ни Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и
скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с
образом жизни: эти схоластические, грамматические, риторические и логи-
ческие тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применя-
лись и не повторялись в жизни. Учившиеся им ни к чему не могли привязать
своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые тогдашние уче-
ные более других были невежды, потому что вовсе были удалены от опыта.
Притом же это республиканское устройство бурсы, это ужасное множество
молодых, дюжих, здоровых людей - все это должно было им внушить дея-
тельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда плохое содержание,
иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, возбуждающи-
еся в свежем, здоровом, крепком юноше, - все это, соединившись, рождало
в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье. Го-
лодная бурса рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными.
Торговки, сидевшие на базаре, всегда закрывали руками своими пироги,
бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей своих, если только видели
проходившего бурсака. Консул, долженствовавший, по обязанности своей,
наблюдать над подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные
карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся
торговки. Эти бурсаки составляли совершенно отдельный мир: в круг выс-
ший, состоявший из польских и русских дворян, они не допускались. Сам
воевода, Адам Кисель, несмотря на оказываемое покровительство академии,
не вводил их в общество и приказывал держать их построже. Впрочем, это
наставление было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи не
жалели лоз и плетей, и часто ликторы по их приказанию пороли своих кон-
сулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои шаровары.
Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче хоро-
шей водки с перцем; другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные
припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если не
были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то что начал с
большим старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап счи-
тался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или огород, но зато
он был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого
бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей. Ника-
кие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к
другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере,
никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел
доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком
характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной ма-
тери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить го-
лову.
Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более
развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновенно прини-
мается тяжелый и сильный характер. Он был изобретательнее своего брата;
чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с по-
мощию изобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда
как брат его Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и
ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании. Он также кипел
жаждою подвига, но вместе с нею душа его была доступна и другим
чувствам. Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда он перешел за
восемнадцать лет. Женщина чаще стала представляться горячим мечтам его;
он, слушая философические диспуты, видел ее поминутно, свежую, черноо-
кую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси,
нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг
ее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то не-
выразимым сладострастием. Он тщательно скрывал от своих товарищей эти
движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыд-
но и бесчестно думать козаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще
в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но
чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, потопленном в
вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на улицу.
Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где
жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены с некоторою
прихотливостию. Один раз, когда он зазевался, наехала почти на него ко-
лымага какого-то польского пана, и сидевший на козлах возница с прест-
рашными усами хлыснул его довольно исправно бичом. Молодой бурсак вски-
пел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею за заднее колесо
и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям,
они рванули - и Андрий, к счастию успевший отхватить руку, шлепнулся на
землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех раздался
над ним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще
не видывал отроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним ру-
мянцем солнца. Она смеялась от всей души, и смех придавал сверкающую си-
лу ее ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем поте-
рявшись, рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою еще более зама-
зывался. Кто бы была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни, ко-
торая толпою, в богатом убранстве, стояла за воротами, окружив игравшего
молодого бандуриста. Но дворня подняла смех, увидевши его запачканную
рожу, и не удостоила его ответом. Наконец он узнал, что это была дочь
приехавшего на время ковенского воеводы. В следующую же ночь, с
свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад,
взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу дома; с
дерева перелез он на крышу и через трубу камина пробрался прямо в
спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из
ушей своих дорогие серьги. Прекрасная полячка так испугалась, увидевши
вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одно-
го слова; но когда приметила, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея
от робости пошевелить рукою, когда узнала в нем того же самого, который
хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею. Притом в
чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою. Она от
души смеялась и долго забавлялась над ним. Красавица была ветрена, как
полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд
долгий, как постоянство. Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан,
как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на го-
лову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула
на него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом. Она
убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей с развязностию дитя-
ти, которою отличаются ветреные полячки и которая повергла бедного бур-
сака в еще большее смущение. Он представлял смешную фигуру, раскрывши
рот и глядя неподвижно в ее ослепительные очи. Раздавшийся в это время у
дверей стук испугал ее. Она велела ему спрятаться под кровать, и как
только беспокойство прошло, она кликнула свою горничную, пленную татар-
ку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад и оттуда отправить
через забор. Но на этот раз бурсак наш не так счастливо перебрался через
забор: проснувшийся сторож хватил его порядочно по ногам, и собравшаяся
дворня долго колотила его уже на улице, покамест быстрые ноги не спасли
его. После этого проходить возле дома было очень опасно, потому что
дворня у воеводы была очень многочисленна. Он встретил ее еще раз в кос-
теле: она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомо-
му. Он видел ее вскользь еще один раз, и после этого воевода ковенский
скоро уехал, и вместо прекрасной черноглазой полячки выглядывало из окон
какое-то толстое лицо. Вот о чем думал Андрий, повесив голову и потупив
глаза в гриву коня своего.
А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и
высокая трава, обступивши, скрыла их, и только козачьи черные шапки одни
мелькали между ее колосьями.
- Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли? - сказал наконец
Бульба, очнувшись от своей задумчивости. - Как будто какие-нибудь черне-
цы! Ну, разом все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим,
да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!
И козаки, принагнувшись к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок
нельзя было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их
быстрого бега.
Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотвор-
ным светом своим облило степь. Все, что смутно и сонно было на душе у
козаков, вмиг слетело; сердца их встрепенулись, как птицы.
Степь чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь юг, все то
пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного
моря, было зеленою, девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по
неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них,
как в лесу, вытоптывали их. Ничего в природе не могло быть лучше. Вся
поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому
брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы
сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дров выскакивал вверх
своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками
пестрела на поверхности; занесенный бог знает откуда колос пшеницы нали-
вался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои
шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе непод-
вижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза
свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог
весть в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка
и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и
только мелькает одною черною точкою. Вон она перевернулась крылами и
блеснула перед солнцем... Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..
Наши путешественники останавливались только на несколько минут для
обеда, причем ехавший с ними отряд из десяти козаков слезал с лошадей,
отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо
сосудов. Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке,
единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никог-
да напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером вся степь
совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось пос-
ледним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было,
как тень перебегала по нем, и она становилась темнозеленою; испарения
подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся
степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто испо-
линскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка
белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольсти-
тельный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и
чуть дотрогивался до щек. Вся музыка, звучавшая днем, утихала и сменя-
лась другою. Пестрые суслики выпалзывали из нор своих, становились на
задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков становилось
слышнее. Иногда слышался из какого-нибудь уединенного озера крик лебедя
