикосновения цветка. Любовь наполняла его душу, лю-
бовь юноши к девушке, любовь, которая так мало знает и так много таит
надежд, которая ни за что на свете не спустится с высот и должна превра-
титься со временем в сладкое воспоминание, испепеляющую страсть, скучный
брак или, единожды на много случаев, - в сбор винограда, обильного и
сладкого, с румянцем заката на гроздьях.
И здесь и в другом месте довольно было сказано о Джоне Форсайте, что-
бы показать, какое большое расстояние лежало между ним и его прапраде-
дом, первым Джолионом, владельцем приморской фермы в Дорсете. Джон был
чувствителен, как девушка, - чувствительней девяти из десяти современных
девушек; силой воображения он не уступал "несчастненьким" своей сводной
сестры Джун; и, как сын своего отца и своей матери, он, естественно, был
впечатлителен и привязчив. И все же в самых глубинах его существа было
нечто от старого основателя их рода - тайное упорство души, боязнь выка-
зать свои чувства, твердая решимость не признавать себя побежденным.
Впечатлительным и привязчивым мальчикам с богатым воображением обычно
трудно приходится в школе, но Джон инстинктивно скрывал подлинную свою
природу и был среди товарищей лишь в меру несчастлив. До сих пор он
только с матерью был совершенно откровенен и естествен; когда в субботу
он ехал домой в Робин-Хилл, на сердце у него было тяжело, потому что
Флер сказала ему, что он не должен быть откровенным и естественным с
той, от кого он никогда ничего не скрывал, не должен даже ей рассказы-
вать про их вторичную встречу, если только не убедится, что ей это из-
вестно и так. Ему казалось это до того невыносимым, что он готов был
дать телеграмму и под каким-нибудь предлогом остаться в Лондоне. И пер-
вое, что он услышал от матери, было:
- Итак, ты встретил там нашу маленькую приятельницу из кондитерской,
Джон. Какова сна при более близком знакомстве?
С облегчением и с ярким румянцем на щеках Джон ответил:
- О, она очень славная, мама.
Она локтем прижала его руку.
Джон никогда еще так не любил свою мать, как в эту минуту, опровер-
гавшую, по-видимому, опасения Флер и возвратившую его душе свободу. Он
повернул голову и посмотрел на мать, но что-то в ее улыбающемся лице -
что-то такое, что, может быть, лишь он один мог уловить, - остановило
закипавшие в нем слова. Может ли страх сочетаться с улыбкой? Если да, то
на ее лице он прочел страх. И совсем иные слова сорвались с губ Джона: о
сельских работах, о Холли, о Меловых горах. Он говорил быстро, ожидая,
что она сама переведет разговор на Флер. Но этого не случилось. И отец
его также не упомянул о девушке, хотя и ему известно было, конечно, об
их встрече. Как обкрадывало, как калечило действительность это умалчива-
ние о Флер, когда он был весь полон ею и когда мать его вся полна была
своим Джоном, а его отец весь полон его матерью! Так провели они втроем
субботний вечер.
После обеда мать села за рояль; она, казалось, нарочно играла его са-
мые любимые вещи, и он сидел, обняв руками одно колено и позабыв пригла-
дить взъерошенные волосы. Он глядел на мать, пока она играла, но видел
Флер - Флер в озаренном луною яблоневом саду. Флер над залитой солнцем
меловой ямой. Флер в ее фантастическом наряде, - вот она покачивается,
шепчет, склоняется над ним, целует в лоб. Слушая, он на минуту совсем
забыл о себе и взглянул на отца, сидевшего в другом кресле. Почему у от-
ца такие глаза, такое грустное, непонятное выражение? С чувством смутно-
го раскаяния Джон встал и пересел на ручку кресла, в котором сидел отец.
Отсюда он не мог видеть его лица; и снова увидел Флер - в белых и тонких
руках матери, скользивших по клавишам, в профиле ее лица, в ее серебря-
ных волосах и в глубине комнаты у открытого окна, за которым шагала
майская ночь.
Когда Джон поднялся к себе, чтобы лечь спать, мать пришла к нему в
комнату. Она остановилась у окна и сказала:
- Удивительно разрослись эти кипарисы, которые посадил твой дедушка.
При свете месяца они мне кажутся всегда особенно прекрасными. Мне жаль,
что ты не знал своего дедушку, Джон.
- Когда ты выходила замуж за папу, он - был еще жив? - спросил неожи-
данно Джон.
- Нет, дорогой; он умер в тысяча восемьсот девяносто втором году -
очень старым, восьмидесяти пяти лет, если не ошибаюсь.
- Папа похож на него?
- Похож немного, но тоньше и не такой внушительный.
- Да, я это знаю по портрету дедушки. Кто его писал?
- Один из "несчастненьких" нашей Джун; но портрет неплохой.
Джон осторожно взял мать под руку.
- Мама, расскажи мне о ссоре в нашей семье.
Он почувствовал, как задрожала ее рука.
- Нет, дорогой; это пусть когда-нибудь расскажет тебе отец, если най-
дет возможным.
- Значит, ссора была серьезная? - пресекающимся голосом сказал Джон.
- Да.
В наступившем молчании ни мать, ни сын не знали, что дрожало сильнее
- локоть ли, или сжимавшие его пальцы.
- Некоторые люди, - сказала мягко Ирэн, - находят, что луна на ущербе
имеет злобный вид; а для меня она всегда пленительна. Посмотри на тени
кипарисов. Джон, папа говорит, что мы с тобою можем поехать на два меся-
ца в Италию. Хочешь?
Джон выпустил ее локоть, и рука его повисла: так остры и так смутны
были его переживания. Ехать с матерью в Италию! Две недели назад он луч-
шего и не желал бы; а теперь это наполнило его отчаянием; что-то подска-
зывало ему, что неожиданное предложение сделано в связи с Флер. Он про-
говорил запинаясь:
- О, конечно; но только, право, не знаю... Как же, ведь я только что
принялся за дело? Мне хотелось бы подумать.
Ее голос отозвался холодно и ласково:
- Да, милый, подумай. Но лучше теперь, чем когда ты возьмешься
всерьез за сельское хозяйство. С тобою, в Венеции - как было бы хорошо!
Джон обхватил ее за талию, еще гибкую и упругую, точно у девушки.
- А как же ты оставишь папу одного? - сказал он робко, чувствуя себя
виноватым.
- Папа сам предложил; он считает, что ты должен посмотреть хотя бы
Италию, прежде чем остановишься на чем-нибудь определенном.
Чувство вины умерло в Джоне: он знал - да, знал, - что его отец и
мать говорили не откровеннее, чем он сам. Его хотят удалить от Флер.
Сердце его ожесточилось. И, словно понимая происходившее в нем, мать
сказала:
- Спокойной ночи, дорогой. Выспись хорошенько и подумай. Но, право,
было бы чудесно!
Она прижала его к груди так порывисто, что он не мог разглядеть ее
лица. Он стоял, чувствуя себя так, как, бывало, в детстве, когда напро-
казит; ему было больно оттого, что он не испытывал сейчас прилива любви
к ней, и оттого, что сознавал свою правоту.
А Ирэн, помедлив минуту у себя, прошла в гардеробную, отделявшую ее
спальню от спальни мужа.
- Ну как?
- Он подумает, Джолион.
Наблюдая усталую улыбку на ее губах, Джолион сказал спокойно:
- Ты бы лучше позволила мне рассказать ему все, и мы бы с этим покон-
чили. В конце концов, Джон по своим инстинктам настоящий джентльмен. Он
только должен понять...
- Только! Он не поймет; это невозможно.
- Я в его возрасте понял бы.
Ирэн схватила его за руку.
- Ты всегда был большим реалистом, чем Джон; и ты никогда не был та-
ким невинным.
- Это правда, - сказал Джолион. - Но не странно ли? Ты и я, мы могли
бы, не стыдясь, рассказать нашу историю всему свету; а перед собственным
нашим мальчиком мы немеем.
- Нам было безразлично, осуждает нас свет или нет.
- Джон не может нас осудить!
- Может, Джолион! Он влюблен, я чувствую, что он влюблен. И он скажет
самому себе: "Моя мать вышла когда-то замуж без любви! Как она могла?"
Ему это покажется преступным, да так оно и было!
Джолион погладил ее руку, и улыбка искривила его губы.
- Ах, зачем только мы рождаемся молодыми? Если б мы рождались старыми
и с каждым годом молодели бы, мы понимали бы, как что происходит, и отб-
росили бы нашу проклятую нетерпимость. Но знаешь, если мальчик в самом
деле влюблен, никакая Италия не заставит его забыть. Мы, Форсайты, упря-
мый народ; и он поймет чутьем, зачем его отсылают. Одно лишь может его
излечить - то потрясение, которое он испытает, если ему все рассказать.
- И все-таки дай мне попробовать.
Джолион молчал. В этом выборе между дьяволом и морской пучиной, между
болью страшного разоблачения и горем двухмесячной разлуки с женой он
