Теперь приказывал волк, а человек подчинялся. По
приказанью человек опускался на колени, играл волка, высовывал
язык, рвал на себе пломбированными зубами одежду. Ходил, в
зависимости от воли укротителя людей, на своих двоих или на
четвереньках, служил, притворялся мертвым, катал волка верхом
на себе, носил за ним бич. Изобретательно и с собачьей
готовностью подвергал он себя извращеннейщим униженьям. На
сцену вышла красивая девушка, подошла к дрессированному
мужчине, погладила ему подбородок, потерлась щекой об его щеку,
но он по-прежнему стоял на четвереньках, оставался зверем,
мотал головой и начал показывать красавице зубы, под конец
настолько грозно, настолько по-волчьи, что та убежала. Ему
предлагали шоколад, но он презрительно обнюхивал его и
отталкивал. А в заключенье опять принесли белого ягненка и
жирного пестрого кролика, и переимчивый человек исполнил
последний свой номер, сыграл волка так, что любо было глядеть.
Схватив визжащих животных пальцами и зубами, он вырывал у них
клочья шерсти и мяса, жевал, ухмыляясь, живое их мясо и
самозабвенно, пьяно, сладострастно зажмурившись, пил их теплую
кровь.
Я в ужасе выбежал за дверь. Этот магический театр не был,
как я увидел, чистым раем, за его красивой поверхностью таились
все муки ада. О Господи, неужели и здесь не было избавленья?
В страхе бегал я взад и вперед, ощущая во рту вкус крови и
вкус шоколада, одинаково отвратительные, и, страстно стремясь
ускользнуть от этой мутной волны, силился исторгнуть из самого
себя более терпимые, более приветливые картины. "О друзья,
довольно этих звуков!"74 -- пело во мне, и я с ужасом вспомнил
те мерзкие фотографии с фронта, что иногда попадались на глаза
во время войны, -- беспорядочные груды трупов, чьи лица
противогазы преображали в какие-то дьявольские рожи. Как еще
глуп и наивен был я в ту пору, когда меня, человеколюбивого
противника войны, ужасали эти картинки. Сегодня я знал, что ни
один укротитель, ни один министр, ни один генерал, ни один
безумец не способен додуматься ни до каких мыслей и картин,
которые не жили бы во мне самом, такие же гнусные, дикие и
злые.
Со вздохом облегченья вспомнил я надпись, вызвавшую, как я
видел, в начале спектакля такой энтузиазм у того красивого
юноши, надпись:
Все девушки твои --
и мне показалось, что в общем-то ничего другого не стоит и
желать. Радуясь, что снова убегу от проклятого волчьего мира, я
вошел внутрь.
О, чудо, -- это было так поразительно и одновременно так
знакомо, -- на меня здесь пахнуло моей юностью, атмосферой
моего детства и отрочества, и в моем сердце потекла кровь тех
времен. Все, что я еще только что делал и думал, все, чем я еще
только что был, свалилось с меня, и я снова стал молодым. Еще
час, еще минуту тому назад я считал, что довольно хорошо знаю,
что такое любовь, желанье, влеченье, но это были любовь и
влеченье старого человека. Сейчас я снова был молод, и то, что
я в себе чувствовал, этот жаркий, текучий огонь, эта неодолимо
влекущая тяга, эта расковывающая, как влажный мартовский ветер,
страстность, было молодым, новым и настоящим. О, как загорелись
забытые огни, как мощно и глухо зазвучала музыка былого, как
заиграло в крови, как закричало и запело в душе! Я был
мальчиком пятнадцати или шестнадцати лет, моя голова была
набита латынью, греческим и стихами прекрасных поэтов, мои
мысли полны честолюбивых устремлений, мои фантазии наполнены
мечтой о художничестве, но намного глубже, сильней и страшней,
чем все эти полыхающие огни, горели и вспыхивали во мне огонь
любви, голод пола, изнурительное предчувствие наслажденья.
Я стоял на скалистом холме над моим родным городком, пахло
влажным ветром и первыми фиалками, внизу, в городке, сверкала
река, сверкали окна моего отчего дома, и во всем этом зрелище,
во всех этих звуках и запахах была та бурная полнота, новизна и
первозданность, та сияющая красочность, все это дышало на
весеннем ветру той неземной просветленностью, что виделись мне
в мире когда-то, в самые богатые, поэтические часы моей первой
молодости. Я стоял на холме, ветер шевелил мои длинные волосы;
погруженный в мечтательную любовную тоску, я рассеянно сорвал с
какого-то едва зазеленевшего куста молодую, полураскрывшуюся
почку, поднес ее к глазам, понюхал (и уже от этого запаха меня
обожгли воспоминания обо всем, что было тогда), взял в губы,
которые еще не целовали ни одной девушки, этот зеленый комочек
и стал жевать его. И стоило лишь мне ощутить его терпкий,
душисто-горький вкус, как я вдруг отчетливо понял, что со мной
происходит, все вернулось опять. Я заново переживал один час из
моего позднего отрочества, один воскресный день ранней весны,
тот день, когда я, гуляя в одиночестве, встретил Розу Крейслер
и так робко поздоровался с ней, так одурело влюбился в нее.
Тогда я с боязливым ожиданьем глядел на эту красивую
девушку, которая, еще не замечая меня, одиноко и мечтательно
поднималась в мою сторону, видел ее волосы, заплетенные в
толстые косы и все же растрепанные у щек, где играли и плыли на
ветру вольные пряди. Я увидел в первый раз в жизни, как
прекрасна эта девушка, как прекрасна и восхитительна эта игра
ветра в нежных ее волосах, как томительно прекрасно облегает ее
тонкое синее платье юное тело, и точно так же, как от
горько-пряного вкуса разжеванной почки меня проняла вся
сладостно-жуткая, вся зловещая радость весны, так при виде этой
девушки меня охватило, во всей его полноте, смертельное
предчувствие любви, представленье о женщине, потрясающее
предощущенье огромных возможностей и обещаний, несказанных
блаженств, немыслимых смятений, страхов, страданий, величайшего
освобожденья и глубочайшей вины. О, как горел этот горький
весенний вкус на моем языке! О, как струился, играя, ветер
сквозь волосы, распустившиеся у ее румяных щек! Потом она
приблизилась ко мне, подняла глаза и узнала меня, на мгновенье
чуть покраснела и отвела взгляд; потом я поздоровался с ней,
сняв свою конфирмандскую шляпу, и Роза сразу овладела собой,
улыбнувшись и немножко по-дамски задрав голову, ответила на мое
приветствие и медленно, твердо и надменно пошла дальше,
овеянная тысячами любовных желаний, требований, восторгов,
которые я посылал ей вослед.
Так было когда-то, в одно воскресенье тридцать пять лет
тому назад, и все тогдашнее вернулось в эту минуту -- и холм, и
город, и мартовский ветер, и запах почки, и Роза, и ее
каштановые волосы, и эта нарастающая тяга, и этот сладостный,
щемящий страх. Все было как тогда, и мне казалось, что я уже
никогда в жизни так не любил, как любил тогда Розу. Но на сей
раз мне было дано встретить ее иначе, чем в тот раз. Я видел,
как она покраснела, узнав меня, видел, как старалась скрыть,
что покраснела, и сразу понял, что нравлюсь ей, что для нее эта
встреча имеет такое же значенье, как для меня. И, вместо того
чтобы снова снять шляпу и чинно постоять со шляпой в руке, пока
она не пройдет мимо, я на сей раз, несмотря на страх и
стесненье, сделал то, что велела мне сделать моя кровь, и
воскликнул: "Роза! Слава Богу, что ты пришла, прекрасная,
прекрасная девочка. Я тебя так люблю". Это было, наверно, не
самое остроумное, что можно было сказать, но тут вовсе не
требовалось ума, этого было вполне достаточно. Роза не
приосанилась по-дамски и не прошла мимо, Роза остановилась,
посмотрела на меня, покраснела еще больше и сказала:
"Здравствуй, Гарри, я тебе действительно нравлюсь?" Ее карие
глаза, ее крепкое лицо сияли, и я почувствовал: вся моя прошлая
жизнь и любовь была неправильной, несуразной и глупо несчастной
с тех пор, как я в то воскресенье дал Розе уйти. Но теперь
ошибка была исправлена, и все изменилось, все стало хорошо.
Мы взялись за руки и, рука в руке, медленно пошли дальше,
несказанно счастливые, очень смущенные; мы не знали, что
говорить и что делать, от смущенья мы пустились бегом и бежали,
пока не запыхались, а потом остановились, не разнимая, однако,
рук. Мы оба были еще в детстве и не знали, что делать друг с
другом, мы не дошли в то воскресенье даже до первого поцелуя,
но были невероятно счастливы. Мы стояли и дышали, потом сели на
траву, и я гладил ей руку, а она другой рукой робко касалась
моих волос, а потом мы опять встали и попытались померяться
ростом, и на самом деле я был чуточку выше, но я этого не
признал, а заявил, что мы совершенно одинакового роста, и что
Господь предназначил нас друг для друга, и что мы позднее
поженимся. Тут Роза сказала, что пахнет фиалками, и, ползая на
коленях по низкой весенней траве, мы нашли несколько фиалок с
короткими стебельками, и каждый подарил другому свои, а когда
стало прохладнее и свет начал уже косо падать на скалы, Роза
сказала, что ей пора домой, и нам обоим сделалось очень
грустно, потому что провожать я ее не смел, но теперь у нас
была общая тайна, и это было самое дивное, чем мы обладали. Я
остался наверху, среди скал, понюхал подаренные Розой фиалки,
лег у обрыва на землю, лицом к пропасти, и стал смотреть вниз
на город, и глядел до тех пор, пока далеко внизу не появилась
ее милая фигурка и не пробежала мимо колодца и через мост. И
теперь я знал, что она добралась до дома своего отца и ходит по
комнатам, и я лежал здесь наверху вдалеке от нее, но от меня к
ней тянулась нить, шли токи, летела тайна.
Мы встречались то здесь, то там, на скалах, у садовых
оград, всю эту весну, и когда зацвела сирень, - впервые
боязливо поцеловались. Мы, дети, мало что могли дать друг
другу, и в поцелуе нашем не было еще ни жара, ни полноты, и
распущенные завитки волос у ее ушей я осмелился лишь осторожно
погладить, но вся любовь и радость, на какую мы были способны,
была нашей, и с каждым застенчивым прикосновеньем, с каждым
незрелым словом любви, с каждым случаем робкого ожиданья друг
друга мы учились новому счастью, поднимались еще на одну
ступеньку по лестнице любви.
Так, начиная с Розы и фиалок, я прожил еще раз всю свою
любовную жизнь, но под более счастливыми звездами. Роза
потерялась, и появилась Ирмгард, и солнце стало жарче, звезды
-- пьянее, но ни Роза, ни Ирмгард не стали моими, мне довелось
подниматься со ступеньки на ступеньку, многое испытать, многому
научиться, довелось потерять и Ирмгард, и Анну тоже. Каждую
девушку, которую я в юности когда-то любил, я любил снова, но
способен был каждой внушить любовь, каждой что-то дать, быть
одаренным каждой. Желанья, мечты и возможности, жившие некогда
только в моем воображенье, были теперь действительностью и
подлинной жизнью. О, все вы, прекрасные цветки, Ида и Лора,
все, кого я когда-то любил хоть одно лето, хоть один месяц,
хоть один день!
Я понял, что я был теперь тем славным, пылким юнцом,
который так рьяно устремился тогда к вратам любви, понял, что
теперь я проявлял и взращивал эту часть себя, эту лишь на
десятую, на тысячную долю сбывшуюся часть своего естества, что
теперь меня не отягощали все прочие ипостаси моего "я", не
перебивал мыслитель, не мучил Степной волк, не урезал поэт,
фантаст, моралист. Нет, теперь я не был никем, кроме как
любящим, не дышал никаким счастьем и никаким страданьем, кроме
счастья и страданья любви. Уже Ирмгард научила меня танцевать,
Ида -- целоваться, а самая красивая, Эмма, была первой, которая
осенним вечером, под колышущейся листвой вяза, дала поцеловать
мне свои смуглые груди и испить чашу радости.
