настроения публики, несколько претенциозное заглавие
объявленной лекции -- нет, взгляд Степного волка пронзал все
наше время, все мельтешение, весь карьеризм, всю суетность, всю
мелкую возню мнимой, поверхностной духовности -- да что там,
взгляд этот проникал, увы, еще глубже, был направлен гораздо
дальше, чем только на безнадежные изъяны нашего времени, нашей
духовности, нашей культуры. Он был направлен в сердце всего
человечества, в одну-единственную секунду он ярко выразил все
сомнения мыслителя, может быть мудреца, в достоинстве, в смысле
человеческой жизни вообще. Этот взгляд говорил: "Вот какие мы
шуты гороховые! Вот каков человек!" -- и любая знаменитость,
любой ум, любые достижения духа, любые человеческие потуги на
величие и долговечность шли прахом и оказывались шутовством!
Я сильно забежал вперед и, собственно, вопреки своему
намеренью и желанью, в общем-то уже сказал самое существенное о
Галлере, хотя сперва собирался нарисовать его портрет лишь
исподволь, путем последовательного рассказа о моем с ним
знакомстве.
Раз уж я так забежал вперед, то не стоит больше
распространяться насчет загадочной "диковинности" Галлера и
подробно излагать, как я постепенно почувствовал и узнал
причины и смысл этого чрезвычайного и ужасного одиночества. Так
будет лучше, ибо свою собственную персону мне хотелось бы по
возможности оставить в тени. Я не хочу ни писать исповедь, ни
рассказывать истории, ни пускаться в психологию, а хочу лишь
как очевидец прибавить кое-какие штрихи к портрету этого
странного человека, от которого остались эти записки Степного
волка.
Уже с первого взгляда, когда он вошел через тетушкину
застекленную дверь, запрокинул по-птичьи голову и похвалил
хороший запах нашего дома, я заметил в незнакомце что-то
особенное, и первой моей наивной реакцией было отвращение. Я
почувствовал (и моя тетка, человек, в отличие от меня, совсем
не умственный, почувствовала примерно то же самое) -- я
почувствовал, что он болен, то ли как-то душевно, то ли
какой-то болезнью характера, и свойственный здоровым инстинкт
заставил меня обороняться. Со временем это оборонительное
отношение сменилось симпатией, основанной на большом сочувствии
к тому, кто так глубоко и долго страдал и чье внутреннее
умирание происходило у меня на глазах. В этот период я все
больше и больше осознавал, что болезнь этого страдальца
коренится не в каких-то пороках его природы, а, наоборот, в
великом богатстве его сил и задатков, не достигшем гармонии. Я
понял, что Галлер -- гений страдания, что он, в духе некоторых
тезисов Ницше3, выработал в себе гениальную, неограниченную,
ужасающую способность к страданию. Одновременно я понял, что
почва его пессимизма -- не презрение к миру, а презрение к себе
самому, ибо, при всей уничтожающей беспощадности его суждений о
заведенных порядках или о людях, он никогда не считал себя
исключением, свои стрелы он направлял в первую очередь в себя
самого, он ненавидел и отрицал себя самого в первую очередь...
Тут я должен вставить одно психологическое замечание. Хотя
я мало что знаю о жизни Степного волка, у меня есть все причины
полагать, что любящие, но строгие и очень благочестивые
родители и учителя воспитывали его в том духе, который кладет в
основу воспитания "подавление воли". Так вот, уничтожить
личность, подавить волю в данном случае не удалось, ученик был
для этого слишком силен и тверд, слишком горд и умен. Вместо
того чтобы уничтожить его личность, удалось лишь научить его
ненавидеть себя самого. И против себя самого, против этого
невинного и благородного объекта, он пожизненно направлял всю
гениальность своей фантазии, всю силу своего разума. Ибо в
том-то он и был, несмотря ни на что, истинным христианином и
истинным мучеником, что всякую резкость, всякую критику, всякое
ехидство, всякую ненависть, на какую был способен, обрушивал
прежде всего, первым делом на себя самого. Что касалось
остальных, окружающих, то он упорно предпринимал самые
героические и самые серьезные попытки любить их, относиться к
ним справедливо, не причинять им боли, ибо "люби ближнего
твоего" въелось в него так же глубоко, как ненависть к самому
себе, и, таким образом, вся его жизнь была примером того, что
без любви к себе самому невозможна и любовь к ближнему, а
ненависть к себе -- в точности то же самое и приводит к точно
такой же изоляции и к такому же точно отчаянию, как и
отъявленный эгоизм.
Но пора мне отставить собственные домыслы и перейти к
фактам. Итак, первое, что я узнал о Гарри Галлере, -- отчасти
благодаря своему шпионству, отчасти из замечаний тетушки, --
касалось его образа жизни. Что он человек умственно-книжный и
не имеет никакого практического занятия, выяснилось вскоре. Он
всегда залеживался в постели, часто вставал чуть ли не в
полдень и проделывал в халате несколько шагов, отделявших
маленькую спальню от его гостиной. Эта гостиная, большая и
приятная мансарда с двумя окнами, уже через несколько дней
приобрела другой вид, чем при прежних жильцах. Она наполнилась
-- и со временем наполнялась все больше. Вешались картины,
прикалывались к стенам рисунки, иногда вырезанные из журналов
иллюстрации, которые часто менялись. Южный пейзаж, фотографии
немецкого провинциального городка, видимо родины Галлера,
висели здесь вперемешку с яркими, светящимися акварелями4, о
которых мы лишь впоследствии узнали, что они написаны им самим.
Затем фотография красивой молодой женщины или девушки. Одно
время на стене висел сиамский Будда, смененный сперва
репродукцией "Ночи" Микеланджело5, а потом портретом Махатмы
Ганди6. Книги заполняли не только большой книжный шкаф, но и
лежали повсюду на столах, на красивом старом секретере, на
диване, на стульях, на полу, книги с бумажными закладками,
постоянно менявшимися. Книги непрестанно прибавлялись, ибо он
не только приносил целые кипы из библиотек, но и получал весьма
часто бандероли по почте. Человек, который жил в этой комнате,
мог быть ученым. Такому впечатлению соответствовал и сигарный
дым, все здесь окутывавший, и разбросанные повсюду окурки
сигар, и пепельницы. Однако изрядная часть книг была не ученого
содержания, подавляющее большинство составляли сочинения
писателей всех времен и народов. Одно время на диване, где он
часто проводил лежа целые дни, валялись все шесть толстых томов
сочинения под названием "Путешествие Софии из Мемеля в
Саксонию"7 -- конца восемнадцатого века. Зачитанный вид был у
полных собраний сочинений Гете и Жана Поля8, а также Новалиса9,
Лессинга, Якоби и Лихтенберга10. В нескольких томах
Достоевского11 густо торчали исписанные листки. На большом
столе, среди книг и рукописей, часто стоял букет цветов, там же
пребывал и этюдник с акварельными красками, всегда, впрочем,
покрытый пылью, рядом с ним -- пепельницы и, не стану об этом
умалчивать, всевозможные бутылки с напитками. В оплетенной
соломой бутылке было обычно красное вино, которое он брал в
лавочке поблизости, иногда появлялась бутылка бургундского или
малаги, а толстая бутылка с вишневой наливкой была, как я
видел, за короткий срок почти опорожнена, но потом исчезла в
каком-то углу и пылилась без дальнейшего убывания остатка. Не
стану оправдывать своего шпионства и честно признаюсь, что
первое время все эти приметы хоть и наполненной духовными
интересами, но все же довольно-таки беспутной и разболтанной
жизни вызывали у меня отвращение и недоверие. Я не только
человек бюргерской размеренности в быту, я к тому же не пью и
не курю, и эти бутылки в комнате Галлера не понравились мне еще
больше, чем прочий живописный беспорядок.
Так же, как в отношении сна и работы, незнакомец не
соблюдал решительно никакого режима в еде и питье. В иные дни
он вообще не выходил из дому и не подкреплялся ничем, кроме
утреннего кофе, единственным порой остатком его трапезы,
который находила тетка, оказывалась брошенная кожура от банана,
зато в другие дни он ел в ресторанах, иногда в хороших,
изысканных, иногда в какой-нибудь харчевне на окраине города.
Крепким здоровьем он, видимо, не обладал; кроме скованности в
ногах, которыми он часто с явным трудом преодолевал лестницы,
его мучили, видимо, и другие недуги, и как-то он вскользь
заметил, что уже много лет не знает ни нормального пищеварения,
ни нормального сна. Я приписал это прежде всего тому, что он
пил. Позднее, когда я захаживал с ним в одну из его рестораций,
мне доводилось наблюдать, как он быстро и своенравно пропускал
рюмку-другую, но по-настоящему пьяным ни я, ни еще кто-либо его
ни разу не видел.
Никогда не забуду нашей первой более личной встречи. Мы
были знакомы лишь шапочно, как бывают знакомы между собой
соседи, живущие в одном доме. Однажды вечером, возвращаясь из
конторы, я, к своему удивлению, застал господина Галлера
сидящим на лестничной площадке между вторым и третьим этажом.
Он сидел на верхней ступеньке и подвинулся в сторону, чтобы
меня пропустить. Я спросил его, не чувствует ли он себя плохо,
и предложил ему проводить его до самого верха.
Галлер посмотрел на меня, и я понял, что вывел его из
какого-то сонного состояния. Он медленно улыбнулся своей
красивой и грустной улыбкой, которой так часто надрывал мне
сердце, а потом пригласил меня сесть рядом с ним. Я
поблагодарил и сказал, что не привык сидеть на лестнице перед
чужими квартирами.
-- Ах да, -- сказал он и улыбнулся еще раз. -- Вы правы.
Но погодите минутку, я покажу вам, почему я здесь присел.
Тут он указал на площадку перед квартирой второго этажа,
где жила одна вдова. На крошечном пятачке паркета между
лестницей, окном и застекленной дверью стоял у стены высокий
шкаф красного дерева со старинными оловянными украшениями, а на
полу перед шкафом, в больших горшках на двух низких
подставочках, стояли два растения, азалия и араукария. Растения
выглядели красиво и содержались всегда безупречно опрятно, что
я уже с удовольствием отмечал.
-- Видите, -- продолжал Галлер, -- эта площадочка с
араукарией, здесь такой дивный запах, что я часто прямо-таки не
в силах пройти мимо, не помешкав минутку. У вашей тетушки тоже
все благоухает и царят порядок и чистота, но эта вот площадочка
с араукарией -- она так сверкающе чиста, так вытерта, натерта и
вымыта, так неприкосновенно опрятна, что просто сияет. Мне
всегда хочется здесь надышаться -- чувствуете, как здесь
пахнет? Как этот запах воска, которым натерт пол, и слабый
привкус скипидара вместе с красным деревом, промытыми листьями
растений и всем прочим создают благоухание, создают высшее
выражение мещанской чистоты, тщательности и точности,
исполнения долга и верности в малом. Не знаю, кто здесь живет,
но за этой стеклянной дверью должен быть рай чистоты, мещанства
без единой пылинки, рай порядка и боязливо-трогательной
преданности маленьким привычкам и обязанностям.
Поскольку я промолчал, он продолжил:
-- Пожалуйста, не думайте, что я иронизирую! Дорогой мой,
я меньше всего хотел бы подтрунивать над этим мещанским
порядком. Верно, я сам живу в другом мире, не в этом, и,
пожалуй, не выдержал бы и дня в квартире с такими араукариями.
Но хоть я и старый, немного уже облезлый степной волк, я тоже
как-никак сын своей матери, а моя мать тоже была мещанка, она
разводила цветы, следила за комнатой и за лестницей, за мебелью
