стареем. Мученическая же смерть может стать уделом каждого. Люди, которые
совершили тот грех, сейчас на острове, они не будут допущены в семью
святых братьев и потому скоро умрут. Вы сами увидите это.
- А зачем был приглашен я?
- Дело в том, что Остров Воскресения есть средоточие всего лучшего на
Земле, поэтому будет правильно, если лучшие и известнейшие люди планеты
посетят нас и примут нашу веру.
- Я не могу причислить себя к лучшим или известнейшим людям планеты.
- Нами прочитано все, что писали о вас газеты.
- Вы меня пока не убедили. Мне все еще не хочется принимать вашу
веру.
- У вас нет другого выхода. Если вы не примете веру, вы просто
умрете, как и любой грешник, и умрете скоро. Я приглашаю вас посетить
богослужение завтра, в одиннадцать утра, в церкви Святого Взока.
- И если я приму вашу веру?
- Вы станете подобны нам, вначале душой, потом и телом. Вы будете
вечно молоды и счастливы. Многие великие люди уже прошли через это. Первое
приглашение было еще учеником Святого Взока.
- Тогда, может быть, я сейчас беседую с Жанной д'Арк или с королевой
Викторией?
- Может быть. Но вы никогда не узнаете этого. Приобретая вечную
молодость, мы забываем все о нашей прошлой жизни. И тело, и душа теряют
одежды греховной суеты и приходят в совершенную форму.
- Жаль.
- Чего вам жаль?
Я не отвечаю. Я смотрю вдаль через перила балкона. Женщина с девочкой
поворачиваются, увидев кого-то; они поворачиваются одновременно и
совершенно одинаково, выражение их лиц тоже меняется одинаково. Кажется,
что и кукла смотрит таким же заинтересованно-стеклянным взглядом.
Если я угадал правильно, то мои шансы на жизнь не велики. Мне еще
нужно увидеть Керри, хотя бы раз. Когда приближается конец, мы становимся
сентиментальны.
21
Церковь Святого Взока - обычное каменное строение, от зданий по
соседству оно отличается лишь большими размерами. На Острове не любят
роскоши, показной красивости, украшений, мишуры; на Острове никто не пьет
вина, здесь вообще нет денег. Некоторые необходимые для жизни предметы
сюда привозит судно. Оно приходит раз в месяц или около того.
Я слушаю богослужение. В руках у меня сборник гимнов, напечатанных
по-английски и на местном языке. Если судить по текстам, то ни Петрарка,
ни Данте Остров не посещали. Правда, музыка красива. Я не пою вместе со
всеми, а лишь шевелю губами. Где-то за моей спиной то и дело вырывается из
хора и взлетает у темному потолку восторженный женский голос, прекрасное
сопрано. Поющие совершенно серьезны. Гимн благословляет кого-то за что-то
и благодарит за святое причастие.
Пение закончено. На кафедру выходит священник. Он одет так же, как и
все. Возможно, он и не священник вовсе; эта странная вера мне совсем не
нравится. С ним двое помощников, они раскладывают на тарелочках хлеб,
молятся, став на колени.
Я вдруг вспоминаю свою мечту найти остров, еще не растленный эпохой
материи. Вот, пожалуйста. Можешь даже присоединиться к компании. Нет, не
хочется. Я человек эпохи игры. Я не принадлежу этому миру.
Эпоха веры уже прошла, оставив навсегда свой след в каждом из нас.
Крепости духа строятся медленнее, а разрушаются быстрее, чем крепости
земные. Но их невозможно разрушить до конца, всегда что-то остается.
Человечество должно было пройти через веру, так или иначе. Дикие племена,
которые не боялись ничего на земле, потому что на земле не было ничего
более страшного, чем они сами, - эти люди могли подчиняться только
неземному владыке. Единственный закон, которому могли следовать они, - это
был закон Бога. Но, подчинившись закону Бога, они подчинялись и человеку,
которого бог избрал. Так бог отступал от себя, отдавая власть ничтожным,
завистливым и жадным людям, пока не отдал всю свою власть. Так началась
эпоха материи. Но крепости духа не разрушаются до основания - всем высоким
и бесконечным, что мы чувствуем в своей груди, мы обязаны вере.
Сейчас монеты звенят громче, чем колокола, их звон заглушает совесть,
стыд, любовь, память и зов долга. Поэтому наивные люди хотят вернуться к
Богу. Я и сам хотел этого еще недавно. Но дерево истории не растет вниз,
вниз могут опускаться только ветви. Вера изобретена жестокими людьми,
поэтому она сама жестока. Уже отгорели костры инквизиции, дикие славяне
уже отплясали свои гордые кровавые сатурналии - вековые праздники поедания
друг друга и собственных детей, - теперь вера служит материи, иногда
вспыхивая кое-где своими маленькими первозданными жестокими огоньками. Но
эпоха материи тоже умирает, разлагаясь прямо на наших глазах - и что же
дальше?
Есть ли на свете - на том и на этом - что-либо большее, чем бог,
более ценное, чем все богатства мира? Есть - и это ты сам. Уже догорает
эпоха подчинения богам, еще в полном расцвете эпоха подчинения золоту, - а
любое падение начинается с точки наивысшего подъема - и уже на пороге
эпоха подчинения самому себе. Эпоха игры, которая сменит эпохи служения и
стяжательства. Человек, вмещающий в себе большие богатства, чем те, что
существуют в мире, никогда не продаст себя за тридцать монет; человек,
верящий в себя больше, чем в бога, никогда не станет инквизитором - но где
они, такие люди? Они рождались всегда, во все эпохи, они раскрывались как
почки в зимнюю оттепель, и эпохи убивали их своим холодным дыханием или
обходили их, оставляя в безвестности. Что такое апология Сократа и его
решение выпить цикуту, как не игра человека эпохи игры, родившегося
слишком рано?
Я сам человек этой эпохи, иногда я встречаю людей, похожих на меня,
но нас слишком мало, мы поторопились родиться. Может быть, мы уже не
обречены на смерть, но обречены на одиночество и ностальгию по будущему,
которого никогда не увидим. Некоторые из нас бывают пророками, и
возносимы, и судимы за это, но совсем не трудно говорить с будущим, если
оно создало тебя...
Ко мне подходит человек с грустным серым лицом. Он протягивает мне
тарелочку с хлебом святого причастия. Я не поднимаю руки. Серый человек
стоит, ожидая, затем отходит и идет дальше без тени удивления на лице.
К полудню служба закончилась. Церковь пустеет. Главный зал церкви
Святого Взока похож на кинозал, я думаю, иногда здесь показывают фильмы. В
нижней части зала небольшая сцена и кафедра, с которой проповедовал брат
Патрик. Когда-то, тридцать лет назад, я проводил долгие вечера своего
отчаянного детства в кинозале, очень похожем на этот. Там собирался цвет
нашего квартала: парни, которые не расставались с ножами и трубками,
залитыми свинцом; парни, которые каждый вечер пускали все это в ход;
парни, которых так любили девушки. Они были прекрасны, те люди, и мы,
мечтали быть похожими на них.
Зал уже пуст. Брат Патрик подходит и садится рядом.
- Вы говорите с Богом?
- Я говорю с дальними людьми, скорее с давними. Многих из них уже
нет.
- Тогда вы не можете говорить с ними.
- Я помню их всех, помню их так, будто они вышли в эти двери и сейчас
войдут снова. Реально ли время, если оно ничего не значит иногда? Почему я
должен доверять календарям, а не самому себе? Какая разница - годы или
минуты?
- Я заметил, что вы отказались от святого причастия. Почему?
Значит, все-таки заметил. За мною, оказывается, смотрят внимательно.
- Вам сказать правду или то, что вы хотите услышать?
- Я всегда хочу услышать правду.
- Извините меня, но это ложь. Таких людей не бывает, даже среди
служителей церкви.
- Вы уходите от ответа.
- Хорошо. Я отказался от причастия, потому что мне не понравился
запах хлеба. И запах того напитка - не знаю, чем это было, - мне не
понравился тоже. Это было похоже на запах лекарств.
- Я вам это объясню. Дар бессмертия, данный вам Господом, это не
только духовный, но и телесный дар. Он и духовный, и телесный в равной
мере. Поэтому, чтобы сохранить его, каждый из нас должен выпивать
несколько капель отвара из трав, растущих на нашем острове. Растущих в том
месте, куда ступила нога Сына Божьего.
- Короче говоря, вы все нуждаетесь в лекарстве. Значит, вы все
больны.
- Вы извращаете положение вещей.
- А вы ведь хотели слышать правду. Кроме меня вам ее никто не скажет.
- Но это не правда.
- Это часть правды, брат Патрик. А правда очевидна для каждого, кто
приходит на Остров из большого мира. Поэтому вы так боитесь чужаков.
Сейчас я расскажу ему все, что я знаю. Наверное, напрасно. Но это -
как камнепад, который сметает хижины и деревья. Его не остановить, пока он
сам не исчерпает свою силу. К тому же, это игра. Мне интересно, что
случится дальше. Интересно, кто победит в этой игре. И неинтересно играть
с завязанными глазами.
- Так почему же мы боимся чужаков? - брат Патрик улыбается
снисходительно.
- Потому что бессмертие - ложь. Есть ли на Острове хоть один человек,
садивший аллею платанов, а ей не более пятидесяти лет? - нет никого. Есть
ли хоть кто-нибудь, кто строил эту церковь? - нет. Она ведь не могла
построиться сама собой или волей Божьей. Есть ли на Острове люди, которые
помнят время, когда не было автомобилей и радиоприемников, когда не было
электрического света, когда к пристани не подходил современный корабль?
Может быть, кто-то помнит парусные корабли? Нет, никто не помнит. Я
объясню вам, в чем дело. На Острове нет ни одного человека старше тридцати
лет, кроме меня и компании бандитов, разумеется.
Брат Патрик все еще не верит мне. Его вера так прочна, что факты ее
поколебать не могут. Впрочем, это свойство любой веры. Нет такой
человекоядной глупости, в которую не могли бы фанатично верить несколько
тысяч или миллионов людей. Верить, отдавая себя ей на съедение.
Брат Патрик встает. Наш разговор окончен.
- Я думаю, что все же смогу убедить вас.
Неправда, он так не думает. Зато теперь я знаю, что мне делать.
- Вы не сможете убедить меня, потому что я больше не переступлю
порога вашей церкви. Сейчас я иду к себе. Прощайте.
22
Последняя фраза была не просто словесным выпадом. Я сказал эти слова
из соображений безопасности. Безопасность - главное, о чем мне надо
заботиться сейчас.
Выйдя из зала, я оглядываюсь по сторонам. Никого нет. Я открываю
узкую боковую дверцу и вхожу в неосвещенный коридорчик, который ведет к
помещению за экраном туда, откуда должны показывать фильмы. Все это я
обдумал заранее: помещение церкви - это то место, где меня будут искать в
последнюю очередь, особенно после моего последнего заявления Патрику.
Комната за экраном довольно велика, в ней много шкафов, столов, больших и
мелких приборов, расставленных как попало.
Экран во всю стену дает хорошее освещение, здесь светло, почти как в
большом зале. Я двигаюсь осторожно, чтобы не создавать шума.
Свет в зале выключают. Полная темнота. Тишина. В церкви никого нет.
Итак, все ясно, почти все. Я аккуратно присаживаюсь на пол и
обдумываю ситуацию. Остров, куда я попал - это лепрозорий. С той разницей,
что здесь держат не больных проказой, а больных какой-то иной неизлечимой
и очень заразной болезнью. Болезнь настолько опасна, что никому из этих
людей не позволяют общаться с внешним миром. Исключением была Керри,
наверное, она не очень обращала на себя внимание. Никто из жителей острова
не доживает до старости, средняя продолжительность их жизни - лет 25, я
думаю. Симптомы болезни напоминают старение, возможно это болезнь? Если бы
об Острове стало известно, то курорту на Островах Воскресения пришел бы
