Герман Гессе.
Степной волк
Роман
Перевод С. Апта
ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Эта книга содержит оставшиеся нам записки того, кого мы,
пользуясь выражением, которое не раз употреблял он сам,
называли "Степным волком". Нуждается ли его рукопись во
вступительном слове, трудно сказать; у меня, во всяком случае,
есть потребность прибавить к страницам Степного волка некоторое
количество собственных, где я пытаюсь записать свои
воспоминания, с ним связанные. Знаю я о нем мало, а его
происхождение, да и все его прошлое, мне так и неизвестны. Но у
меня осталось сильное и, что бы там ни было, приятное
впечатление от его личности.
Степной волк был человек лет пятидесяти, который несколько
лет назад зашел в дом моей тетки в поисках меблированной
комнаты. Сняв мансарду и смежную с ней спаленку, он через
несколько дней явился с двумя чемоданами и большим, набитым
книгами ящиком и прожил у нас месяцев девять-десять. Жил он
очень тихо и замкнуто, и если бы не соседство наших спален,
повлекшее за собой случайные встречи на лестнице и в коридоре,
мы, наверное, так и не познакомились бы, поскольку
общительностью он не отличался, он был в высшей, неведомой мне
дотоле степени необщителен, он был и правда, как он иногда
называл себя, Степным волком, чужим, диким и одновременно
робким, даже очень робким существом из иного мира, чем мой. С
каким глубоким одиночеством свыкся он из-за своих склонностей и
своей судьбы и сколь сознательно усматривал он в таком
одиночестве свою судьбу, это я узнал, впрочем, лишь из
нижеследующих, оставшихся от него записей; но уже и раньше,
благодаря коротким встречам и разговорам, я в какой-то мере его
распознал и нахожу, что образ, вырисовывающийся передо мной из
его записей, в общем соответствует той, более бледной и менее
полной, конечно, картине, которую я составил себе на основании
нашего личного знакомства.
Случайно я присутствовал при том, как Степной волк впервые
переступил порог нашего дома и снял жилье у моей тетки. Он
пришел в обеденное время, тарелки еще стояли на столе, а у меня
оставалось еще полчаса до ухода в контору. Я не забыл странного
и очень двойственного впечатления, которое он произвел на меня
с первого взгляда. Вошел он через застекленную дверь,
предварительно позвонив в нее, и в полутемной передней тетка
спросила его, что ему нужно. А он, Степной волк, запрокинул,
принюхиваясь, свою острую, коротковолосую голову, повел нервным
носом, потягивая воздух вокруг себя, и, прежде чем ответить или
назвать свое имя, сказал:
-- О, здесь хорошо пахнет.
Он улыбнулся, и моя добрая тетка тоже улыбнулась, а я
нашел эти приветственные слова довольно смешными и почувствовал
к нему какую-то неприязнь.
-- Ну да, -- сказал он, -- я пришел по поводу комнаты,
которую вы сдаете.
Когда мы втроем поднимались по лестнице в мансарду, я
сумел рассмотреть его лучше. Он был не очень высок, но обладал
походкой и осанкой рослого человека, носил модное и удобное
зимнее пальто, да и вообще одет был прилично, но небрежно,
выбрит гладко, и волосы его, совсем короткие, мерцали проседью.
Сначала его походка мне не понравилась, в ней была какая-то
напряженность и нерешительность, не соответствовавшая ни его
острому, резкому профилю, ни тону и темпераменту его речи. Лишь
позже я заметил и узнал, что он болен и ходить ему трудно. Со
странной улыбкой, которая тоже была мне тогда неприятна, он
осмотрел лестницу, стены, и окна, и старые высокие шкафы в
лестничной клетке, все это ему как бы и нравилось, и в то же
время чем-то смешило его. Было вообще такое впечатление, что он
явился к нам из другого мира, из каких-то заморских стран, и
находит все здешнее хоть и красивым, но немного смешным.
Держался он, ничего не скажешь, вежливо, даже приветливо, сразу
же и безоговорочно одобрил дом, комнату, плату за жилье и
завтрак и прочее, и все-таки от него веяло чем-то чужим,
чем-то, как мне показалось тогда, недобрым или враждебным. Он
снял комнату, снял заодно и спаленку, осведомился об отоплении,
воде, услугах и правилах распорядка, выслушал все внимательно и
любезно, со всем согласился, сразу же предложил задаток, и все
же казалось, что он не очень-то в это вникает, что он сам себе
смешон в своей роли и не принимает ее всерьез, что ему странно
и ново снимать комнату и говорить с людьми по-немецки, ибо, по
сути, внутренне он занят совсем другим. Таково примерно было
мое впечатление, и оно осталось бы неблагоприятным, если бы с
ним не пошли вразрез и его не исправили всякие мелкие черточки.
Прежде всего -- лицо нового жильца, которое мне с самого начала
понравилось; несмотря на что-то диковинное во взгляде1, оно
понравилось мне, это было лицо, может быть, несколько необычное
и печальное, но живое, очень осмысленное, четко вылепленное и
одухотворенное. Примирительнее настроило меня и то, что в его
вежливости и приветливости, хотя они, видимо, стоили ему
некоторых усилий, не было ни тени высокомерия -- напротив, в
них было что-то почти трогательное, что-то похожее на мольбу;
объяснение этому я нашел лишь позднее, но это сразу же немного
расположило меня к нему.
Еще до того, как осмотр обеих комнат и остальные
переговоры закончились, истек мой обеденный перерыв, и мне
пришлось отправиться на службу. Я откланялся и оставил его в
обществе тетки. Вечером, когда я вернулся, она сказала мне, что
он снял жилье и на днях переберется, но попросил не прописывать
его в полиции, потому что он, по своему нездоровью, терпеть не
может всяких формальностей, хождения по канцеляриям и так
далее. Хорошо помню, как это меня тогда озадачило и как я
посоветовал тетке не соглашаться с таким условием. Именно в
сочетании со всем непривычным и чужим в облике нашего
посетителя его страх перед полицией показался мне
подозрительным. Я заявил тетке, что, имея дело с совершенно
незнакомым человеком, никак нельзя уступать этому и вообще-то
странному требованию, исполнение которого может при случае
повлечь за собой весьма неприятные для нее последствия. Но тут
оказалось, что тетка уже обещала ему исполнить его желание и
что она вообще уже очарована и покорена незнакомцем, ведь она
никогда не пускала жильцов, если не чувствовала возможности
какого-то человеческого, дружеского, заботливо-родственного,
точнее даже -- материнского отношения к ним, чем многие прежние
жильцы вовсю пользовались. Так и получилось, что в первые
недели я находил у нового жильца всякие недостатки, а тетка
каждый раз горячо защищала его.
Поскольку эта история с уклонением от прописки мне не
понравилась, я пожелал хотя бы выяснить, что знает тетка о
незнакомце, о его происхождении и его намерениях. Оказалось,
что она кое-что знает, хотя после моего полуденного ухода он
задержался у нее совсем ненадолго. Он сказал, что собирается
прибыть в нашем городе несколько месяцев, воспользоваться
местными библиотеками и осмотреть здешние древности. Тетку,
собственно, не устраивал жилец на столь короткий срок, но он
явно уже расположил ее к себе, несмотря на свое несколько
странное появление. Короче говоря, комнаты были сданы, и мои
возражения запоздали.
-- С какой стати он сказал, что здесь хорошо пахнет? --
спросил я.
Тогда моя тетушка, у которой иногда бывали довольно верные
догадки, сказала:
-- Мне это совершенно ясно. У нас здесь пахнет опрятностью
и порядком, пахнет уютной и благопристойной жизнью, и это ему
понравилось. Похоже, что он к этому не привык и в этом
нуждается.
Ну, что ж, подумал я, вполне возможно.
-- Однако, -- сказал я, -- если он не привык к
упорядоченной и благопристойной жизни, то что же получится? Что
ты сделаешь, если он нечистоплотен и будет везде оставлять
грязь или являться по ночам пьяный?
-- Посмотрим, -- сказала она и засмеялась, и я оставил эту
тему.
Мои опасения оказались и правда напрасными. Хотя наш
квартирант отнюдь не вел упорядоченной и размеренной жизни, он
не обременял нас и не причинял нам никакого ущерба, мы и поныне
любим о нем вспоминать. Но внутренне, психологически, этот
человек обоим нам, тетушке и мне, еще как мешал и был еще каким
бременем, и, честно говоря, я от него еще далеко не
освободился. Иногда я вижу его ночами во сне и чувствую, что
он, что самый факт существования такого человека, по сути,
мешает мне и тревожит меня, хотя я его прямо-таки полюбил.
Два дня спустя извозчик доставил вещи незнакомца, которого
звали Гарри Галлер2. Очень красивый кожаный чемодан произвел на
меня хорошее впечатление, а большой плоский кофр
свидетельствовал о прежних дальних поездках, -- во всяком
случае, он был облеплен пожелтевшими ярлыками отелей и
транспортных агентств разных стран, даже заморских.
Потом появился он сам, и началась та пора, когда я
постепенно узнавал этого необычного человека. Сначала я со
своей стороны ничего для этого не предпринимал. Хотя Галлер
заинтересовал меня, едва я его увидел, в первые несколько
недель я не сделал ни шагу, чтобы встретиться с ним или
вступить с ним в разговор. Однако, признаюсь, я с самого начала
немного за ним наблюдал, даже захаживал в его отсутствие к нему
в комнату и вообще немножко шпионил из любопытства.
О внешности Степного волка я уже кое-что сообщил. Он
безусловно и с первого же взгляда производил впечатление
человека значительного, редкого и незаурядно одаренного, лицо
его было полно ума, а чрезвычайно тонкая и живая игра его черт
отражала интересную, необыкновенно тонкую и чуткую работу духа.
Когда он, что случалось не всегда, выходил в беседе из рамок
условностей и, как бы вырвавшись из своей отчужденности,
говорил что-нибудь от себя лично, нашему брату ничего не
оставалось, как подчиниться ему, он думал больше, чем другие, и
в вопросах духовных обладал той почти холодной объективностью,
тем продуманным знанием, что свойственны лишь людям
действительно духовной жизни, лишенным какого бы то ни было
честолюбия, не стремящимся блистать, или убедить другого, или
оказаться правыми.
Мне вспоминается одно такое высказывание последней поры
его пребывания здесь, собственно даже и не высказывание, ибо
состояло оно только в брошенном им взгляде. В актовом зале
университета должен был выступить с докладом один знаменитый
философ и историк культуры, человек с европейским именем, и мне
удалось уговорить Степного волка, который сперва всячески
отнекивался, послушать этот доклад. Мы пошли вместе и в зале
сидели рядом. Взойдя на кафедру и приступив к лекции, оратор
разочаровал многих слушателей, ожидавших увидеть чуть ли не
пророка, своим щеголеватым и суетным видом. Когда он для начала
сказал несколько лестных слов слушателям, поблагодарив
аудиторию за ее многолюдность, Степной волк бросил мне короткий
взгляд, выразивший критическое отношение к этим словам и вообще
к оратору, -- о, взгляд незабываемый и ужасный, о смысле
которого можно написать целую книгу! Его взгляд не только
критиковал данного оратора, уничтожая знаменитого человека
своей убийственной, хотя и мягкой иронией, это еще пустяк.
Взгляд его был скорее печальным, чем ироническим, он был
безмерно и безнадежно печален; тихое, почти уже вошедшее в
привычку отчаяние составляло содержание этого взгляда. Своей
отчаянной ясностью он просвечивал не только личность суетного
оратора, высмеивал не только сиюминутную ситуацию, ожидания и
