питаться тем, чем дотоле брезговал; он может питаться теми тварями, ко-
торые запрещены законом, все может тогда пойти в снедь.
- Все переели, - сказала татарка, - всю скотину. Ни коня, ни собаки,
ни даже мыши не найдешь во всем городе. У нас в городе никогда не води-
лось никаких запасов, все привозилось из деревень.
- Но как же вы, умирая такою лютою смертью, все еще думаете оборонить
город?
- Да, может быть, воевода и сдал бы, но вчера утром полковник, кото-
рый в Буджаках, пустил в город ястреба с запиской, чтобы не отдавали го-
рода; что он идет на выручку с полком, да ожидает только другого полков-
ника, чтоб идти обоим вместе. И теперь всякую минуту ждут их... Но вот
мы пришли к дому.
Андрий уже издали видел дом, непохожий на другие и, как казалось,
строенный каким-нибудь архитектором итальянским. Он был сложен из краси-
вых тонких кирпичей в два этажа. Окна нижнего этажа были заключены в вы-
соко выдавшиеся гранитные карнизы; верхний этаж состоял весь из не-
больших арок, образовавших галерею; между ними видны были решетки с гер-
бами. На углах дома тоже были гербы. Наружная широкая лестница из краше-
ных кирпичей выходила на самую площадь. Внизу лестницы сидело по одному
часовому, которые картинно и симметрически держались одной рукой за сто-
явшие около них алебарды, а другою подпирали наклоненные свои головы, и,
казалось, таким образом, более походили на изваяния, чем на живые су-
щества. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко
всему: они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лестнице. На
верху лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы воору-
женного воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них ис-
томленные очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь
в открытые страницы своего молитвенника. Они вступили в первую комнату,
довольно просторную, служившую приемною или просто переднею. Она была
наполнена вся сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами,
псарями, виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана
польского вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев.
Слышен был чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных,
почти в рост человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то
что уже давно в решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было
хотел идти прямо в широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством
резных украшений, но татарка дернула его за рукав и указала маленькую
дверь в боковой стене. Этою вышли они в коридор и потом в комнату, кото-
рую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щель
ставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живо-
пись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила дверь в
другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихий
голос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюся
дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошною
косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказа-
ла, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за ним
дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; под
ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками для
преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Он
повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и ока-
меневшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура ее
хотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изум-
ленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была не она, не
та, которую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, но
вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде. Тогда было в
ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было произведение,
которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветреная
девушка; эта была красавица - женщина во всей развившейся красе своей.
Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки на
чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облекли
их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились в
те прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; во-
лосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь об-
ратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а часть
разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутыми
волосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились черты ее.
Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились в
его памяти, - ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не пом-
рачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ей
что-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своей
душе благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось,
также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юно-
шеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих чле-
нов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкал
глаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блиста-
ли всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черный
ус.
- Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, -
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог мо-
жет возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись
на них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел
сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе,
- выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог. По-
чувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; по-
чувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жиз-
ни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед
своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Анд-
рия - и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнемо-
женье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Анд-
рию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось
у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то
удерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на во-
ле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица,
оборотясь к татарке, беспокойно спросила:
- А мать? Ты отнесла ей?
- Она спит.
- А отцу?
- Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением
глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и
вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах
его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закри-
чал:
- Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет те-
перь ядовит,
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покор-
ный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово...
но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того,
что видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства, ко-
торым объемлется глядящий в такие взоры девы.
- Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и вся-
ких избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне
службу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу испол-
нять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек,
- я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя,
клянусь святым крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того! У
меня три хутора, половина табунов отцовских - мои, все, что принесла от-
цу мать моя, что даже от него скрывает она, - все мое. Такого ни у кого
нет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей саб-
ли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь,
кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хо-
тя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, может
быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне,
проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае го-
ворить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего в
вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, и
далеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимся
быть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.
С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни
одного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как в
зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сей
речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было обле-
чено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она да-
леко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми ус-
тами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, что
другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его
стоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запо-
рожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом... И глаза ее
вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками,
набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго си-
дела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами
свою прекрасную нижнюю губу, - как бы внезапно почувствовав какое укуше-
ние ядовитого гада, - и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее
сокрушительной грусти.
- Скажи мне одно слово! - сказал Андрий и взял ее за атласную руку.
Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал он
руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась непод-
вижна.
- Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные
волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их ти-
хим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,
пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат
и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью
остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся весе-
лых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного та-
рахтанья где-то проезжающей телеги.
- Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившая
меня на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли ты
изо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов и
все, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня,
и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне только
махнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и поро-
дою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моего
сердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витя-
зей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, пречистая
божья матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимо
и беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли дни
