волк, что волком названо, и живут там еще и лиса, и дракон, и
тигр, и обезьяна, и райская птичка. Ему невдомек, что весь этот
мир, весь этот райский сад прелестных ц страшных, больших и
малых, сильных и слабых созданий точно так же подавлен и взят в
плен сказкой о волке, как подавлен в нем, в Гарри, и взят в
плен мещанином, ложным человеком, подлинный человек.
Представьте себе сад с сотнями видов деревьев, с тысячами
видов цветов, с сотнями видов плодов, с сотнями видов трав.
Если садовник этого сада не знает никаких ботанических
различий, кроме "съедобно" и "сорняк", то от девяти десятых его
сада ему никакого толку не будет, он вырвет самые волшебные
цветы, срубит благороднейшие деревья или, по крайней мере,
возненавидит их и станет косо на них смотреть. Так поступает и
Степной волк с тысячами цветов своей души. Что не подходит под
рубрики "человек" или "волк", того он просто не видит. А чего
он только не причисляет к "человеку"! Все трусливое, все
напускное, все глупое и мелочное, поскольку оно не волчье, он
причисляет к "человеку", а все сильное и благородное, лишь
потому, что еще не стал сам себе господином, приписывает
волчьему своему началу.
Мы прощаемся с Гарри, мы предоставляем ему идти дальше его
путем одному. Если бы он уже был с бессмертными, если бы он уже
был там, куда, кажется, направлен его тяжкий путь, как
удивленно взглянул бы он на эти изгибы, на этот смятенный, на
этот нерешительный зигзаг своего пути, как ободрительно, как
порицающе, как сочувственно, как весело улыбнулся бы он этому
Степному волку!
Дочитав до конца, я вспомнил, что несколько недель назад,
как-то ночью, я написал странное стихотворение, где речь тоже
шла о Степном волке. Я перерыл кучу бумаг в своем битком
набитом письменном столе, нашел этот листок и прочел:
Мир лежит в глубоком снегу.
Ворон на ветке бьет крылами,
Я, Степной волк, все бегу и бегу,
Но не вижу нигде ни зайца, ни лани!
Нигде ни одной -- куда ни глянь.
А я бы сил не жалел в погоне,
Я взял бы в зубы ее, в ладони,
Это ведь любовь моя -- лань.
Я бы в нежный кострец вонзил клыки,
Я бы кровь прелестницы вылакал жадно,
А потом бы опять всю ночь от тоски,
От одиночества выл надсадно.
Даже зайчишка -- и то бы не худо.
Ночью приятно парного поесть мясца.
Ужели теперь никакой ниоткуда
Мне не дождаться поживы и так и тянуть до конца?
Шерсть у меня поседела на старости лет,
Глаза притупились, добычи не вижу в тумане.
Милой супруги моей на свете давно уже нет,
А я все бегу и мечтаю о лани.
А я все бегу и о зайце мечтаю,
Снегом холодным горящую пасть охлаждаю,
Слышу, как свищет ветер, бегу, ищу --
К дьяволу бедную душу свою тащу.37
И вот у меня в руках было два моих портрета -- автопортрет
из рифмованных дольников, такой же печальный и тревожный, как я
сам, и портрет, написанный холодно и на вид очень объективно
посторонним лицом, которое смотрит на меня со стороны, сверху
вниз, и знает больше, но все же и меньше, чем я сам. И оба эти
портрета вместе, мои тоскливо запинающиеся стихи и умный этюд
неизвестного автора, причиняли мне боль, оба они были верны,
оба рисовали без прикрас мое безотрадное бытие, оба ясно
показывали невыносимость и неустойчивость моего состояния. Этот
Степной волк должен был умереть, должен был собственноручно
покончить со своей ненавистной жизнью -- или же должен был
переплавиться в смертельном огне обновленной самооценки,
сорвать с себя маску и двинуться в путь к новому "я". Ах, этот
процесс не был мне нов и незнаком, я знал его, я уже
неоднократно проходил через него, каждый раз во времена
предельного отчаянья. Каждый раз в ходе этой тяжелой ломки
вдребезги разбивалось мое прежнее "я", каждый раз глубинные
силы растормашивали и разрушали его, каждый раз при этом
какая-то заповедная и особенно любимая часть моей жизни
изменяла мне и терялась. Один раз я потерял свою мещанскую
репутацию вкупе со своим состоянием и должен был постепенно
отказаться от уважения со стороны тех, кто дотоле снимал передо
мной шляпу. Другой раз внезапно развалилась моя семейная жизнь;
моя заболевшая душевной болезнью жена38 прогнала меня из дому,
лишила налаженного быта, любовь и доверие превратились вдруг в
ненависть и смертельную вражду, соседи смотрели мне вслед с
жалостью и презреньем. Тогда-то и началась моя изоляция. А
через несколько лет, через несколько тяжких, горьких лет, когда
я, в полном одиночестве и благодаря строгой самодисциплине,
построил себе новую жизнь, основанную на аскетизме и
духовности, когда я, предавшись абстрактному упражненью ума и
строго упорядоченной медитации, снова достиг известной тишины,
известной высоты, этот уклад жизни тоже внезапно рухнул, тоже
вдруг потерял свой благородный, высокий смысл; я снова метался
по миру в диких, напряженных поездках, накапливались новые
страданья и новая вина. И каждый раз этому срыванию маски,
этому крушенью идеала предшествовали такая же ужасная пустота и
отчужденность, такая же адская пустыня равнодушия и отчаяния,
как те, через которые я вновь проходил теперь.
При каждом таком потрясении моей жизни я в итоге что-то
приобретал, этого нельзя отрицать, становился свободнее,
духовнее, глубже, но и делался более одинок, более непонятен,
более холоден. В мещанском плане моя жизнь была постоянным, от
потрясения к потрясению, упадком, все большим удалением от
нормального, дозволенного, здорового. С годами я стал человеком
без определенных занятий, без семьи, без родины, оказался вне
всяких социальных групп, один, никто меня не любил, у многих я
вызывал подозрение, находясь в постоянном, жестоком конфликте с
общественным мнением и с моралью общества, и хоть я и жил еще в
мещанской среде, по всем своим мыслям и чувствам я был внутри
этого мира чужим. Религия, отечество, семья, государство не
представляли собой никакой ценности для меня, и мне не было до
них дела, от тщеславия науки, искусств, цехов меня тошнило; мои
взгляды, мой вкус, весь мой ум, которыми я когда-то блистал как
человек одаренный и популярный, пришли теперь в запустенье и
одичанье и стали подозрительны людям. Если в ходе всех моих
мучительных перемен я и приобретал что-то незримое и невесомое,
то платил я за это дорого, и с каждым разом жизнь моя
становилась все более тяжелой, трудной, одинокой, опасной.
Право же, у меня не было причин желать продолжения этого пути,
который вел меня во все более безвоздушные сферы, похожие на
дым в осенней песне Ницше39.
О да, я знал эти ощущения, эти перемены, уготовленные
судьбой своим трудным детям, доставляющим ей особенно много
хлопот, слишком хорошо я их знал. Я знал их, как честолюбивый,
но неудачливый охотник знает все этапы охотничьей вылазки, как
старый биржевик знает все этапы спекуляции, выигрыша,
неуверенности, колебаний, банкротства. Неужели мне и правда
проходить через все это еще раз? Через всю эту муку, через все
эти метания, через все эти свидетельства низменности и
никчемности собственного "я", через всю эту ужасную боязнь
поражения, через весь этот страх смерти? Не умней ли, не проще
ли было предотвратить повторение стольких страданий, дать тягу?
Конечно, это было проще и умней. Что бы там ни утверждалось
насчет "самоубийц" в брошюрке о Степном волке, никто не мог
лишить меня удовольствия избавиться с помощью светильного газа,
бритвы или пистолета от повторения процесса, мучительную
болезненность которого я, право же, изведывал уже достаточно
часто и глубоко. Нет, черт возьми, никакая сила на свете не
заставит меня еще раз дрожать перед ней от ужаса, еще раз
перерождаться и перевоплощаться, причем не для того, чтобы
обрести наконец мир и покой, а для нового самоуничтоженья, для
нового перерожденья! Пусть самоубийство -- это глупость,
трусость и подлость, пусть это бесславный, позорный выход --
любой, даже самый постыдный выход из этой мельницы страданий
куда как хорош, тут уж нечего играть в благородство и героизм,
тут я стою перед простым выбором между маленькой, короткой
болью и немыслимо жестоким, бесконечным страданьем. В своей
такой трудной, такой сумасшедшей жизни я достаточно часто бывал
благородным донкихотом и предпочитал честь -- удобству, а
героизм -- разуму. Хватит, кончено!
Утро зевало уже сквозь окна, свинцовое, окаянное утро
дождливого зимнего дня, когда я наконец улегся. В постель я
взял с собой свое решенье. Но на периферии сознания, на
последней его границе, когда я уже засыпал, передо мной
сверкнуло то странное место брошюрки, где речь шла о
"бессмертных", и я мельком вспомнил, что не раз и даже совсем
недавно чувствовал себя достаточно близким к бессмертным, чтобы
в одном такте старинной музыки уловить всю холодную, светлую,
сурово-улыбчивую мудрость бессмертных. Это возникло, блеснуло,
погасло, и тяжелый, как гора, сон лег на мой лоб.
Проснувшись около полудня, я сразу ощутил ясность
ситуации, брошюрка и мои стихи лежали на тумбочке, и мое
решение, дозревшее и окрепшее за ночь во сне, глядело на меня
приветливо-холодным взглядом из хаоса последней полосы моей
жизни. Спешить не нужно было, мое решение умереть не было
минутным капризом, это был зрелый, крепкий плод, медленно
поспевший и отяжелевший, готовый упасть при первом же порыве
ветра судьбы, который сейчас его тихо покачивал.
В моей дорожной аптечке имелось одно превосходное
болеутоляющее средство, сильный препарат опиума, -- прибегать к
нему я позволял себе очень редко, и моей воздержанности часто
хватало на несколько месяцев; оглушающее это снадобье я
принимал только при нестерпимо мучительных физических болях.
Для самоубийства оно, к сожалению, не годилось, много лет назад
я убедился в этом на собственном опыте. Однажды, в пору
очередного отчаянья, я проглотил изрядную дозу этого препарата,
достаточную, чтобы убить шестерых, но меня она не убила. Я,
правда, уснул и пролежал несколько часов в полном забытьи, но
потом, к ужасному своему разочарованию, проснулся от страшных
спазмов в желудке, извергнул с рвотой, не вполне придя в себя,
весь принятый яд и снова уснул, чтобы окончательно проснуться
лишь в середине следующего дня -- отвратительно трезвым, с
выжженным, пустым мозгом и почти начисто отшибленной памятью.
Никаких других последствий, кроме периода бессонницы и
изнурительных болей в желудке, отравление не имело.
Это средство, стало быть, отпало. Но мое решение приняло
теперь вот какую форму: если дела мои снова пойдут так, что я
должен буду прибегнуть к своему опиумному снадобью, мне
разрешается заменить это короткое избавленье избавленьем
большим, смертью, причем смертью верной, надежной, от пули или
от лезвия бритвы. Теперь положение прояснилось; ждать своего
пятидесятилетия, как остроумно советовала брошюрка, надо было,
на мой взгляд, слишком уж долго, до него оставалось еще два
года. Не важно, через год ли, через месяц ли или уже завтра --
дверь была открыта.
Не скажу, чтобы "решение" сильно изменило мою жизнь. Оно
сделало меня немного равнодушнее к недомоганиям, немного
беззаботнее в употреблении опиума и вина, немного любопытнее к
пределу терпимого, только и всего. Сильнее действовали другие
впечатления того вечера. Трактат о Степном волке я иногда
перечитывал, то с увлечением и благодарностью, словно
признавая, что какой-то невидимый маг мудро направляет мою
