мне своими голубыми глазами, мы поспешно вышли из машины,
вскарабкались по стволу и, тяжело дыша, спрятались в будке,
которая нам очень понравилась. Мы нашли там ружья, пистолеты,
ящики с патронами. И не успели мы немного остыть и обосноваться
в засаде, как с ближайшего поворота уже донесся хриплый и
властный гудок большой роскошной машины, она, рыча, ехала по
гладкой горной дороге с высокой скоростью. Ружья мы уже
приготовили. Это было удивительно интересно.
-- Целься в шофера! -- быстро приказал Густав, тяжелая
машина мчалась как раз мимо нас.
И вот уже я прицелился и выстрелил -- в синий картуз
водителя. Шофер повалился, машина пронеслась дальше, ударилась
о скалу, отскочила назад, тяжело и злобно, как большой, толстый
шмель, ударилась о низкую стенку, опрокинулась и, с тихим,
коротким треском перемахнув через нее, рухнула в пропасть.
-- Готово! -- засмеялся Густав. -- Следующего я беру на
себя.
Вот уже снова летела сюда машина, на сиденьях видны были
три или четыре фигурки пассажиров, за одной женской головкой
неподвижно и горизонтально плыл конец шарфа, голубого шарфа,
его мне, собственно, было жаль, кто знает, не смеялось ли под
ним прекрасное женское лицо. Господи, если уж мы играем в
разбойников, то было бы, наверно, правильней и красивей
следовать великим примерам и не распространять нашей славной
кровожадности на прекрасных дам. Шофер дернулся, повалился,
машина подпрыгнула у отвесной скалы, отскочила и плюхнулась
колесами вверх на дорогу. Мы подождали, ничто не шевельнулось,
люди бесшумно лежали под машиной, как в ловушке. Машина еще
урчала, хрипела и забавно вращала колесами в воздухе, но вдруг
она издала страшный треск и вспыхнула светлым пламенем.
-- "Форд", -- сказал Густав. -- Надо сойти вниз и очистить
дорогу.
Мы спустились и осмотрели горящую груду. Она догорела
очень скоро, мы тем временем сделали рычаги из молодых
деревцев, затем приподняли ее, оттолкнули и сбросили через
парапет с обрыва, после чего в кустах еще долго что-то трещало.
Когда мы переворачивали машину, два трупа выпали, теперь они
лежали на дороге, одежда обгорела. На одном довольно хорошо
сохранился пиджак, я обследовал его карманы в надежде узнать,
кто это был. Обнаружил бумажник, в нем визитные карточки. Я
взял одну из них и прочел на ней слова: "Тат твам аси"**.
-- Очень остроумно, -- сказал Густав. -- Но и в самом деле
неважно, как зовут людей, которых мы сейчас убиваем. Они такие
же бедняги, как мы, имена не имеют значенья. Этот мир должен
погибнуть, и мы с ним вместе.
Мы бросили трупы вслед машине. Уже подъезжал, сигналя,
новый автомобиль. Его мы расстреляли прямо с дороги. Он, пьяно
кружась, пролетел еще немного вперед, затем упал и так и
улегся, хрипя, один пассажир тихо сидел на своем месте, но
целой и невредимой, хотя она была бледна и вся дрожала, вышла
из машины красивая девушка. Мы дружески приветствовали ее и
предложили ей свои услуги. Она была очень испугана, не могла
говорить и несколько мгновений глядела на нас как безумная.
-- Что ж, посмотрим сперва, как обстоит дело с этим
пожилым господином, -- сказал Густав и обернулся к пассажиру,
который все еще держался на сиденье позади мертвого шофера. Это
был человек с короткими седыми волосами, он не закрыл своих
умных светло-серых глаз, но, кажется, сильно пострадал, во
всяком случае изо рта у него шла кровь, а шею он держал как-то
зловеще косо и неподвижно.
-- Разрешите представиться, почтеннейший, меня зовут
Густав. Мы позволили себе застрелить вашего шофера. Смеем ли
спросить, с кем имеем честь?
Серые глаза старика глядели холодно и грустно.
-- Я старший прокурор Леринг, -- сказал он медленно. -- Вы
убили не только моего бедного шофера, но и меня, я чувствую,
что дело идет к концу. Почему вы стреляли в нас?
-- Вы слишком быстро ехали.
-- Мы ехали с нормальной скоростью.
-- Что было нормально вчера, сегодня уже ненормально,
господин старший прокурор. Сегодня мы считаем, что любая
скорость, с которой может ехать автомобиль, слишком велика.
Теперь мы сломаем автомобили, все до одного, и другие машины
тоже.
-- И ваши ружья?
-- Дойдет очередь и до них, если у нас останется время на
это. Вероятно, завтра или послезавтра мы все погибнем. Вы же
знаете, наша часть света была отвратительно перенаселена. Ну, а
теперь дышать будет легче.
-- Вы стреляете во всех, без разбора?
-- Конечно. Некоторых, несомненно, жаль. Например, этой
красивой молодой дамы мне было бы жаль -- она, видимо, ваша
дочь?
-- Нет, моя стенографистка.
-- Тем лучше. А теперь, пожалуйста, вылезайте или
позвольте нам вытащить вас из машины: машина подлежит
уничтоженью.
-- Предпочитаю быть уничтоженным вместе с ней.
-- Как вам угодно. Разрешите еще один вопрос. Вы прокурор.
Мне всегда было непонятно, как человек может быть прокурором.
Вы живете тем, что обвиняете и приговариваете к наказаньям
других людей, в большинстве несчастных бедняков. Не так ли?
-- Да, это так. Я выполнял свой долг. Это была моя
обязанность. Точно так же, как обязанность палача -- убивать
осужденных мною. Вы же сами взяли на себя такую же обязанность.
Вы же тоже убиваете.
-- Верно. Только мы убиваем не по долгу, а для
удовольствия, точнее -- от неудовольствия, оттого, что мы
отчаялись в мире. Поэтому убийство доставляет нам известное
удовольствие. Вам никогда не доставляло удовольствия убийство?
-- Вы мне надоели. Сделайте милость, доведите свою работу
до конца. Если у вас нет понятия о долге...
Он умолк и перекосил губы, словно хотел сплюнуть. Но вышло
лишь немного крови, которая прилипла к его подбородку.
-- Погодите, -- вежливо сказал Густав. -- Понятия о долге
у меня правда нет, уже нет. Прежде мне по обязанности
приходилось много заниматься этим понятием, я был профессором
богословия. Кроме того, я был солдатом и участвовал в войне. В
том, что мне казалось долгом и что мне приказывало начальство,
ничего хорошего не было, я всегда предпочитал бы делать прямо
противоположное. Но если у меня и нет понятия о долге, то зато
у меня есть понятие о вине -- а это, может быть, одно и то же.
Поскольку я рожден матерью, я виновен, я осужден жить, обязан
быть подданным какого-то государства, быть солдатом, убивать,
платить налоги для гонки вооружений. И сейчас вот, сию минуту,
вина жизни снова, как когда-то во время войны, привела меня к
необходимости убивать. Но на этот раз я убиваю без отвращенья,
я смирился со своей виной, я ничего не имею против того, чтобы
этот глупый, закупоренный мир рухнул, я рад помочь этому и с
радостью погибну сам.
Прокурор сделал большое усилие, чтобы слегка улыбнуться
слипшимися от крови губами. Удалось это ему не блестяще, но его
доброе намеренье было заметно.
-- Отлично, -- сказал он. -- Мы, значит, коллеги. А теперь
выполните, пожалуйста, свой долг, коллега.
Красивая девушка успела тем временем упасть в обморок у
края дороги.
В этот момент снова загудела машина, приближавшаяся на
полном ходу. Мы оттащили девушку в сторонку, прижались к скалам
и предоставили мчавшейся машине врезаться в обломки другой. Она
резко затормозила и стала дыбом, не получив никаких
повреждений. Мы быстро схватили ружья и взяли на прицел
новеньких.
-- Вылезайте! -- скомандовал Густав. -- Руки вверх! Трое
мужчин вылезли из машины и послушно подняли руки.
-- Есть ли среди вас врач? -- спросил Густав.
Они ответили отрицательно.
-- Тогда, будьте добры, осторожно снимите с сиденья этого
застрявшего господина, он тяжело ранен. А потом довезите его на
своей машине до следующего города. Вперед, взяли!
Вскоре старика уложили в другую машину, Густав
скомандовал, и все уехали.
Наша стенографистка успела тем временем прийти в себя и
наблюдала за происходившим. Мне было приятно, что нам досталась
эта красивая добыча.
-- Барышня, -- сказал Густав, -- вы лишились работодателя.
Надо надеяться, больше ни в чем этот пожилой господин не был
вам близок. Я вас принимаю на службу, будьте нам хорошим
товарищем! Так, а теперь надо поторапливаться. Скоро здесь
будет неуютно. Вы умеете карабкаться, барышня? Да? Ну, так
давайте же, полезайте между нами, мы вам поможем.
Стараясь не терять ни секунды, мы втроем вскарабкались по
дереву в нашу будку. Наверху барышне стало дурно, но ей дали
хлебнуть коньяку, и вскоре она настолько оправилась, что
оценила великолепный вид на горы и озеро и сообщила нам, что ее
зовут Дора.
Сразу затем внизу снова появилась машина, которая, не
останавливаясь, осторожно объехала лежавший автомобиль, а потом
резко увеличила скорость.
-- Отлыниваете! -- засмеялся Густав и свалил пулей
водителя. Машина, поплясав, сделала скачок к парапету,
продавила его и косо повисла над пропастью.
-- Дора, -- сказал я, -- вы умеете обращаться с ружьями?
Она не умела, но научилась у нас заряжать карабин. Сперва
у нее не было сноровки, она ссадила до крови палец, заревела и
потребовала английского пластыря. Но Густав объяснил ей, что
идет война и она, Дора, должна показать, что она смелая,
храбрая девушка. И дело пошло на лад.
-- Но что будет с нами? -- спросила она потом.
-- Не знаю, -- сказал Густав. -- Мой друг Гарри любит
красивых женщин; он будет вашим близким другом.
-- Но они явятся с полицией и солдатами и убьют нас.
-- Полиции и тому подобного больше не существует. У нас
есть выбор, Дора. Либо спокойно ждать здесь наверху и
расстреливать все проезжающие машины. Либо сесть самим в
какую-нибудь машину, уехать отсюда и предоставить другим
стрелять в нас. Безразлично, на чью сторону мы станем. Я за то,
чтобы остаться здесь.
Внизу опять появилась машина, до нас донесся ее
полнозвучный сигнал. С ней мы быстро покончили, и она осталась
лежать вверх колесами.
-- Смешно, -- сказал я, -- что стрельба может доставлять
такое удовольствие! А ведь раньше я был противником войн!
Густав улыбнулся.
-- То-то и оно, слишком много людей на свете. Раньше это
не было так заметно. А теперь, когда каждый хочет не только
дышать воздухом, но и иметь автомобиль, теперь это заметно.
Конечно, то, что мы сейчас делаем, неразумно, это ребячество,
да и война была огромным ребячеством. Со временем человечество
волей-неволей научится ограничивать свое размноженье разумными
средствами. Пока мы реагируем на невыносимое положенье
довольно-таки неразумно, но делаем, по существу, то, что нужно,
-- уменьшаем в количестве.
-- Да, -- сказал я, -- то, что мы делаем, наверно,
безумно, и все же, наверно, это хорошо и необходимо. Нехорошо,
когда человечество перенапрягает разум и пытается с помощью
разума привести в порядок вещи, которые разуму еще совсем
недоступны. Тогда возникают разные идеалы... они чрезвычайно
разумны, и все же они страшно насилуют и обирают жизнь, потому
что очень уж наивно упрощают ее. Образ человека, некогда
высокий идеал, грозит превратиться в стереотип. Мы,
сумасшедшие, может быть, снова облагородим его.
Густав, засмеявшись, ответил:
-- Старик, ты говоришь замечательно умно, слушать этот
кладезь премудрости отрадно и полезно. И, может быть, ты даже
немножко прав. Но, будь добр, заряди теперь свое ружье, ты,
по-моему, замечтался. В любой миг может прибежать еще
косулька-другая, а их философией не уложишь, нужны как-никак
