истреблялись средства их существования. А между тем запорожцы, протянув
вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и
на Сечи, куренями, курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли
в чехарду, в чет и нечет и посматривали с убийственным хладнокровием на
город. Ночью зажигались костры. Кашевары варили в каждом курене кашу в
огромных медных казанах. У горевших всю ночь огней стояла бессонная
стража. Но скоро запорожцы начали понемногу скучать бездействием и про-
должительною трезвостью, не сопряженною ни с каким делом. Кошевой велел
удвоить даже порцию вина, что иногда водилось в войске, если не было
трудных подвигов и движений. Молодым, и особенно сынам Тараса Бульбы, не
нравилась такая жизнь. Андрий заметно скучал.
- Неразумная голова, - говорил ему Тарас. - Терпи, козак, - атаман
будешь! Не тот еще добрый воин, кто не потерял духа в важном деле, а тот
добрый воин, кто и на безделье не соскучит, кто все вытерпит, и хоть ты
ему что хочь, а он все-таки поставит на своем.
Но не сойтись пылкому юноше с старцем. Другая натура у обоих, и дру-
гими очами глядят они на то же дело.
А между тем подоспел Тарасов полк, приведенный Товкачем; с ним было
еще два есаула, писарь и другие полковые чины; всех козаков набралось
больше четырех тысяч. Было между ними немало и охочекомонных, которые
сами поднялись, своею волею, без всякого призыва, как только услышали, в
чем дело. Есаулы привезли сыновьям Тараса благословенье от старухи мате-
ри и каждому по кипарисному образу из Межигорского киевского монастыря.
Надели на себя святые образа оба брата и невольна задумались, припомнив
старую мать. Что-то пророчит им и говорит это благословенье? Благосло-
венье ли на победу над врагом и потом веселый возврат на отчизну с добы-
чей и славой, на вечные песни бандуристам, или же?.. Но неизвестно буду-
щее, и стоит оно пред человеком подобно осеннему туману, поднявшемуся из
болот. Безумно летают в нем вверх и вниз, черкая крыльями, птицы, не
распознавая в очи друг друга, голубка - не видя ястреба, ястреб - не ви-
дя голубки, и никто не знает, как далеко летает он от своей погибели...
Остап уже занялся своим делом и давно отошел к куреням. Андрий же,
сом не зная отчего, чувствовал какую-то духоту на сердце. Уже козаки
окончили свою вечерю, вечер давно потухнул; июльская чудная ночь обняла
воздух; но он не отходил к куреням, не ложился спать и глядел невольно
на всю бывшую пред ним картину. На небе бесчисленно мелькали тонким и
острым блеском звезды. Поле далеко было занято раскиданными по нем воза-
ми с висячими мазницами, облитыми дегтем, со всяким добром и провиантом,
набранным у врага. Возле телег, под телегами и подале от телег - везде
были видны разметавшиеся на траве запорожцы. Все они спади в картинных
положениях: кто подмостив себе под голову куль, кто шапку, кто употре-
бивши просто бок своего товарища. Сабля, ружье-самопал, короткочубучная
трубка с медными бляхами, железными провертками и огнивом были неотлучно
при каждом козаке. Тяжелые волы лежали, подвернувши под себя ноги,
большими беловатыми массами и казались издали серыми камнями, раскидан-
ными по отлогостям поля. Со всех сторон из травы уже стал подыматься
густой храп спящего воинства, на который отзывались с поля звонкими
ржаньями жеребцы, негодующие на свои спутанные ноги. А между тем что-то
величественное и грозное примешалось к красоте июльской ночи. Это были
зарева вдали догоравших окрестностей. В одном месте пламя спокойно и ве-
личественно стлалось по небу; в другом, встретив что-то горючее и вдруг
вырвавшись вихрем, оно свистело и летело вверх, под самые звезды, и
оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. Там обгоре-
лый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, вы-
казывая при каждом отблеске мрачное свое величие. Там горел монастырский
сад. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда
выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом
спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие
груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древес-
ном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в
огне. Над огнем вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крес-
тиков на огненном поле. Обложенный город, казалось, уснул. Шпицы, и
кровли, и частокол, и стены его тихо вспыхивали отблесками отдаленных
пожарищ. Андрий обошел козацкие ряды. Костры, у которых сидели сторожа,
готовились ежеминутно погаснуть, и самые сторожа спали, перекусивши са-
ламаты и галушек во весь козацкий аппетит. Он подивился немного такой
беспечности, подумавши: "Хорошо, что нет близко никакого сильного непри-
ятеля и некого опасаться". Наконец и сам подошел он к одному из возов,
взлез на него и лег на спину, подложивши себе под голову сложенные назад
руки; но не мог заснуть и долго глядел на небо. Оно все было открыто
пред ним; чисто и прозрачно было в воздухе. Гущина звезд, составлявшая
Млечный Путь, поясом переходившая по небу, вся была залита светом. Вре-
менами Андрий как будто позабывался, и какой-то легкий туман дремоты
заслонял на миг пред ним небо, и потом оно опять очищалось и вновь ста-
новилось видно.
В это время, показалось ему, мелькнул пред ним какой-то странный об-
раз человеческого лица. Думая, что это было простое обаяние сна, которое
сейчас же рассеется, он открыл больше глаза свои и увидел, что к нему
точно наклонилось какое-то изможденное, высохшее лицо и смотрело прямо
ему в очи. Длинные и черные, как уголь, волосы, неприбранные, растрепан-
ные, лезли из-под темного, наброшенного на голову покрывала. И странный
блеск взгляда, и мертвенная смуглота лица, выступавшего резкими чертами,
заставили бы скорее подумать, что это был призрак. Он схватился невольно
рукой за пищаль и произнес почти судорожно:
- Кто ты? Коли дух нечистый, сгинь с глаз; коли живой человек, не в
пору завел шутку, - убью с одного прицела!
В ответ на это привидение приставало палец к губам и, казалось, моли-
ло о молчании. Он опустил руку и стал взглядываться в него внимательней.
По длинным волосам, шее и полуобнаженной смуглой груди распознал он жен-
щину. Но она была не здешняя уроженка. Все лицо было смугло, изнурено
недугом; широкие скулы выступали сильно над опавшими под ними щеками;
узкие очи подымались дугообразным разрезом кверху, и чем более он всмат-
ривался в черты ее, тем более находил в них что-то знакомое. Наконец он
не вытерпел и спросил:
- Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя или видел где-ни-
будь?
- Два года назад тому в Киеве.
- Два года назад... в Киеве... - повторил Андрий, стараясь перебрать
все, что уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни. Он посмотрел
еще раз на нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:
- Ты - татарка! служанка панночки, воеводиной дочки!..
- Чшш! - произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа
всем телом и оборотя в то же время голову назад, чтобы видеть, не прос-
нулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
- Скажи, скажи, отчего, как ты здесь? - говорил Андрий, почти задыха-
ясь, шепотом, прерывавшимся всякую минуту от внутреннего волнения. - Где
панночка? жива ли еще она?
- Она тут, в городе.
- В городе? - произнес он, едва опять не вскрикнувши, и почувствовал,
что вся кровь вдруг прихлынула к сердцу. - Отчего ж она в городе?
- Оттого, что сам старый пан в городе. Он уже полтора года как сидит
воеводой в Дубне.
- Что ж, она замужем? Да говори же, какая ты странная! что она те-
перь?..
- Она другой день ничего не ела.
- Как?..
- Ни у кого из городских жителей нет уже давно куска хлеба, все давно
едят одну землю.
Андрий остолбенел.
- Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она
сказала мне: "Ступай скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко
мне; а не помнит - чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери,
потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я преж-
де, а она после меня. Проси и хватай его за колени и ноги. У него также
есть старая мать, - чтоб ради ее дал хлеба!"
Много всяких чувств пробудилось и вспыхнуло в молодой груди козака.
- Но как же ты здесь? Как ты пришла?
- Подземным ходом.
- Разве есть подземный ход?
- Есть.
- Где?
- Ты не выдашь, рыцарь?
- Клянусь крестом святым!
- Спустясь в яр и перейдя проток, там, где тростник.
- И выходит в самый город?
- Прямо к городскому монастырю.
- Идем, идем сейчас!
- Но, ради Христа и святой Марии, кусок хлеба!
- Хорошо, будет. Стой здесь, возле воза, или, лучше, ложись на него:
тебя никто не увидит, все спят; я сейчас ворочусь.
И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню.
Сердце его билось. Все минувшее, все, что было заглушено нынешними ко-
зацкими биваками, суровой бранною жизнью, - все всплыло разом на поверх-
ность, потопивши, в свою очередь, настоящее. Опять вынырнула перед ним,
как из темной морской пучины, гордая женщина. Вновь сверкнули в его па-
мяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы,
курчаво распавшиеся по грудям, и все упругие, в согласном сочетанье соз-
данные члены девического стана. Нет, они не погасли, не исчезли в груди
его, они посторонились только, чтобы дать на время простор другим могу-
чим движеньям; но часто, часто смущался ими глубокий сон молодого коза-
ка, и часто, проснувшись, лежал он без сна на одре, не умея истолковать
тому причины.
Он шел, а биение сердца становилось сильнее, сильнее при одной мысли,
что увидит ее опять, и дрожали молодые колени. Пришедши к возам, он со-
вершенно позабыл, зачем пришел: поднес руку ко лбу и долго тер его, ста-
раясь припомнить, что ему нужно делать. Наконец вздрогнул, весь испол-
нился испуга: ему вдруг пришло на мысль, что она умирает от голода. Он
бросился к возу и схватил несколько больших черных хлебов себе под руку,
но подумал тут же, не будет ли эта пища, годная для дюжего, неприхотли-
вого запорожца, груба и неприлична ее нежному сложению. Тут вспомнил он,
что вчера кошевой попрекал кашеваров за то, что сварили за один раз всю
гречневую муку на саламату, тогда как бы ее стало на добрых три раза. В
полной уверенности, что он найдет вдоволь саламаты в казанах, он вытащил
отцовский походный казанок и с ним отправился к кашевару их куреня,
спавшему у двух десятиведерных кабанов, под которыми еще теплилась зола.
Заглянувши в них, он изумился, видя, что оба пусты. Нужно было нечелове-
ческих сил, чтобы все это съесть, тем более что в их курене считалось
меньше людей, чем в других. Он заглянул в казаны других куреней - нигде
ничего. Поневоле пришла ему в голову поговорка: "Запорожцы как дети:коли
мало - съедят, коли много - тоже ничего не оставят". Что делать? Был,
однако же, где-то, кажется, на возу отцовского полка, мешок с белым хле-
бом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню. Он прямо подошел к
отцовскому возу, но на возу уже его не было: Остап взял его себе под го-
ловы и, растянувшись возле на земле, храпел на все поле. Андрий схватил
мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа увала на
землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал
что было мочи: "Держите, держите чертова ляха! да ловите коня, коня ло-
вите!" - "Замолчи, я тебя убью!" - закричал в испуге Андрий, замахнув-
шись на него мешком. Но Остап и без того уже не продолжал речи, присми-
рел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой он
лежал. Андрий робко оглянулся на все стороны, чтобы узнать, не пробудил
ли кого-нибудь из козаков сонный бред Остапа. Одна чубатая голова, точ-
