во время войны, можно было во всякое время, в случае большой потребнос-
ти, набрать целые толпы охочекомонных: стоило только есаулам пройти по
рынкам и площадям всех сел и местечек и прокричать во весь голос, ставши
на телегу: "Эй вы, пивники, броварники! полно вам пиво варить, да ва-
ляться по запечьям, да кормить своим жирным телом мух! Ступайте славы
рыцарской и чести добиваться! Вы, плугари, гречкосеи, овцепасы, баболю-
бы! полно вам за плугом ходить, да пачкатъ в земле свои желтые чеботы,
да подбираться к жинкам и губить силу рыцарскую! Пора доставать козацкой
славы!" И слова эти были как искры, падавшие на сухое дерево. Пахарь ло-
мал свой плуг, бровари и пивовары кидали свои кади и разбивали бочки,
ремесленник и торгаш посылал к черту и ремесло и лавку, бил горшки в до-
ме. И все, что ни было, садилось на коня. Словом, русский характер полу-
чил здесь могучий, широкий размах, дюжую наружность.
Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он
создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава.
Тогда влияние Польши начинало уже оказываться на русском дворянстве.
Многие перенимали уже польские обычаи, заводили роскошь, великолепные
прислуги, соколов, ловчих, обеды, дворы. Тарасу было это не по сердцу.
Он любил простую жизнь козаков и перессорился с теми из своих товарищей,
которые были наклонны к варшавской стороне, называя их холопьями
польских панов. Вечно неугомонный, он считал себя законным защитником
православия. Самоуправно входил в села, где только жаловались на притес-
нения арендаторов и на прибавку новых пошлин с дыма. Сам с своими коза-
ками производил над ними расправу и положил себе правилом, что в трех
случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не ува-
жили в чем старшин и стояли пред ними в шапках, когда поглумились над
православием и не почтили предковского закона и, наконец, когда враги
были бусурманы и турки, против которых он считал во всяком случае позво-
лительным поднять оружие во славу христианства.
Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумя сыновьями
своими на Сечь и скажет: "Вот посмотрите, каких я молодцов привел к вам!
"; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; как
поглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое по-
читал тоже одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было
отправить их одних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной
красоты вспыхнул воинский дух его, и он на другой же день решился ехать
с ними сам, хотя необходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже
хлопотал и отдавал приказы, выбирал коней и сбрую для молодых сыновей,
наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг, которые должны были
завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передал свою власть вместе с крепким
наказом явиться сей же час со всем полком, если только он подаст из Сечи
какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в голове его еще бродил
хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить коней и всы-
пать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и пришел усталый от своих забот.
- Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог
даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на
дворе.
Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он
развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночной воздух
был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был
дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни ле-
жало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож,
потому что более всех напился для приезда паничей.
Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей
своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно
всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, гляде-
ла всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла нагля-
деться. Она вскормила их собственною грудью, она возрастила, взлелеяла
их - и только на один миг видит их перед собою. "Сыны мои, сыны мои ми-
лые! что будет с вами? что ждет вас?" - говорила она, и слезы останови-
лись в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле,
она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жи-
ла любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, -
и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для
бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потом несколько лет о
нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе,
что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из
милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в
этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасы-
вало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед
нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покры-
лись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, все, что есть
нежного и страстного в женщине, все обратилось у ней в одно материнское
чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась
над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей берут от нее, берут для
того, чтобы не увидеть их никогда! Кто знает, может быть, при первой
битве татарин срубит им головы и она не будет знать, где лежат брошенные
тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; а за каждую каплю
крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи, когда все-
могущий сон начинал уже смыкать их, и думала: "Авось либо Бульба, прос-
нувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого
так скоро ехать, что много выпил".
Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими,
густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружав-
ший двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не
сводила с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли
на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и ма-
ло-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просиде-
ла до самого света, вовсе не была утомлена и внутренне желала, чтобы
ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание же-
ребенка; красные полосы ясно сверкнули на небе.
Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил все, что
приказывал вчера.
- Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А где стара'?
(Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть:
путь лежит великий!
Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в хату.
Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульба
раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей
своих лучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились,
вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными
подковами; шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сбора-
ми, перетянулись золотым очкуром; к очкуру прицеплены были длинные ре-
мешки, с кистями и прочими побрякушками, для трубки. Казакин алого цве-
та, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турец-
кие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам. Их лица,
еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели; молодые черные усы
теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности;
они были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная
мать как увидела их, и слова не могла промолвить, и слезы остановились в
глазах ее.
- Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! - произнес наконец Бульба. -
Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.
Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.
- Теперь благослови, мать, детей своих! - сказал Бульба. - Моли бога,
чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую2, чтобы
стояли всегда за веру Христову, а не то - пусть лучше пропадут, чтобы и
духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская
и на воде и на земле спасает.
Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела
им, рыдая, на шею.
- Пусть хранит вас... божья матерь... Не забывайте, сынки, мать ваш
у... пришлите хоть весточку о себе... - Далее она не могла говорить.
- Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.
У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, ко-
торый бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, по-
тому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к
меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности:
она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в
глазах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно
и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию
дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою
силою остановила лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешан-
ною, бесчувственною горячностию; ее опять увели.
Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который,
с своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не пока-
зывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то
вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в
землю; только видны были над землей две трубы скромного их домика да
вершины дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только
дальний луг еще стлался перед ними, - тот луг, по которому они могли
припомнить всю историю своей жизни, от лет, когда катались по росистой
траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо
перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног. Вот уже
один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телеги
одиноко торчит в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали
горою и все собою закрыла. - Прощайте и детство, и игры, и вс°, и вс°!
II
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед
ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых
всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он
думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он
вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на
его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.
Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказать поболее о
сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию,
потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходи-
мостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после
совершенно позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу,
дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифова-
лись и получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Стар-
ший, Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его
возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал
он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, по-
купали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы
отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских
служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запо-
рожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. Любопытно, что
это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и со-
ветовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого време-
