кое-что.
Следующие тридцать лет туман был моей тайной. Я всегда хотел написать
что-либо, хотя бы немного соответствующее тому детскому впечатлению, но до
сих пор не нашел нужной натуры. Поэтому я не раздумывая согласился с
предложением посетить Острова.
4
Спускаясь к берегу, я перехожу вброд ручей. Вброд - это
преувеличение, потому что вода едва доходит до щиколоток. Дно ручья
вымощено гладкими камешками одинаковых размеров, оно совершенно плоское; я
никак не могу отделаться от впечатления, что иду по мостовой. Ручей широк
- метров пять или шесть; вечерами, после грозы, его невозможно ни перейти,
ни переплыть.
Со мной несколько листов. Каждое утро, до того, как туман станет
прозрачен, я успеваю сделать несколько набросков. Потом я заканчиваю по
памяти этюд небольшого формата. Я работаю алла прима - я знаю, что
продолжить начатое мне уже не захочется. Это не лень, просто все, что я
делаю, мне не нравится. Я чувствую, как подступает тоска.
Тоска. Кажется, Фрейд был прав - все, что мы делаем, растет из одного
корня. Танец - имитация охоты или полового акта, песня - имитация этой
имитации, литература - имитация песни. Значит, веселье, музыка, книги -
все это не для тебя. Ты можешь обманывать себя всю жизнь и, если есть
перед кем, то ты никогда не устанешь притворяться. Но если ты один - один,
как Бог в еще не созданной Вселенной, то имитации не обманывают тебя и,
стоит только приостановиться, как тоска сжимает твое горло безжалостными
челюстями вампира и пьет твою соленую кровь, захлебываясь от голодного
нетерпения. И ты еще можешь сбежать, но только в дремучий лес работы,
работы и снова работы; там твои раны закроются и ты будешь бродить
кругами, заблудившись, и ждать, пока какая-нибудь Золушка выведет тебя
отсюда и возьмет с собой, а ты сделаешь ее принцессой в благодарность за
это. Нет, Золушки поступают проще - они ищут себе принцев во дворцах.
Все-таки Фрейд был прав - мы начинаем и заканчиваем одним и тем же. Тоска.
Размышляя так, я присаживаюсь на вершине песчаной дюны (на этом пляже
песок, как молоко, на других - песок всех цветов спектра, почти всех. Это
еще одна достопримечательность острова.) У воды стоит женщина; не замечая
меня, она смотрит в сторону почти невидимого моря. На мгновение ко мне
возвращается надежда встретить свою Золушку, видимо, я все же романтик.
Быть романтиком не так уж плохо; я делаю набросок: темная тонкая
фигура женщины на берегу. Женщины любопытны, это их главное свойство,
редкая женщина не захочет подойти и взглянуть, как рисуют ее собственный
портрет. Если она не подойдет сейчас, значит, у нее слишком много своих
забот, а с такими людьми бесполезно заводить знакомства. Множество мыслей
подобного рода мгновенно рождается где-то на дне моего сознания; они
размножаются быстро, как древние одноклеточные; размножившись, они
заполняют все свободное пространство и начинают поедать друг друга - идет
обычная, в миллиарды раз ускоренная эволюция. Эволюция заканчивается на
одной огромной, взлетающей к небу мысли - что-то вроде тяжеловесного
крылатого ящера, обреченного на вымирание: я хочу изобразить нечто
значительное. Это мне, впрочем, не удается. На некоторое время работа
увлекает меня так, что я забываю о натуре, я рисую ту женщину, которая
существует только в моем воображении. Я не замечаю, как идет время.
Наконец, подняв глаза, я вижу, что женская фигура исчезла, но следы
тянутся в мою сторону. Конечно, она стоит у меня за спиной, не слишком
близко, чтобы не показаться невежливой.
Когда знакомишься с женщиной, ее надо вначале удивить, затем
заинтересовать мат в два хода. Хотя есть и другие комбинации, я решаю
применить эту. Итак, начнем, - я бросаю в пространство:
- Вы могли бы стать поближе, оттуда ведь трудно разглядеть то, что вы
хотите.
На мой ход у нее есть два стандартных ответа: спросить "откуда вы
знаете, где я стою?" или спросить "а что же я хочу увидеть, по-вашему?".
Второй ответ сильней, но она выбирает первый.
- Вы же не смотрели, как вы догадались, что я здесь? - в ее голосе
слышится удивление, значит, я объявил ей шах.
Я делаю следующий ход.
- Мне не обязательно смотреть, чтобы видеть вас.
Это можно понимать как угодно, даже как изысканный комплимент.
Она подходит ближе и становится слева, у моего плеча.
5
Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над лесом черно, как ночь.
Лужайка перед домом кипит, будто адская сковорода, на которую налили
побольше масла - чтобы грешники прожаривались равномернее. Просто
непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор - не
сломаться, не утонуть в океане дождя. В такой дождь приятнее быть
водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо, если над тобою прочная
крыша.
Мы сидим в плетеных низких креслах в дощатой голубой веранде со
стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не
выключил приемник. Грохот водяных струй, нарастающий с каждой минутой,
делает разговор невозможным, но музыка все же слышна. Мелодия звучит
неразборчиво до такой степени, что одновременно напоминает и хорал, и
бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все
недосказанное и непознанное до конца. В музыке, которую ты слышишь, не
узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь
в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы никогда
не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает
из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с самой
прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.
Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая вода будто
приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов, откуда
она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся
водяных сеток. Пространство сужено до размеров маленькой комнаты и
расширено до объема Вселенной: кажется, что весь мир - это летящий,
падающий, поющий клубок смерчей.
Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо спокойно и тяжело
расслаблено, как маска - золотая маска древнего кровожадного и наглого
владыки. Айзек - негодяй, это я знаю совершенно точно. В эпоху материи
негодяев становится намного больше - потому что они могут не бояться той
силы, которая знает все. Деньги создают людей, способных на все ради
денег, и ты беззащитен перед этими людьми так же, как был беззащитен
первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник. Айзек
- негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается
в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он становится собой. С
его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие растворили
те легкие лессировки, которые всю его жизнь пыталось наложить наше
добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из
негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от
человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я еще никогда не
обманывался в людях.
Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество, а
потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать
глупости иногда, делать вещи, совершенно не имеющие смысла - это
расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания в лагуне или лазание по
отвесным скалам.
Шум дождя мешает говорить, но это иллюзия - он нисколько не
смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как
абсолютная, звонкая тишина - просто не хочется прерывать величественную
однообразную фугу природы.
Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом, который только могу
придумать.
- Вам нравится на острове?
Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда смотрю на губы
человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а вот глаза
умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе и о своей
компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные типы,
которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили
свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать первый
шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.
Александр приносит еще бутылку и наливает два стакана, потом он
садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.
У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу
беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от
усталости.
- Это значит, вы здесь до конца сезона?
- Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного
красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?
- Нет, не наши, - я говорю с наивной гордостью аборигена, - здешних
жителей совсем немного. Уроды - это те, кто приезжает.
Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок - он бы не понял моего намека,
даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем
гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила
безопасности.
Но именно о правилах безопасности я и забываю:
- А как вам нравится это лицо? - я протягиваю лист с портретом
женщины, той, которую встретил сегодня утром.
- Ого! Это ваша подружка?
- Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.
- Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой.
Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно... Она местная?
- Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите ее, то даже не
узнаете.
Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не
заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы
отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно
пробуждалось - ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда
истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных
ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви,
богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота,
проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же
дня свободы он снова становится скотом - становится сразу и навсегда?
- Вы позволите налить вам еще? - я наливаю ему еще стакан.
6
Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман;
солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.
Я смотрю на ее лицо - странное лицо человека иной расы, той расы, о
существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова
Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны - они видят лишь
поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и
не видим очевидного - поверхность для нас прозрачна - но кто сказал, что
истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?
В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда
играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие
губы, иногда взрывающиеся улыбкой, - потом улыбка долго догорает,
доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла
бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно
серьезно.
- Всегда.
- Что всегда? - я не понимаю ответа.
- Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду
жить всегда.
