вам не было бы никакой пользы осматривать ее таким, как вы
есть. Вы были бы скованы и ослеплены тем, что вы привыкли
называть своей личностью. Вы, несомненно, давно догадались, что
преодоление времени, освобождение от действительности и как бы
там еще ни именовали вы вашу тоску, означают не что иное, как
желание избавиться от своей так называемой личности. Она --
тюрьма, в которой вы сидите. И войди вы в театр таким, как вы
есть, вы увидели бы все глазами Гарри, сквозь старые очки
Степного волка. Поэтому вас приглашают избавиться от этих очков
и соблаговолить сдать эту глубокоуважаемую личность в здешний
гардероб, где она будет к вашим услугам в любое время.
Прелестный бал, в котором вы участвовали, трактат о Степном
волке, наконец, маленькое возбуждающее средство, которое мы
только что приняли, пожалуй, достаточно вас подготовили. Сдав
свою уважаемую личность, Гарри, вы получите в свое распоряжение
левую сторону театра, а Гермина -- правую, встретиться вы
можете внутри в любое время. Гермина, будь добра, зайди пока за
портьеру, я хотел бы сначала провести Гарри.
Гермина удалилась направо, пройдя мимо огромного зеркала,
покрывавшего заднюю стену от пола до свода.
-- Ну вот, Гарри, теперь ступайте и будьте в хорошем
настроенье. Привести вас в хорошее настроенье, научить вас
смеяться и есть цель всей этой затеи -- надеюсь, вы не
доставите мне хлопот. Вы ведь хорошо себя чувствуете? Да? Не
боитесь? Вот и прекрасно, вот и отлично. Теперь, без страха и с
полным удовольствием, вы вступите в наш фиктивный мир, войдя в
него, как то принято, путем маленького фиктивного самоубийства.
Он снова достал карманное зеркальце и поднес его к моему
лицу. Опять на меня глядел смятенный, туманный, размываемый
Степным волком Гарри -- хорошо знакомая и действительно
неприятная картина, уничтожение которой не могло тревожить
меня.
-- Эту ненужную уже картинку вы сейчас погасите, дорогой
друг, она теперь ни к чему. Вам достаточно, когда это позволит
ваше настроенье, взглянуть на нее с искренним смехом. Вы
находитесь сейчас в школе юмора, вы должны научиться смеяться.
Ну, а всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь
принимать всерьез собственную персону.
Я пристально поглядел в зеркальце, в
ах-ты-зер-кальце-в-руке, в котором свершал свои подергиванья
Гарри-волк. На миг что-то во мне дрогнуло, глубоко внутри,
тихо, но мучительно, как воспоминанье, как тоска по дому, как
раскаянье. Затем легкая подавленность сменилась новым чувством,
похожим на то, которое испытываешь, когда у тебя из челюсти,
замороженной кокаином, выдернут больной зуб, -- чувство
глубокого облегченья и одновременно удивленья, что было совсем
не больно. И к этому чувству примешивалась какая-то бодрая
веселость и смешливость, которой я не смог противостоять,
отчего и разразился спасительным смехом.
Мутная картинка в зеркальце дрогнула и погасла, его
маленькая круглая плоскость стала вдруг словно бы выжженной, --
серой, шероховатой и непрозрачной. Пабло со смехом швырнул эту
стекляшку, она покатилась и затерялась где-то на полу
бесконечного коридора.
-- Смеялся ты хорошо, Гарри, -- воскликнул Пабло, -- ты
еще научишься смеяться, как бессмертные. Ну вот, наконец ты
убил Степного волка. Бритвами тут ничего не сделаешь, смотри,
чтобы он оставался мертвым! Сейчас ты сможешь покинуть глупую
действительность. По ближайшему поводу мы выпьем на брудершафт.
Никогда, дорогой, ты не нравился мне так, как сегодня. И если
потом для тебя это еще будет иметь значенье, мы сможем с тобой
потом и философствовать, и диспутировать, и говорить о музыке,
и о Моцарте, и о Глюке, и о Платоне, и о Гете, сколько ты
пожелаешь. Теперь ты поймешь, почему это раньше не
получалось... Надо надеяться, тебе повезет, и от Степного волка
ты на сегодня избавишься. Ведь твое самоубийство, конечно, не
окончательное. Мы находимся сейчас в магическом театре, здесь
есть только картины, а не действительность. Выбери себе
какие-нибудь славные и веселые картины и докажи, что ты в самом
деле уже не влюблен в свою сомнительную личность! Но если ты
все-таки хочешь вернуть ее, тебе достаточно снова взглянуть в
зеркало, которое я теперь тебе покажу. Ты ведь знаешь старую
мудрую пословицу: лучше одно зеркальце в руке, чем два на
стенке. Ха-ха! (Опять он рассмеялся так прекрасно и страшно.)
Ну вот, а теперь осталось проделать одну совсем маленькую,
веселую церемонию. Теперь ты отбросил очки твоей личности, так
взгляни же разок в настоящее зеркало! Это доставит тебе
удовольствие.
Со смехом и забавными поглаживаньями он повернул меня так,
что я оказался напротив огромного стенного зеркала. В нем я
увидел себя.
Какое-то короткое мгновенье я видел знакомого мне Гарри,
только с необыкновенно веселым, светлым, смеющимся лицом. Но не
успел я его узнать, как он распался, от него отделилась вторая
фигура, третья, десятая, двадцатая, и все огромное зеркало
заполнилось сплошными Гарри69 или кусками Гарри, бесчисленными
Гарри, каждого из которых я видел и узнавал лишь в течение
какой-то молниеносной доли секунды. Иные из этого множества
Гарри были моего возраста, иные старше, иные были древними,
иные совсем молодыми, юношами, мальчиками, школьниками,
мальчишками, детьми. Пятидесятилетние и двадцатилетние Гарри
бегали и прыгали вперемешку, тридцатилетние и пятилетние,
серьезные и веселые, степенные и смешные, хорошо одетые, и
оборванные, и совсем голые, безволосые и длиннокудрые, и все
были мной, и каждого я видел один миг и вмиг узнавал, и каждый
затем исчезал, они разбегались во все стороны, налево, направо,
убегали в глубину зеркала, выбегали из зеркала. Один из них,
молодой элегантный парень, бросился, смеясь, Пабло на грудь,
обнял его и с ним убежал. А другой, который особенно мне
понравился, красивый, очаровательный мальчик шестнадцати или
семнадцати лет, как молния, выбежал в коридор, стал жадно
читать надписи на всех этих дверях, я побежал за ним, перед
одной дверью он остановился, я прочел надпись на ней:
Все девушки твои!
Опусти в щель одну марку
Этот милый мальчик подпрыгнул, взвился головой вперед,
ринулся в щель и исчез за дверью.
Пабло тоже исчез, да и зеркало как будто исчезло, а с ним
и все эти бесчисленные образы Гарри. Я почувствовал, что
предоставлен теперь себе самому и театру и стал с любопытством
ходить от двери к двери, читая на каждой надпись, соблазн,
обещанье.
Надпись:
Приглашаем на веселую охоту!
Крупная дичь -- автомобили --
приманила меня, я отворил узкую дверь и вошел.
Меня сразу рвануло в какой-то шумный и взволнованный мир.
По улицам носились автомобили, частью бронированные, и
охотились на пешеходов, давили колесами вдрызг, расплющивали о
стены домов. Я сразу понял: это была борьба между людьми и
машинами, давно готовившаяся, давно ожидавшаяся, давно
внушавшая страх и теперь наконец разразившаяся. Повсюду
валялись трупы и куски разодранных тел, повсюду же разбитые,
искореженные, полусгоревшие автомобили, над этим безумным
хаосом кружили самолеты, и по ним тоже палили с крыш и из окон
из ружей и пулеметов. Дикие, великолепно-зажигательные плакаты
на всех стенах огромными, пылавшими, как факелы, буквами
призывали нацию выступить наконец на стороне людей против
машин, перебить наконец жирных, хорошо одетых, благоухающих
богачей, которые с помощью машин выжимают жир из других, а
заодно и их большие, кашляющие, злобно рычащие, дьявольски
гудящие автомобили, поджечь наконец фабрики и немножко
очистить, немножко опустошить поруганную землю, чтобы снова
росла трава, чтобы запыленный цементный мир снова превратился в
леса, луга, поля, ручьи и болота. Зато другие плакаты, чудесно
выполненные, великолепно стилизованные, выдержанные в более
нежной, не столь ребяческой цветовой гамме, сочиненные
необычайно умно и талантливо, взволнованно предостерегали,
наоборот, всех имущих и благонамеренных от грозящего хаоса
анархии, живописуя поистине трогательное счастье порядка,
труда, собственности, культуры, права и славя машины как
высочайшее и последнее открытие людей, благодаря которому они
могут превратиться в богов. Задумчиво и восхищенно читал я эти
плакаты, красные и зеленые, поразительное воздействие оказывали
на меня их пламенное красноречие, их железная логика, они были
правы, и, глубоко убежденный прочитанным, стоял я то перед
одним, то перед другим, хотя довольно-таки густая пальба вокруг
мне все-таки ощутимо мешала. Что ж, главное было ясно: это была
война, жаркая, шикарная и в высшей степени симпатичная война,
где дело шло не об императоре, республике, границах, не о
знаменах, партиях и тому подобных преимущественно декоративных
и театральных вещах, пустяках по сути, а где каждый, кому не
хватало воздуха и приелась жизнь, выражал свое недовольство
разительным образом и добивался всеобщего разрушенья
металлического цивилизованного мира. Я видел, как звонко и как
откровенно смеется в глазах у всех сладострастье убийства и
разоренья, и во мне самом пышно зацвели эти красные дикие цветы
и засмеялись не тише. Я радостно вмешался в борьбу.
Но прекрасней всего было то, что рядом со мной вдруг
оказался мой школьный товарищ Густав, о котором я уже десятки
лет ничего не слышал, самый когда-то необузданный, сильный и
жизнелюбивый из друзей моего раннего детства. У меня
возликовала душа, когда я увидел, как мне вновь подмигнули его
голубые глаза. Он сделал мне знак, и я тут же последовал за ним
с радостью.
-- Боже мой, Густав, -- счастливо воскликнул я, -- вот так
встреча! Кем же ты стал?
Он рассмеялся сердито, совсем как в мальчишеские времена.
-- Дурень, неужели нужно сразу лезть с вопросами и
болтовней? Профессором богословия -- вот кем я стал, ну вот, ты
это узнал, но сейчас, старик, уже не до богословия, к счастью,
сейчас война. Пошли!
С маленькой машины, которая, фыркая, двигалась нам
навстречу, он выстрелом сбил водителя, ловко, как обезьяна,
вскочил в машину, остановил ее и посадил меня, потом, с
сумасшедшей скоростью, сквозь пули и опрокинутые машины, мы
помчались прочь, удаляясь от центра города.
-- Ты на стороне фабрикантов? -- спросил я своего друга.
-- Не важно, это дело вкуса, выедем за город --
разберемся. Впрочем, нет, погоди, я скорее за то, чтобы мы
выбрали другую партию, хотя, по сути, это, конечно, совершенно
безразлично. Я богослов, и мой предок Лютер помогал в свое
время князьям и богачам в борьбе с крестьянами, а мы теперь это
немножко исправим. Дрянь машина, надо надеяться, ее хватит еще
на несколько километров!
Как ветерок, неба сынок, вырвались мы, тарахтя, из города
в зеленые спокойные места, проехали много миль по широкой
равнине, а затем медленно поднялись и углубились в могучие
горы. Здесь мы остановились на гладкой, скользкой дороге,
которая, смело извиваясь между отвесной скалой и низким
парапетом, уходила вверх, высоко, над синевшим вдалеке озером.
-- Славная местность, -- сказал я.
-- Очень красивая. Мы можем назвать ее Осевой дорогой,
здесь сломается не одна ось, Гарринька, вот увидишь!
У дороги стояла большая пиния, а на пинии, вверху, мы
увидели что-то вроде сколоченной из досок будки, этакую
наблюдательную вышку. Густав звонко засмеялся, хитро подмигнул
