пули в стволе.
Подъехал автомобиль и сразу погиб, дорога была теперь
заграждена. Тучный рыжеголовый человек, оставшийся в живых,
дико жестикулировал возле обломков, глазел вниз и вверх,
обнаружил наше укрытие, побежал, рыча, в нашу сторону и
выстрелил в нас снизу из револьвера несколько раз.
-- Убирайтесь, а то буду стрелять, -- крикнул Густав вниз.
Рыжий взял его на прицел и выстрелил снова. Тогда мы сразили
его двумя выстрелами.
Мы уложили еще две подошедших машины. Затем на дороге
стало тихо и пусто, распространилось, видимо, известие о том,
что она опасна. У нас было время полюбоваться красивым видом.
По ту сторону озера лежал в лощине небольшой город, там
поднимался дым, и вскоре мы увидели, как огонь перебегает с
крыши на крышу. Слышна была и стрельба. Дора захныкала, я стал
гладить ее мокрые щеки.
-- Неужели мы все должны умереть? -- спросила она. Никто
не ответил. Тем временем внизу показался пешеход, увидел
лежащие разбитые автомобили, обнюхал их со всех сторон,
сунулся, наклонившись, в один из них, вытащил оттуда пестрый
зонтик от солнца, кожаную дамскую сумку, бутылку вина, мирно
сел на парапет, отпил из бутылки, съел что-то из сумки,
завернутое в фольгу, допил бутылку до дна, весело пошел дальше
с зонтиком под мышкой. Он мирно шагал вперед, и я сказал
Густаву:
-- Ты бы смог теперь выстрелить в этого славного парня и
продырявить ему голову? Видит Бог, я не смог бы.
-- Этого и не требуется, -- буркнул мой друг.
Но и ему стало не по себе. Стоило лишь нам увидеть
человека, который еще вел себя бесхитростно, мирно, по-детски,
который жил еще в состоянии невинности, как все наши такие
вроде похвальные и такие необходимые действия показались нам
вдруг дурацкими и отвратительными. Тьфу, пропасть, сколько
крови! Нам стало стыдно. Но говорят, что даже генералы
испытывали порой на войне подобное чувство.
-- Уйдем отсюда, -- заныла Дора, -- сойдем вниз, в машинах
наверняка найдется что-нибудь съестное. Неужели вы не
проголодались?
Внизу, в горящем городе, зазвонили колокола --
взволнованно и испуганно. Мы приготовились к спуску. Помогая
Доре перелезть через загородку, я поцеловал ей коленки. Она
звонко рассмеялась. Но тут доски не выдержали, и мы с ней
рухнули в пустоту...
Я снова находился в круглом коридоре, еще не остыв от
этого приключенья с охотой. И отовсюду, со всех бесчисленных
дверей, манили надписи:
Mutabor *** 70
Превращение в любых животных и любые растения
Камасутра 71
Обучение индийскому искусству любви
Курс для начинающих: 42 разных способа любви
Наслаждение от самоубийства!
Ты доконаешь себя смехом
Хотите превратиться в дух?
Мудрость Востока
О, если б у меня была тысяча языков!
Только для мужчин
Закат Европы 72
Цены снижены. Все еще вне конкуренции
Воплощение искусства
Время превращается в пространство с помощью музыки
Смеющаяся слеза
Кабинет юмора
Игры отшельника
Полноценная замена любого общения
Ряд надписей тянулся бесконечно. Одна гласила:
Урок построения личности
Успех гарантируется
Это показалось мне достойным вниманья, и я вошел в
соответствующую дверь.
Я оказался в сумрачной тихой комнате, где без стула, на
восточный манер, сидел на полу человек, а перед ним лежало
что-то вроде большой шахматной доски. В первый момент мне
показалось, что это мой друг Пабло, -- во всяком случае, он
носил такую же пеструю шелковую куртку и у него были такие же
темные сияющие глаза.
-- Вы Пабло? -- спросил я.
-- Я никто, -- объяснил он приветливо. -- У нас здесь нет
имен, мы здесь не личности. Я шахматист. Желаете взять урок
построения личности?
-- Да, пожалуйста.
-- Тогда, будьте добры, дайте мне десяток-другой ваших
фигур.
-- Моих фигур?..
-- Фигур, на которые, как вы видели, распадалась ваша так
называемая личность. Ведь без фигур я не могу играть.
Он поднес к моим глазам зеркало, я снова увидел, как
единство моей личности распадается в нем на множество "я",
число которых, кажется, еще выросло. Но фигуры были теперь
очень маленькие, размером с обычные шахматные. Тихими,
уверенными движеньями пальцев игрок отобрал несколько десятков
и поставил их на пол рядом с доской. При этом он монотонно, как
повторяют хорошо заученную речь или лекцию, твердил:
-- Вам известно ошибочное и злосчастное представленье,
будто человек есть некое постоянное единство. Вам известно
также, что человек состоит из множества душ, из великого
множества "я". Расщепление кажущегося единства личности на это
множество фигур считается сумасшествием, наука придумала для
этого названье -- шизофрения. Наука права тут постольку,
поскольку ни с каким множеством нельзя совладать без
руководства, без известного упорядоченья, известной
группировки. Не права же она в том, что полагает, будто
возможен лишь один, раз навсегда данный, непреложный,
пожизненный порядок множества подвидов "я". Это заблужденье
науки имеет массу неприятных последствий, ценно оно только тем,
что упрощает состоящим на государственной службе учителям и
воспитателям их работу и избавляет их от необходимости думать и
экспериментировать. Вследствие этого заблужденья "нормальными",
даже социально высокосортными, считаются часто люди неизлечимо
сумасшедшие, а как на сумасшедших, смотрят, наоборот, на иных
гениев. Поэтому несовершенную научную психологию мы дополняем
понятием, которое называем искусством построения. Тому, кто
изведал распад своего "я", мы показываем, что куски его он
всегда может в любом порядке составить заново и добиться тем
самым бесконечного разнообразия в игре жизни. Как писатель
создает драму из горстки фигур, так и мы строим из фигур нашего
расщепленного "я" все новые группы с новыми играми и
напряженностями, с вечно новыми ситуациями. Смотрите!
Тихими, умными пальцами он взял мои фигуры, всех этих
стариков, юношей, детей, женщин, все эти веселые и грустные,
сильные и нежные, ловкие и неуклюжие фигуры, и быстро расставил
из них на своей доске партию, где они тотчас построились в
группы и семьи для игр и борьбы, для дружбы и вражды, образуя
мир в миниатюре. Перед моими восхищенными глазами он заставил
этот живой, но упорядоченный маленький мир двигаться, играть и
бороться, заключать союзы и вести сраженья, осаждать любовью,
вступать в браки и размножаться; это была и правда
многоперсонажная, бурная и увлекательная драма.
Затем он весело провел рукой по доске, осторожно опрокинул
фигуры, сгреб их в кучу и задумчиво, как разборчивый художник,
построил из тех же фигур совершенно новую партию, с совершенно
другими группами, связями и сплетеньями. Вторая партия была
родственна первой: это был тот же мир, и построена она была из
того же материала, но переменилась тональность, изменился темп,
переместились акценты мотивов, ситуации приобрели иной вид.
И вот так этот умный строитель строил из фигур, каждая из
тишина, такая же смертельная скованность, изолированность и
отдаленно походили друг на друга, все явно принадлежали к
одному и тому же миру, имели одно и то же происхожденье, но
каждая была целиком новой.
-- Это и есть искусство жить, -- говорил он поучающе. --
Вы сами вольны впредь на все лады развивать и оживлять,
усложнять и обогащать игру своей жизни, это в ваших руках. Так
же как сумасшествие, в высшем смысле, есть начало всяческой
мудрости, так и шизофрения есть начало всякого искусства,
всякой фантазии. Даже ученые это уже наполовину признали, о чем
можно прочесть, например, в "Волшебном роге принца"73,
очаровательной книжке, где кропотливый и прилежный труд ученого
облагораживается гениальным сотрудничеством нескольких
сумасшедших художников, засаженных в психиатрические лечебницы.
Возьмите с собой ваши фигурки, эта игра еще не раз доставит вам
радость. Фигуру, которая сегодня выросла в несносное пугало и
портит вам партию, вы завтра понизите в чине, и она станет
безобидной второстепенной фигурой. А из милой, бедной фигурки,
обреченной, казалось уже, на сплошные неудачи и невезенье, вы
сделаете в следующей партии принцессу. Желаю вам хорошо
повеселиться, сударь.
Я низко и благодарно поклонился этому талантливому актеру,
сунул фигурки в карман и вышел через узкую дверь.
Вообще-то я думал, что сразу же сяду в коридоре на пол и
буду часами, целую вечность, играть со своими фигурами, но едва
я вернулся в этот светлый и круглый коридор, как меня понесли
новые теченья, которые были сильнее меня. Перед моими глазами
ярко вспыхнул плакат:
Чудо дрессировки степных волков
Множество чувств пробудила во мне эта надпись; всякого
рода страхи и тяготы, пришедшие из былой моей жизни, из
покинутой действительности, мучительно сжали мне сердце.
Дрожащей рукой отворив дверь, я вошел в какой-то ярмарочный
балаган, где увидел железную решетку, которая и отделяла меня
от убогих подмостков. А на подмостках стоял укротитель,
чванный, смахивавший на шарлатана господин, который, несмотря
на большие усы, могучие бицепсы и крикливый циркаческий костюм,
каким-то коварным, довольно-таки противным образом походил на
меня самого. Этот сильный человек держал на поводке, как
собаку, -- жалкое зрелище! -- большого, красивого, но страшно
отощавшего волка, во взгляде которого видна была рабская
робость. И столь же противно, сколь интересно, столь же
омерзительно, сколь и втайне сладостно, было наблюдать, как
этот жестокий укротитель демонстрировал такого благородного и
все же такого позорно послушного хищного зверя в серии трюков и
сногсшибательных сцен.
Своего волка этот мой проклятый карикатурный близнец
выдрессировал, ничего не скажешь, чудесно. Волк точно исполнял
каждое приказанье, реагировал, как собака, на каждый окрик, на
каждое щелканье бича, падал на колени, притворялся мертвым,
служил, послушнейше носил в зубах то яйцо, то кусок мяса, то
корзиночку, больше того, поднимал бич, уроненный укротителем, и
носил его за ним в пасти, невыносимо раболепно виляя при этом
хвостом. К волку приблизили кролика, а затем белого ягненка, и
зверь, хоть он и оскалил зубы, хотя у него и потекла слюна от
трепетной жадности, не тронул ни того, ни другого, а изящно
перепрыгнул по приказанью через обоих животных, которые, дрожа,
прижимались к полу, более того, улегся между кроликом и
ягненком и обнял их передними лапами, образуя с ними
трогательную семейную группу. Затем он съел плитку шоколада,
взяв ее из руки человека. Мука мученическая была глядеть, до
какой фантастической степени научился этот волк отрекаться от
своей природы, у меня волосы дыбом вставали.
Однако за эту муку и взволнованный зритель, и сам волк
были во второй части представленья вознаграждены. По окончании
этой изощренной дрессировочной программы, после того как
укротитель торжествующе, со сладкой улыбкой, склонился над
волчье-ягнячьей группой, роли переменились. Укротитель, похожий
на Гарри, вдруг с низким поклоном положил свой бич к ногам
волка и стал так же дрожать и ежиться, принял такой же
несчастный вид, как раньше зверь. А волк только облизывался,
всякая вымученность и неестественность слетели с него, его
взгляд светился, все его тело подтянулось и расцвело во вновь
обретенной дикости.
