скалы, где достаточно маленького внешнего толчка или крошечной
внутренней слабости, чтобы упасть в пустоту. Судьба людей этого
типа отмечена тем, что самоубийство для них -- наиболее
вероятный вид смерти, по крайней мере в их представлении.
Причиной этого настроения, заметного уже в ранней юности и
сопровождающего этих людей всю жизнь, не является какая-то
особенная нехватка жизненной силы, напротив, среди "самоубийц"
встречаются необыкновенно упорные, жадные, да и отважные
натуры. Но подобно тому, как есть люди, склонные при малейшем
заболевании к жару, люди, которых мы называем "самоубийцами" и
которые всегда очень впечатлительны и чувствительны, склонны
при малейшем потрясении вовсю предаваться мыслям о
самоубийстве. Если бы у нас была наука, обладающая достаточным
мужеством и достаточным чувством ответственности, чтобы
заниматься человеком, а не просто механизмами жизненных
процессов, если бы у нас было что-то похожее на антропологию,
на психологию, то об этих фактах знали бы все.
Сказанное нами о самоубийцах касается, конечно, лишь
внешнего аспекта, это психология, а значит, область физики. С
метафизической точки зрения дело выглядит иначе и гораздо
яснее, ибо при таком подходе к нему "самоубийцы" предстают нам
одержимыми чувством вины за свою обособленность, предстают
душами, видящими свою цель не в самоусовершенствовании и
собственном совершенстве, а в саморазрушении, в возврате к
матери, к Богу, к вселенной. Очень многие из этих натур
совершенно не способны совершить когда-либо реальное
самоубийство, потому что глубоко прониклись сознанием его
греховности. Но для нас они все же самоубийцы, ибо избавление
они видят в смерти, а не в жизни и готовы пожертвовать,
поступиться собой, уничтожить себя и вернуться к началу.
Если всякая сила может (а иногда и должна) обернуться
слабостью, то типичный самоубийца может, наоборот, превратить
свою кажущуюся слабость в опору и силу, да и делает это куда
как часто. Пример тому и Гарри, Степной волк. Как и для тысяч
ему подобных, мысль, что он волен умереть в любую минуту, была
для него не просто юношески грустной игрой фантазии, нет, в
этой мысли он находил опору и утешение. Да, как во всех людях
его типа, каждое потрясение, каждая боль, каждая скверная
житейская ситуация сразу же пробуждали в нем желание избавиться
от них с помощью смерти. Но постепенно он выработал из этой
своей склонности философию, прямо-таки полезную для жизни.
Интимное знакомство с мыслью, что этот запасной выход всегда
открыт, давало ему силы, наделяло его любопытством к болям и
невзгодам, и, когда ему приходилось весьма туго, он порой думал
с жестокой радостью, с каким-то злорадством: "Любопытно
поглядеть, что способен человек вынести! Ведь когда терпенье
дойдет до предела, мне стоит только отворить дверь, и меня
поминай как звали". Есть очень много самоубийц, которым эта
мысль придает необычайную силу.
С другой стороны, всем самоубийцам знакома борьба с
соблазном покончить самоубийством. Каким-то уголком души каждый
знает, что самоубийство хоть и выход, но все-таки немного
жалкий и незаконный запасной выход, что, в сущности, красивей и
благородней быть сраженным самой жизнью, чем своей же рукой.
Это знание, эта неспокойная совесть, имеющая тот же источник,
что и нечистая совесть онанистов, толкает большинство
"самоубийц" на постоянную борьбу с их соблазном. Они борются,
как борется клептоман со своим пороком. Степному волку тоже
была знакома эта борьба, он вел ее, многократно меняя оружие. В
конце концов, дожив лет до сорока семи, он напал на одну
счастливую и не лишенную юмора мысль, которая часто доставляла
ему радость. Он решил, что его пятидесятый день рожденья будет
тем днем, когда он позволит себе покончить с собой
В этот день, так он положил себе, ему будет вольно
воспользоваться или не воспользоваться запасным выходом, в
зависимости от настроения. И пусть с ним случится что угодно,
пусть он заболеет, обеднеет, пусть на него обрушатся страданья
и горе -- все ограничено сроком, все может длиться максимум эти
несколько лет, месяцев, дней, а их число с каждым днем
становится меньше! И правда, теперь он куда легче переносил
всякие неприятности, которые раньше мучили бы его сильнее и
дольше, а то бы и подкосили под корень. Когда ему почему-либо
приходилось особенно скверно, когда к пустоте, одиночеству и
дикости его жизни прибавлялись еще какие-нибудь особые боли или
потери, он мог сказать этим болям: "Погодите, еще два года, и я
с вами совладаю!" И потом любовно представлял себе, как утром,
в день его пятидесятилетия, придут письма и поздравленья, а он,
уверенный в своей бритве, простится со всеми болями и закроет
за собой дверь. Хороши тогда будут ломота в костях, грусть,
головная боль и рези в желудке.
Остается еще объяснить феномен Степного волка, и, в
частности, его своеобразное отношение к мещанству, сведя оба
явления к их основным законам. Возьмем за исходную точку,
поскольку это напрашивается само собой, как раз его отношение к
"мещанской" сфере!
По собственному его представленью, Степной волк пребывал
совершенно вне мещанского мира, поскольку не вел семейной жизни
и не знал социального честолюбия. Он чувствовал себя только
одиночкой, то странным нелюдимом, больным отшельником, то из
ряда вон выходящей личностью с задатками гения, стоящей выше
маленьких норм заурядной жизни. Он сознательно презирал
мещанина и гордился тем, что таковым не является. И все же в
некоторых отношениях он жил вполне по-мещански: имел текущий
счет в банке и помогал бедным родственникам, одевался хоть и
небрежно, но прилично и неброско, старался ладить с полицией,
налоговым управлением и прочими властями. А кроме того,
какая-то сильная, тайная страсть постоянно влекла его к
мещанскому мирку, к тихим, приличным семейным домам с их
опрятными садиками, сверкающими чистотой лестницами, со всей их
скромной атмосферой порядка и благопристойности. Ему нравилось
иметь свои маленькие пороки и причуды, чувствовать себя
посторонним в мещанской среде, каким-то отшельником или гением,
но он никогда не жил и не селился в тех, так сказать,
провинциях жизни, где мещанства уже не существует. Он не
чувствовал себя свободно ни в среде людей исключительных,
пускающих в ход силу, ни среди преступников или бесправных и не
покидал провинции мещан, с нормами и духом которой всегда был
связан, даже если эта связь и выражалась в противопоставленье и
бунте. Кроме того, он вырос в атмосфере мелкобуржуазного
воспитания и вынес оттуда множество представлений и шаблонов.
Теоретически он ничего не имел против проституции, но лично был
неспособен принять проститутку всерьез и действительно
отнестись к ней как к равной. Политического преступника,
бунтаря или духовного совратителя он мог полюбить как брата, но
для какого-нибудь вора, взломщика, убийцы, садиста у него не
нашлось бы ничего, кроме довольно-таки мещанской жалости.
Таким образом, одной половиной своего естества он всегда
признавал и утверждал то, что другой половиной оспаривал и
отрицал. Выросши в ухоженном мещанском доме, в строгом
соблюдении форм и обычаев, он частью своей души навсегда
остался привязан к порядкам этого мира, хотя давно уже
обособился в такой мере, которая внутри мещанства немыслима, и
давно уже освободился от сути мещанского идеала и мещанской
веры.
"Мещанство" же, всегда наличное людское состояние, есть не
что иное, как попытка найти равновесие, как стремление к
уравновешенной середине между бесчисленными крайностями и
полюсами человеческого поведения. Если взять для примера
какие-нибудь из этих полюсов, скажем, противоположность между
святым и развратником, то наше уподобление сразу станет
понятно. У человека есть возможность целиком отдаться духовной
жизни, приблизиться к божественному началу, к идеалу святого.
Есть у него, наоборот, и возможность целиком отдаться своим
инстинктам, своим чувственным желаньям и, направить все свои
усилия на получение мгновенной радости. Один путь ведет к
святому, к мученику духа к самоотречению во имя Бога. Другой
путь ведет к развратнику, к мученику инстинктов, к
самоотречению во имя тлена. Так вот, мещанин пытается жить
между обоими путями, в умеренной середине. Он никогда не
отречется от себя, не отдастся ни опьяненью, ни аскетизму,
никогда не станет мучеником, никогда не согласится со своей
гибелью, -- напротив, его идеал -- не самоотречение, а
самосохранение, он не стремится ни к святости, ни к ее
противоположности, безоговорочность, абсолютность ему
нестерпимы, он хочет служить Богу, но хочет служить и
опьяненью, он хочет быть добродетельным, но хочет и пожить на
земле в свое удовольствие. Короче говоря, он пытается осесть
посредине между крайностями, в умеренной и здоровой зоне, без
яростных бурь и гроз, и это ему удается, хотя и ценой той
полноты жизни и чувств, которую дает стремление к
безоговорочности, абсолютности, крайности. Жить полной жизнью
можно лишь ценой своего "я". А мещанин ничего не ставит выше
своего "я" (очень, правда, недоразвитого). Ценой полноты, стало
быть, он добивается сохранности и безопасности, получает вместо
одержимости Богом спокойную совесть, вместо наслаждения --
удовольствие, вместо свободы -- удобство, вместо смертельного
зноя -- приятную температуру. Поэтому мещанин по сути своей --
существо со слабым импульсом к жизни, трусливое, боящееся хоть
сколько-нибудь поступиться своим "я", легко управляемое.
Потому-то он и поставил на место власти -- большинство, на
место силы -- закон, на место ответственности -- процедуру
голосования
Ясно, что это слабое и трусливое существо, как бы
многочисленны ни были его oco6и, не может уцелеть, что из-за
своих качеств оно не должно играть в мире иной роли, чем роль
стада ягнят среди рыщущих волков. И все же мы видим, что хотя
во времена, когда правят натуры сильные, мещанина сразу же
припирают к стене, он тем не менее никогда не погибает, а порой
даже вроде бы и владычествует над миром. Как же так? Ни
многочисленность его стада, ни добродетель, ни здравый смысл,
ни организация не в состоянии, казалось бы, спасти его от
гибели. Тому, чьи жизненные силы с самого начала подорваны, не
продлит жизнь никакое лекарство на свете. И все-таки мещанство
живет, оно могуче, оно процветает. Почему?
Ответ: благодаря степным волкам. На самом деле жизненная
сила мещанства держится вовсе не на свойствах нормальных его
представителей, а на свойствах необычайно большого числа
аутсайдеров, которых оно, мещанство, вследствие расплывчатости
и растяжимости своих идеалов, включает в себя. Внутри мещанства
всегда живет множество сильных и диких натур. Наш Степной волк
Гарри -- характерный пример тому. Хотя развитие в нем
индивидуальности, личности ушло далеко за доступный мещанину
предел, хотя блаженство самосозерцания знакомо ему не меньше,
чем мрачная радость ненависти и самоненавистничества, хотя он
презирает закон, добродетель и здравый смысл, он все-таки
пленник мещанства и вырваться из плена не может. Таким образом,
настоящее мещанство окружено, как ядро, широкими слоями
человечества, тысячами жизней и умов, хоть и переросших
мещанство, хоть и призванных не признавать оговорок, воспарить
