времени традиции государственного единства. Конечно этого
нельзя было достигнуть в течение 10 или 20 лет. Тут нужны
столетия. В вопросах колонизации вообще решают не быстрота и
натиск, а настойчивость и долгий период.
Само собою разумеется, что при этом не только
администрирование, но и все политическое руководство должно
было бы вестись в строгом единстве.
И вот для меня тогда было бесконечно поучительно
констатировать: почему всего этого не произошло или, лучше
сказать, почему все это не было сделано. Виновниками краха
австро-венгерской империи являются только те, кто виновен в
этом упущении.
Более чем какое бы то ни было другое государство старая
Австрия зависела от кругозора своих правителей. Здесь
отсутствовал фундамент национального государства, которое само
по себе обладает большой силой самосохранения даже тогда, когда
руководители государства оказываются совершенно не на высоте.
Государство единой национальности иногда в течение удивительно
долгих периодов может переносить режим плохого управления, не
погибая при этом. Часто может показаться, что в организме не
осталось уже совершенно никакой жизни, что он уже умер или
отмирает, и вдруг оказывается, что приговоренный к смерти опять
поднялся и стал подавать признаки изумительной несокрушимой
жизненности.
Совсем другое дело такое государство, которое состоит из
различных народностей, в жилах которых не течет одна и та же
кровь, а еще важней - над которыми не занесен один общий кулак.
Тут слабость руководства приведет не просто к зимней спячке
государства, тут она пробудит все индивидуальные инстинкты
наций в зависимости от их крови и лишит их возможности
развиваться под эгидой одной могущественной воли. Эта опасность
может быть смягчена только в течение столетий общего
воспитания, общих традиций, общих интересов и т.д. Вот почему
такие государственные образования, чем моложе, тем больше
зависят от качеств своих руководителей. Более того, зачастую
они бывают прямым творением из ряда выходящих могущественных
руководителей и героев духа и нередко после смерти их творца
они просто распадаются. Пройдут столетия, и все же эти
опасности еще не преодолены, они находятся только в дремлющем
состоянии. И как только слабость руководства скажется очень
сильно, эта опасность часто внезапно просыпается, и тогда уже
не поможет ни сила воспитания, ни самые высокие традиции; над
всем этим возьмут верх центробежные силы различных племен.
Самой большой и, быть может, трагической виной дома
Габсбургов является то, что они не поняли этого.
Одному единственному счастливцу среди них судьба осветила
факелом будущее его страны, но затем этот факел погас и
навсегда.
Иосиф II, этот римский император германской нации, с
тревогой увидел, что его дом, выдвинутый на самый крайний пункт
государства, неизбежно погибнет в потоке этого Вавилона
народов, если не удастся исправить то, что запустили предки. С
нечеловеческой энергией этот "друг людей" начал борьбу против
слабостей прошлого и попытался в течение десятилетия исправить
то, что было запущено в течение столетий. Если бы ему дано было
на это хотя бы только 40 лет и если бы после него по крайней
мере два поколения продолжали то же дело, чудо это вероятно
удалось бы. Но на деле ему было дано только 10 лет. И когда он,
надорвавшись душой и телом, сошел в могилу, вместе с ним в
могилу сошло и его дело.
Ни в духовном отношении, ни по силе воли его преемники не
оказались на высоте задачи.
Когда пришло время и в Европе показались первые признаки
революционной грозы, огонь стал медленно распространяться и в
старой Австрии. Но когда в Австрии вспыхнул пожар, то
оказалось, что пламя это вызвано не столько социальными,
общественными и вообще общеполитическими причинами, сколько
факторами национального происхождения.
Во всех других странах революция 1848 г. была борьбой
классов, в Австрии же она была уже началом борьбы рас.
Австрийские немцы сразу забыли тогда или не поняли вовсе
происхождения этого пожара. Они отдали свои силы на службу
революционным восстаниям и этим сами подписали себе приговор.
Своими руками немцы помогли пробудить дух западной демократии,
который через короткое время лишил их основ их собственного
существования.
Парламентская представительная система была создана, и
этому не предшествовало создание государственного -
обязательного языка. Тем самым предопределена была гибель
господствующего положения немцев в австрийской монархии. С
этого момента погибло и само государство. Все, что последовало
за этим, было только историческим распадом этого государства.
Наблюдать этот распад было зрелищем не только
поучительным, но и потрясающим. В тысячах и тысячах форм
свершалась историческая судьба этого государства. Что большая
часть человечества была слепа к этому процессу и не замечала,
что распад начался, в этом сказалась только воля богов к
уничтожению Австрии.
Не стану тут распространяться о деталях. Это не является
задачей моей книги. Я остановлюсь подробно только на круге тех
событий, которые общезначимы для всех народов и государств и
которые имеют таким образом большое значение и для
современности. Именно эти кардинальные события помогли мне
заложить основы моего политического мышления.
x x x
Среди тех учреждений, которые обнаружили процесс распада
австрийской монархии особенно наглядно - настолько наглядно,
что даже не слишком дальновидный мещанин не мог этого не
заметить, - следует назвать прежде всего австрийский парламент
или, как он назывался в Австрии, рейхсрат.
Это учреждение было построено заведомо по методу
заимствования из Англии - страны классической "демократии". Всю
эту спасительную систему позаимствовали из Лондона, а в Вене
старались только скопировать ее с очень большой точностью.
Английская двухпалатная система была скопирована в форме
палаты депутатов и палаты господ. Однако здания самих палат
выглядели в Вене и в Лондоне по-разному. Когда Барри, строитель
здания английской палаты на берегах Темзы, закончил свою
постройку, он взял сюжеты для украшения - 1200 ниш, колонн и
консолей своего чудесного здания - из истории британской
империи, обнимавшей тогда полмира. С точки зрения
архитектурного и художественного искусства здание палаты лордов
и палаты депутатов стало таким образом храмом славы для всей
нации.
В Вене в этом отношении пришлось натолкнуться на первую
трудность. Когда датчанин Ганзен закончил последний фронтон в
мраморном здании народного представительства, ему ничего не
оставалось сделать, как позаимствовать сюжеты для украшения
здания из истории древнего мира. Это театральное здание
"западной демократии" расписано портретами римских и греческих
государственных деятелей и философов. Над обоими зданиями
высятся четыре гигантских фигуры, указывающие в четырех
противоположных направлениях. В этом была своеобразная
символическая ирония. Этот символ как бы олицетворял ту
внутреннюю борьбу центробежных сил, которая уже тогда заполняла
Австрию.
"Национальности" воспринимали как оскорбление и
провокацию, когда им говорили, что это здание олицетворяет
австрийскую историю.
Когда я, едва имея 20 лет от роду, впервые посетил
роскошное здание на Франценсринге, чтобы побывать в качестве
зрителя на заседании палаты депутатов, я был во власти самых
противоречивых настроений.
Уже издавна я ненавидел парламент, но конечно не как
учреждение само по себе. Напротив, в качестве свободолюбивого
человека я не мог представить себе никакой другой формы
правления. Идея какой бы то ни было диктатуры при моем
отношении к дому Габсбургов показалась бы мне тогда
преступлением против дела свободы и разума.
Немало содействовало этому и то, что во мне, молодом
человеке, много читавшем газеты, жило бессознательное
поклонение английскому парламенту. От этого чувства я не мог
так легко освободиться. Английская нижняя палата вела дела с
большим достоинством (по крайней мере наша пресса изображала
это так прекрасно), и это импонировало мне в высшей степени.
Можно ли было даже только представить себе более возвышенную
форму самоуправления народа?
Но именно поэтому я был врагом австрийского парламента.
Внешние формы работы австрийского рейхсрата казались мне
совершенно недостойными великого образца. К этому прибавлялось
еще следующее.
Судьбы австрийских немцев в австрийском государстве
зависели от их позиции в рейхсрате. До введения всеобщего и
тайного избирательного права парламент имел хотя и небольшое
немецкое большинство. Это положение вещей было достаточно
сомнительным: это немецкое большинство уже и тогда зависело от
социал-демократии, которая во всех коренных вопросах была
ненадежна и всегда готова была предать немецкое дело, лишь бы
не потерять популярности среди других национальностей.
Социал-демократию уже тогда нельзя было считать немецкой
партией. Но с момента введения всеобщего избирательного права в
парламенте уже не могло быть и цифрового немецкого большинства.
Теперь ничто уже не мешало дальнейшему разнемечиванию
государства.
Чувство национального самосохранения ввиду этого уже тогда
внушало мне лишь очень небольшую симпатию к такому
национальному представительству, в котором интересы немцев были
не столько представлены, сколько задавлены. Однако все это еще
были такие грехи, которые как и многое другое можно было
приписать не самой системе, а только формам ее применения в
австрийском государстве. Я тогда еще верил в то, что если
восстановить опять немецкое большинство в представительных
органах, то принципиально возражать против самой
представительной системы, пока существует старое государство
вообще нет оснований.
В таких настроениях попал я впервые в это священное
здание, где кипели страсти. Правда священным дом этот казался
мне главным образом благодаря необычайной красоте его чудесной
архитектуры. Превосходное произведение греческого искусства на
немецкой почве. Как скоро однако это чувство сменилось чувством
возмущения, вызванным той жалкой комедией, которая
разыгрывалась на моих глазах. Налицо было несколько сот господ
народных представителей, которые как раз занятые были
обсуждением одного из вопросов крупнейшего экономического
значения.
Одного этого дня было для меня достаточно, чтобы дать мне
материал для размышления на целые недели.
Идейное содержание речей, насколько их вообще можно было
понять, стояло поистине на ужасной "высоте". Некоторые из
господ законодателей не говорили вовсе по-немецки, а
изъяснялись на славянских языках или вернее диалектах. То, что
я знал до сих пор из газет, я имел теперь случай услышать
своими собственными ушами. Жестикулирующая, кричащая на разные
голоса полудикая толпа. Над нею в качестве председателя
старенький добродушный дядюшка в поте лица изо всех сил
работает колокольчиком и, обращаясь к господам депутатам, то в
добродушной, то в увещевательной форме умоляет их сохранить
достоинство высокого собрания.
Все это заставляло только смеяться.
Несколько недель спустя я опять попал в рейхсрат. Картина
была другая, совершенно неузнаваемая. Зал был совершенно пуст.
