в него, внезапно показалось мне довольно глупым. Когда Гермина
однажды -- вспомнил я вдруг -- говорила о времени и вечности, я
сразу готов был считать ее мысли отраженьем моих собственных
мыслей. А что мысль о том, чтобы я убил ее, возникла у Гермины
самой, без какого бы то ни было влияния с моей стороны, -- это
я принял как нечто само собой разумеющееся. Но почему же я
тогда не просто принял эту страшную, эту поразительную мысль,
не просто поверил в нее, а даже угадал ее наперед? Не потому ли
все-таки, что она была моей собственной? И почему я убил
Гермину как раз в тот миг; когда застал ее голой в объятиях
другого? Всеведенья и издевки был полон беззвучный смех
Моцарта.
-- Гарри, -- сказал он, -- вы шутник. Неужели и в самом
деле эта красивая девушка не хотела от вас ничего, кроме удара
ножом? Рассказывайте это кому-нибудь другому! Ну, хоть
пырнули-то вы хорошенько, бедная малышка мертвехонька. Пора
вам, пожалуй, уяснить себе последствия вашей галантности по
отношению к этой даме. Или вы хотите увильнуть от последствий?
-- Нет, -- крикнул я. -- Неужели вы ничего не понимаете?
Увильнуть от последствий! Да ведь если я чего и хочу, то только
искупить, искупить свою вину, положить голову на плаху, принять
наказанье, быть уничтоженным!
Моцарт поглядел на меня с нестерпимой издевкой.
-- До чего же вы патетичны! Но вы еще научитесь юмору,
Гарри. Юмор всегда юмор висельника, и в случае надобности вы
научитесь юмору именно на виселице. Вы готовы к этому? Да?
Отлично, тогда ступайте к прокурору и терпеливо сносите всю
лишенную юмора судейскую канитель вплоть до того момента, когда
вам холодно отрубят голову ранним утром в тюрьме. Вы, значит,
готовы к этому?
Передо мной вдруг сверкнула надпись:
Казнь Гарри --
и я кивнул головой в знак согласия. Голый двор среди
четырех стен с маленькими зарешеченными окошками, опрятно
прибранная гильотина, десяток господ в мантиях и сюртуках, а
среди них стоял я, продрогший на сером воздухе раннего утра, с
давящим и жалобным страхом в сердце, но готовый и согласный. По
приказу я сделал несколько шагов вперед, по приказу стал на
колени. Прокурор снял свою шапочку и откашлялся, и все
остальные господа тоже откашлялись. Он развернул какую-то
грамоту и, держа ее перед собой, стал читать:
-- Господа, перед вами стоит Гарри Галлер, обвиненный и
признанный виновным в преднамеренном злоупотреблении нашим
магическим театром. Галлер не только оскорбил высокое
искусство, спутав нашу прекрасную картинную галерею с так
называемой действительностью и заколов зеркальное изображение
девушки зеркальным изображением ножа, он, кроме того, не
юмористическим образом обнаружил намерение воспользоваться
нашим театром как механизмом для самоубийства. Вследствие этого
мы приговариваем Галлера к наказанию вечной жизнью и к лишению
на двенадцать часов права входить в наш театр. Обвиняемый не
может быть освобожден также и от наказания однократным
высмеиванием. Господа, приступайте -- раз -- два -- три!
И по счету "три" присутствующие самым добросовестным
образом залились смехом, смехом небесного хора, ужасным,
нестерпимым для человеческого слуха смехом потустороннего мира.
Когда я пришел в себя, Моцарт, сидевший рядом со мной, как
прежде, похлопал меня по плечу и сказал:
-- Вы слышали вынесенный вам приговор. Придется, стало
быть, вам привыкнуть слушать и впредь радиомузыку жизни. Это
пойдет вам на пользу. Способности у вас, милый дуралей, из ряда
вон маленькие, но теперь вы, наверно, постепенно все-таки
поняли, чего от вас требуют! Вы готовы закалывать девушек,
готовы торжественно идти на казнь, и вы были бы, вероятно,
готовы также сто лет бичевать себя и умерщвлять свою плоть? Или
нет?
-- О да, готов всей душой! -- воскликнул я горестно.
-- Конечно! Вас можно подбить на любую лишенную юмора
глупость, великодушный вы господин, на любое патетическое
занудство! Ну, а меня на это подбить нельзя, за все ваше
романтическое покаянье я не дам и ломаного гроша. Вы хотите,
чтобы вас казнили. Вы хотите, чтобы вам отрубили голову,
неистовый вы человек! Ради этого дурацкого идеала вы согласны
совершить еще десять убийств. Вы хотите умереть, трус вы
эдакий, а не жить. А должны-то вы, черт вас возьми, именно
жить! Поделом бы приговорить вас к самому тяжкому наказанью.
-- О, что же это за наказанье?
-- Мы могли бы, например, оживить эту девушку и женить вас
на ней.
-- Нет, к этому я не готов. Вышла бы беда.
-- А то вы уже не натворили бед! Но с патетикой и
убийствами надо теперь покончить. Образумьтесь наконец! Вы
должны жить и должны научиться смеяться. Вы должны научиться
слушать проклятую радиомузыку жизни, должны чтить скрытый за
нею дух, должны научиться смеяться над ее суматошностью. Вот и
все, большего от вас не требуют. Я тихо, сквозь сжатые зубы,
спросил;
-- А если я откажусь? А если я, господин Моцарт, не
признаю за вами права распоряжаться Степным волком и
вмешиваться в его судьбу?
-- Тогда, -- миролюбиво сказал Моцарт, -- я предложил бы
тебе выкурить еще одну мою папироску.
И пока он говорил это и протягивал мне папиросу, каким-то
волшебством извлеченную им из кармана жилетки, он вдруг
перестал быть Моцартом: он тепло смотрел на меня темными,
чужеземными глазами и был моим другом Пабло и одновременно
походил, как близнец, на того человека, который научил меня
игре фигурками.
-- Пабло! -- воскликнул я, вздрогнув. -- Пабло, где мы?
Пабло дал мне папиросу и поднес к ней огонь.
-- Мы, -- улыбнулся он, -- в моем магическом театре, и
если тебе угодно выучить танго, или стать генералом, или
побеседовать с Александром Великим, то все это в следующий раз
к твоим услугам. Но должен сказать тебе, Гарри, что ты меня
немного разочаровал. Ты совсем потерял голову, ты прорвал юмор
моего маленького театра и учинил безобразие, ты пускал в ход
ножи и осквернял наш славный мир образов пятнами
действительности. Это некрасиво с твоей стороны. Надеюсь, ты
сделал это, по крайней мере, из ревности, когда увидел, как мы
лежим с Герминой. С этой фигурой ты, к сожалению, оплошал -- я
думал, что ты усвоил игру лучше. Ничего, дело поправимое.
Он взял Гермину, которая в его пальцах сразу же
уменьшилась до размеров шахматной фигурки, и сунул ее в тот же
карман, откуда раньше извлек папиросу.
Приятен был аромат сладкого тяжелого дыма, я чувствовал
себя опустошенным и готовым проспать хоть целый год.
О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал
где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч
фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал
смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать
ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и
еще множество раз пройти через ад своего нутра.
Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я
научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня.
Комментарии
Роман "Степной волк" -- одно из самых знаменитых
произведений Гессе -- до известной степени автобиографичен. Он
отражает сильнейший духовный кризис в жизни писателя, имевший
место в середине 20-х гг. 11 января 1924 г. Гессе вступил во
второй брак с молодой певицей Рут Венгер. Брак оказался
неудачным, писатель уже через несколько недель покинул Базель и
уехал в Монтаньолу. Отношения между супругами оставались
натянутыми и после возвращения Гессе в Базель в ноябре 1924 г.
Его тогдашняя базельская квартира, а также ее владелица Марта
Рингье описаны автором в романе. Почти всю зиму 1925 г. Гессе
работал в университетской библиотеке в Базеле над составлением
антологии "Классический век немецкого духа. 1750--1850". После
кратковременной совместной поездки супругов в Германию в
декабре 1924 г. Гессе виделся с Рут Венгер крайне редко.
Ощущение заброшенности, невозможности наладить контакт с
окружающим миром, настроение безысходности и отчаяния все
больше и больше овладевали им. Неоднократно мелькает и мысль о
самоубийстве.
Над романом Гессе начинает работать еще в Базеле и
продолжает затем в Монтаньоле и Цюрихе. Однако отдельные его
аспекты и мотивы были предвосхищены еще в прозаическом
фрагменте "Из дневника одного отщепенца" (1922) и -- более ярко
и непосредственно -- в лирической параллели романа,
стихотворном сборнике "Кризис. Отрывок из дневника Германа
Гессе", написанном зимой 1926 г. Полностью сборник был
опубликован лишь в 1928 г. в издательстве Фишера.
"Степной волк" являет собой исповедь буржуазного
интеллигента, пытающегося преодолеть собственную болезнь, но
главное -- болезнь времени, следствием которой является его
духовный недуг, посредством беспощадного самоанализа, "попыткой
сделать самую эту болезнь объектом изображения". При всей
обнаженности кризисной проблематики, при всей
бескомпромиссности критики, в романе речь идет не столько о
самой болезни, сколько о путях избавления от нее. На это
обстоятельство постоянно обращал внимание писатель. В
послесловии к швейцарскому изданию романа он писал:
"Разумеется, я не могу, да и не хочу предписывать читателю, как
ему следует понимать мой рассказ. Пусть каждый возьмет из него
то, что сочтет для себя подходящим и нужным! Тем не менее мне
было бы приятно, если бы многие из читателей заметили, что
история Степного волка хоть и изображает болезнь и кризис, но
не болезнь, которая ведет к смерти, не гибель, а ее
противоположность: исцеление". В данной связи следует отметить
два автобиографических факта, нашедших прямое отражение в
романе. Во-первых, это психоаналитические беседы писателя с
учеником знаменитого цюрихского психиатра К. Г. Юнга доктором
И.Б.Лангом, имевшие место вначале 1926 г. Они несомненно
повлияли на описание в романе поисков путей и средств
преодоления духовного кризиса, в котором находились как сам
писатель, так и его герой. Далее -- это мир "элементарных"
чувств, который Гессе впервые открыл для себя в те годы в
джазовой музыке, в модных американских танцах и ночной жизни
швейцарского города 20-х гг. Зимой 1926 г. Гессе специально
брал уроки танца у Юлии Лауби-Онеггер (прототип Гермины в
романе "Степной волк") и часто появлялся на масленичных
карнавалах и маскарадах Цюриха. Атмосфера эротики и экстаза,
пережитая Гессе на одном из таких ночных балов в гостинице "Бор
о Лак", воспроизведена в романе в сценах маскарада в залах
"Глобуса".
Работу над рукописью "Степного волка" Гессе заканчивает в
январе 1927 г. Пять месяцев спустя, к пятидесятилетию писателя,
роман выходит в издательстве Фишера.
Сам образ Степного волка -- сложный, имеющий свою историю
в творчестве писателя символ. Мотив "волка" впервые появился у
Гессе в маленьком реалистическом рассказе "Волк" (1907) --
истории молодого зверя, затравленного и убитого в холодную
зимнюю ночь крестьянами швейцарской деревни. Позже, в начале
20-х гг., Гессе часто сравнивает сам себя с попавшим в западню
"степным зверем", пытающимся вырваться на свободу, "заблудшим в
дебрях цивилизации", тоскующим по приволью "родных степей".
Однако в том виде, в каком символ "волка" представлен в романе,
он появляется лишь в 1925 г. в лирическом дневнике "Кризис".
Кроме метафорического, символ "степного волка" имеет по
