документ эпохи, ибо душевная болезнь Галлера -- это мне теперь
ясно -- не выверты какого-то одиночки, а болезнь самой эпохи,
невроз того поколения, к которому принадлежит Галлер, и похоже,
что неврозом этим охвачены не только слабые и неполноценные
индивидуумы, отнюдь нет, а как раз сильные, наиболее умные и
одаренные.
Нижеследующие записи -- не важно, в какой мере основаны
они на реальных событиях, -- попытка преодолеть большую болезнь
эпохи не обходным маневром, не приукрашиванием, а попыткой
сделать самую эту болезнь объектом изображения. Они
представляют собой, в полном смысле слова, сошествие в хаос
помраченной души16, предпринятое с твердым намерением пройти
через ад, померяться силами с хаосом, выстрадать все до конца.
Ключ к пониманию этого дало мне одно замечание Галлера.
Однажды, после разговора о так называемых жестокостях
средневековья, он мне сказал:
-- На самом деле это никакие не жестокости. У человека
средневековья весь уклад нашей нынешней жизни вызвал бы
омерзение, он показался бы ему не то что жестоким, а ужасным и
варварским! У каждой эпохи, у каждой культуры, у каждой
совокупности обычаев и традиций есть свой уклад, своя,
подобающая ей суровость и мягкость, своя красота и своя
жестокость, какие-то страдания кажутся ей естественными,
какое-то зло она терпеливо сносит. Настоящим страданием, адом
человеческая жизнь становится только там, где пересекаются две
эпохи, две культуры и две религии. Если бы человеку античности
пришлось жить в средневековье, он бы, бедняга, в нем
задохнулся, как задохнулся бы дикарь в нашей цивилизации. Но
есть эпохи, когда целое поколение оказывается между двумя
эпохами, между двумя укладами жизни в такой степени, что
утрачивает всякую естественность, всякую преемственность в
обычаях, всякую защищенность и непорочность! Конечно, не все
это чувствуют с одинаковой силой. Такой человек, как Ницше,
выстрадал нынешнюю беду заранее, больше, чем на одно поколение,
раньше других, -- то, что он вынес в одиночестве, никем не
понятый, испытывают сегодня тысячи.
Читая записки Галлера, я часто вспоминал эти слова. Галлер
принадлежит к тем, кто оказался между двумя эпохами, кто ничем
не защищен и навсегда потерял непорочность, к тем, чья судьба
-- ощущать всю сомнительность человеческой жизни с особенной
силой, как личную муку, как ад.
В этом, по-моему, состоит смысл, который имеют для нас его
записи, и поэтому-то я и решился их опубликовать. Вообще же я
не хочу ни брать их под защиту, ни судить о них, пусть каждый
читатель сделает это как велит ему совесть!
ЗАПИСКИ ГАРРИ ГАЛЛЕРА
Только для сумасшедших17
День прошел, как и вообще-то проходят дни, я убил, я тихо
сгубил его своим примитивным и робким способом жить; несколько
часов я работал, копался в старых книгах, в течение двух часов
у меня были боли, как и вообще-то у пожилых людей, я принял
порошок и порадовался, что удалось перехитрить боль, полежал в
горячей ванне, вбирая в себя приятное тепло, трижды получил
почту и просмотрел все ненужные мне письма и бандероли,
проделал свои дыхательные упражнения, а умственные упражнения
из лени сегодня оставил, часок погулял и увидел на небе
прекрасные, нежные, редкостные узоры перистых облаков. Это было
очень славно, так же как читать старые книги, как лежать в
горячей ванне, но в общем день был совсем не чудесный, отнюдь
не сиял счастьем и радостью, а был просто одним из этих давно
уже обычных и привычных для меня дней -- умеренно приятных,
вполне терпимых, сносных, безликих дней пожилого недовольного
господина, одним из этих дней без особых болей, без особых
забот, без настоящего горя, без отчаяния, дней, когда даже
вопрос, не пора ли последовать примеру Адальберта Штифтера18 и
смертельно порезаться при бритье, разбирается деловито и
спокойно, без волненья и страха.
Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с
ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и
своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку
всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те
дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда
среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли
человеческий мир и так называемая культура с их лживым,
дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а
самым несносным их средоточием становится наша собственная
больная душа, -- кто знает эти адские дни, тот очень доволен
такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он
благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая
утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не
установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной
гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает
струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно
радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым
нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом
половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой
довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба,
половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с
легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга,
как близнецы.
Прекрасная вещь -- довольство, безболезненность, эти
сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются
вскрикнуть, когда они говорят шепотом и ходят на цыпочках. Но
со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого
довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в
отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по
возможности путем радостей, а на худой конец и с помощью болей.
Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой
и пресной сносностью так называемых хороших дней, как
ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю
заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога
довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая
комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание
сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на
эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь,
неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин,
например, собор или себя самого, совершить какую-нибудь лихую
глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов,
снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными
билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею
нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно
это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, -- это
довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот
благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего
посредственного, нормального, среднего.
Вот в каком настроении закончил я, когда стемнело, этот
заурядный сносный день. Закончил я его не так, как то
полагалось бы и было полезно человеку недомогающему: не лег в
приготовленную постель, где меня, как приманка, ждала грелка,
а, выполнив свой небольшой, не принесший удовлетворения и
опротивевший урок работы, уныло надел башмаки, пальто и в
туманной темноте отправился в город, чтобы в гостинице
"Стальной шлем"19 выпить то, что пьющие мужчины, по старому
обычаю, называют "стаканчиком вина".
Итак, я стал спускаться из своей мансарды по лестницам, по
этим трудным для подъема лестницам чужбины, лестницам
благопристойного трехквартирного доходного дома, на чердаке
которого находится моя келья. Не знаю, почему так получается,
но я, безродный степной волк, одинокий враг мещанского мира,
живу всегда в самых что ни на есть мещанских домах, это моя
старая слабость. Не во дворцах и не в пролетарских домах, а
неукоснительно в этих благопристойных, скучнейших, содержащихся
в безупречном порядке мещанских гнездах, где попахивает
скипидаром и мылом, где пугаешься, если услышишь, что дверь
парадного громко хлопнула, или если войдешь в грязных ботинках.
Я люблю эту атмосферу, несомненно, со времен детства, и моя
тайная тоска по какому-то подобию родины снова и снова
безнадежно ведет меня этими старыми, глупыми путями. Да и
нравится мне контраст между моей жизнью, моей одинокой, не
знающей любви, затравленной, донельзя беспорядочной жизнью и
этой семейно-мещанской сферой. Я люблю вдыхать на лестнице этот
запах тишины, порядка, чистоты, благопристойности и
обузданности, запах, в котором всегда, несмотря на свою
ненависть к мещанству, нахожу что-то трогательное, люблю
переступать затем порог собственной комнаты, где все это
кончается, где среди нагроможденных книг валяются окурки сигар
и стоят бутылки из-под вина, где все неуютно, все в беспорядке
и запустенье и где все -- книги, рукописи, мысли -- отмечено и
пропитано бедой одиноких, трудностью человеческого бытия,
тоской по новой осмысленности человеческой жизни, утратившей
смысл.
И вот я миновал араукарию. На втором этаже этого дома
лестница проходит мимо маленькой площадки перед квартирой,
которая несомненно еще безупречнее, чище, прибранное, чем
другие, ибо эта площадочка сияет сверхчеловеческой
ухоженностью, она -- маленький светящийся храм порядка. На
паркетном полу, ступить на который боишься, стоят здесь две
изящных скамеечки, и на каждой -- по большому горшку, в одном
растет азалия, в другом -- довольно-таки красивая араукария,
здоровое, стройное деревце, совершенное в своем роде, каждая
иголочка, каждая веточка промыта до блеска. Иной раз, когда
знаю, что меня никто не видит, я пользуюсь этим местом как
храмом, сажусь над араукарией на ступеньку, немного отдыхаю,
складываю молитвенно руки и благоговейно гляжу вниз, на этот
садик порядка, берущий меня за душу своим трогательным видом и
смешным одиночеством. За этой площадкой, как бы под священной
сенью араукарии, мне видится квартира, полная сверкающего
красного дерева, видится жизнь, полная порядочности и здоровья,
жизнь, в которой рано встают, исполняют положенные обязанности,
умеренно весело справляют семейные праздники, ходят по
воскресеньям в церковь и рано ложатся спать.
С наигранной бодростью шагал я по сырому асфальту улиц;
слезясь и расплываясь, глядели огни фонарей сквозь холодную
морось и высасывали тусклые отражения из мокрой земли. Мне
вспомнились забытые годы юности -- как любил я тогда такие
темные и хмурые вечера поздней осени и зимы, как жадно в ту
пору и опьяненно впитывал я в себя атмосферу одиночества и
грусти, когда чуть ли не по целым ночам, в дождь и бурю,
бродил, закутавшись в пальто, среди враждебной, оголенной
природы, одинокий уже и в ту пору, но полный глубокого счастья
и полный стихов, которые затем записывал при свете свечи, сидя
на краю кровати у себя в комнатке! Что ж, это прошло, эта чаша
была выпита и больше не наполнялась. Жалел ли я об этом? Нет,
не жалел. Ничего не было жаль, что прошло.. Жаль было моего
сегодня, всех этих бесчисленных часов, которые я потерял,
которые только вытерпел, которые не принесли мне ни подарков,
ни потрясений. Но слава Богу, исключенья тоже бывали, бывали
иногда, редко, правда, и другие часы, они приносили потрясения,
приносили подарки, ломали стены и возвращали меня, заблудшего,
к живой душе мирозданья. С грустью и все-таки с большим
интересом попытался я вспомнить последнее впечатление такого
