оркестр за другим; лишь в главном зале и внизу, в аду, еще
бушевало, все более разгораясь, хмельное веселье. Поскольку с
Герминой, как с юношей, танцевать я не мог, встречались мы с
ней и приветствовали друг друга лишь мельком, в перерывах между
танцами, и в конце концов она совсем пропала для меня, исчезла
не только с моих глаз, но даже из моих мыслей. Мыслей больше не
было. Я растворился в пьяной толчее танцев, меня касались
запахи, звуки, вздохи, слова, меня приветствовали и
воспламеняли чужие глаза, окружали чужие лица, губы, щеки,
плечи, груди, колени, меня, как волну, ритмично бросала музыка.
Вдруг, полуочнувшись на миг, я увидел среди последних,
оставшихся еще гостей, переполнивших один из маленьких залов,
последний, где еще звучала музыка, -- вдруг я увидел какую-то
черную коломбину с набеленным лицом, красивую, свежую девушку,
единственную, чье лицо скрывала маска, прелестную фигурку,
которая за всю эту ночь еще ни разу не попадалась мне на глаза.
По виду всех других, по их красным, разгоряченным лицам,
измятым костюмам, увядшим воротничкам и жабо было заметно, что
час уже поздний, а эта черная коломбина с белым лицом под
маской, в костюме без единой морщинки, с нетронуто девственным
жабо, белоснежными кружевными манжетами и свежей прической,
стояла как новенькая. Меня потянуло к ней, я взял ее за талию,
повел в танце, ее душистое жабо щекотало мне подбородок, прядь
ее душистых волос касалась моей щеки; нежней и проникновенней,
чем любая другая партнерша этой ночи, шло навстречу моим
движеньям, уходило от них, принуждало их и манило, играя, ко
все новым касаньям ее молодое, тугое тело. И вдруг, когда я
среди танца стал, наклонившись, искать губами ее губ, эти губы
улыбнулись высокомерной, давно знакомой улыбкой, я узнал ее
крепкий подбородок, узнал, счастливый, ее плечи, ее локти, ее
руки. Это была Гермина, уже не Герман, переодевшаяся, свежая,
слегка надушенная и напудренная. Наши губы, пылая, встретились,
на миг все ее тело, до самых колен, жадно и преданно прижалось
ко мне, затем она отвела от меня свой рот и танцевала сдержанно
и отчужденно. Когда музыка прекратилась, мы остановились,
обнявшись, все распаленные пары вокруг нас хлопали в ладоши,
топали ногами, кричали, подбивая изнуренный оркестр повторить
"Томление". И вдруг мы все почувствовали утро, увидели бледный
свет за занавесками, ощутили близкий конец веселья, почуяли
надвигающуюся усталость и слепо, со смехом и отчаяньем еще раз
бросились в танец, в музыку, в поток света, буйно зашагали в
такт, еще раз блаженно почувствовали, как захлестывает нас эта
огромная волна. Во время этого танца Гермина отбросила свое
высокомерие, свою насмешливость, свою холодность -- она знала,
что ей уже ничего не нужно делать, чтобы заставить меня
влюбиться. Я принадлежал ей. И она отдавалась -- танцем,
взглядом, поцелуем, улыбкой. Все женщины этой лихорадочной
ночи, все, с которыми я танцевал, все, которых я разжигал, все,
которые разжигали меня, все, за которыми я ухаживал, все, к
которым с жадностью прижимался, все, которым смотрел вслед с
любовной тоской, слились и стали той единственной, которая
цвела в моих объятьях.
Долго длился этот свадебный танец. Дважды, трижды замирала
музыка, трубачи опускали свои инструменты, пианист вставал
из-за рояля, первый скрипач изнеможенно мотал головой, и каждый
раз они снова, раззадоренные молящим восторгом последних
танцоров, играли, играли быстрее, играли бешеннее. Потом -- мы
стояли еще обнявшись и не успев отдышаться от последнего
жадного танца -- крышка рояля громко захлопнулась, наши руки
упали так же устало, как руки трубачей и скрипачей, флейтист,
подмигнув, уложил свою флейту в футляр, распахнулись двери,
ворвался холодный воздух, появились служители с верхней
одеждой, и бармен выключил свет. Что-то призрачно-жутковатое
было в этом всеобщем уходе, в том, как танцоры, только что
пылавшие пламенем, зябко кутались в пальто и поднимали
воротники. Гермина стояла бледная, но улыбалась. Она медленно
подняла руки и пригладила волосы, ее подмышечная впадина
блеснула на свету, тонкая, бесконечно нежная тень пробежала
оттуда к закрытой груди, и мне показалось, что эта порхнувшая
полосочка тени вобрала в себя, словно улыбка, всю ее прелесть,
все игры и все возможности ее прекрасного тела.
Мы стояли и глядели друг на друга, последние в зале,
последние в доме. Я слышал, как где-то внизу хлопнула дверь,
разбился стакан, заглохло хихиканье, смешавшись со злым,
торопливым шумом заводимых автомобилей. Я слышал, как где-то, в
какой-то не поддающейся определенью вышине и дали, зазвучал
смех, необыкновенно звонкий и радостный, однако жуткий и чужой
смех, смех как бы хрустальный и ледяной, звонкий и лучезарный,
но холодный и неумолимый. Откуда же этот удивительный смех был
мне знаком? Я этого не мог понять.
Мы стояли вдвоем и глядели друг на друга. На миг я очнулся
и отрезвел, я почувствовал, как наваливается на меня сзади
невероятная усталость, почувствовал, как противно липнет ко мне
влажная и холодная от пота одежда, увидел, как торчат из мятых
и пропотевших манжет мои красные, жилистые руки. Но все это тут
же прошло, взгляд Гермины все это погасил. От ее взгляда,
которым глядела на меня, казалось, моя собственная душа,
рушилась всякая реальность, в том числе и реальность моего
чувственного влечения к ней.
-- Ты готов? -- спросила Гермина, и ее улыбка исчезла, как
исчезла тень на ее груди. Далеко и высоко замер тот странный
смех в неведомых покоях.
Я кивнул головой. О да, я был готов.
Тут появился в дверях этот музыкант Пабло и осветил нас
своими веселыми глазами, которые были, в сущности, глазами
животного, но у животных глаза всегда серьезны, а его глаза
всегда смеялись, и смех-то и делал их человеческими. Он
подзывал нас со всем своим радушием. На нем была пестрая
шелковая домашняя куртка с красными лацканами, на фоне которых
промокший воротничок его рубашки и его предельно усталое
бледное лицо казались уж очень несвежими, но лучезарные черные
глаза это сглаживали. Они тоже сглаживали реальность, они тоже
колдовали.
Мы последовали его призыву, и .у двери он тихо сказал мне:
-- Брат Гарри, я приглашаю вас на небольшой аттракцион.
Допускаются только сумасшедшие, плата за вход -- разум. Вы
готовы?
Я снова кивнул головой.
Славный малый! Нежно и заботливо взял он нас под руки,
Гермину справа, меня слева, повел по лестнице и привел в
какую-то небольшую, круглую комнату, синевато освещенную сверху
и почти совсем пустую, в ней ничего не было, кроме небольшого
круглого стола и трех кресел, в которые мы и сели.
Где мы находились? Спал ли я? Был ли я дома? Сидел ли в
автомобиле и ехал? Нет, я находился в освещенной синеватым
светом круглой комнате, в разреженном воздухе, в пласте
какой-то разжижившейся реальности. Почему была так бледна
Гермина? Почему так много говорил Пабло? Может быть, это я
заставлял его говорить, это я говорил его устами? Не глядела ли
на меня и его черными глазами лишь моя собственная душа, эта
заблудшая, объятая страхом птица, точно так же, как серыми
глазами Гермины?
Друг Пабло глядел на нас со своей доброй, чуть церемонной
приветливостью и говорил, говорил много и долго. Тот, от кого я
ни разу не слышал связной речи, тот, кого не интересовали
никакие диспуты, никакие формулировки, тот, за кем я никак не
предполагал способности думать, говорил своим добрым, теплым
голосом плавно и без ошибок.
-- Друзья, я пригласил вас на аттракцион, которого Гарри
уже давно ждет и о котором он долго мечтал. Сейчас довольно
поздно, и, наверно, все мы немного устали. Давайте поэтому
сперва передохнем здесь и подкрепимся.
Он достал из стенной ниши три рюмки и какую-то забавную
бутылочку, достал какую-то экзотическую шкатулочку из цветных
дощечек, налил дополна все три рюмки, достал из шкатулки три
тонкие, длинные, желтые сигареты, вынул из шелковой куртки
зажигалку и дал нам закурить. Развалясь в креслах, мы медленно
курили эти сигареты, дым от которых был густ, как от ладана, и
маленькими, медленными глотками пили терпко-сладкую жидкость
удивительно незнакомого, ни на что не похожего вкуса,
оказывавшую и правда необычайно живительное и отрадное действие
-- тебя словно бы наполняли газом и ты терял свою тяжесть. Так
мы сидели, курили короткими затяжками, пили маленькими
глотками, чувствовали в себе все большую веселость и легкость.
А Пабло приглушенно говорил теплым своим голосом:
-- Я рад, дорогой Гарри, что могу немного угостить вас
сегодня. Вам часто очень надоедала ваша жизнь. Вы стремились
уйти отсюда, не так ли? Вы мечтаете о том, чтобы покинуть это
время, этот мир, эту действительность и войти в другую, более
соответствующую вам действительность, в мир без времени67.
Сделайте это, дорогой друг, я приглашаю вас это сделать. Вы
ведь знаете, где таится этот другой мир и что мир, который вы
ищете, есть мир вашей собственной души. Лишь в собственном
вашем сердце живет та, другая действительность, по которой вы
тоскуете. Я могу вам дать только то, что вы уже носите в себе
сами, я не могу открыть вам другого картинного зала, кроме
картинного зала вашей души. Я не могу вам дать ничего, разве
лишь удобный случай, толчок, ключ. Я помогу вам сделать зримым
ваш собственный мир, только и всего.
Он снова полез в карман своей пестрой куртки и вынул
оттуда круглое карманное зеркальце.
-- Глядите: вот каким видели вы себя до сих пор!
Он поднес зеркальце к моим глазам (мне вспомнился детский
стишок: "Ах ты, зеркальце в руке!"68), и я, несколько
расплывчато и смутно, увидел жуткую, внутренне подвижную,
внутренне кипящую и мятущуюся картину -- себя самого, Гарри
Галлера, а внутри этого Гарри -- степного волка, дикого,
прекрасного, но растерянно и испуганно глядящего волка, в
глазах которого вспыхивали то злость, то печаль, и этот контур
волка не переставал литься сквозь Гарри -- так мутит и морщит
реку приток с другой окраской воды, когда обе струи, мучительно
борясь, пожирают одна другую в неизбывной тоске по
окончательной форме. Печально, печально глядел на меня текущий,
наполовину сформировавшийся волк своими прекрасными дикими
глазами.
-- Вот каким видели вы себя, -- повторил Пабло мягко и
сунул зеркало обратно в карман.
Я благодарно закрыл глаза и отпил глоток эликсира.
-- Теперь мы отдохнули, -- сказал Пабло, -- мы
подкрепились и немного поболтали. Если вы уже не чувствуете
усталости, я поведу вас сейчас в свою панораму и покажу вам
свой маленький театр. Согласны?
Мы поднялись, Пабло, улыбаясь, пошел впереди, отворил
какую-то дверь, отдернул какую-то портьеру, и мы очутились в
круглом, подковообразном коридоре театра, как раз посредине, и
в обе стороны шел изогнутый проход мимо множества, невероятного
множества узких дверей, за которыми находились ложи.
-- Это наш театр, -- объявил Пабло, -- веселый театр,
надеюсь, вам удастся здесь посмеяться.
При этом он громко засмеялся, он издал всего каких-нибудь
два-три звука, но они пробрали меня насквозь, это был снова тот
звонкий, странный смех, который я уже раньше слышал сверху.
-- В моем театрике столько лож, сколько вы пожелаете,
десять, сто, тысяча, и за каждой дверью вас ждет то, чего вы
как раз ищете. Это славная картинная галерея, дорогой друг, но
