люблю стоять у большого окна своей пустой, еще наполовину спящей в шесть
утра мансарды и смотреть сквозь расцветающие с каждой минутой утра краски
влажного леса. Смотреть, и видеть все, и ничего не видеть, откликаться
сердцем на все, - но спокойно, безразлично, возвышенно.
Я специально встаю ради этих нескольких минут. Они действуют на меня,
как переливание крови на тяжелобольного: из комка слизи я становлюсь
клубком воли и уверенности. Удивительно, что для этого достаточно всего
нескольких минут тишины. Глядя вниз, на зеленые всплески и провалы пышных
тропических крон, я чувствую в себе зверя стомиллионнолетней давности,
зверя величиной с кошку, жившего на деревьях, просыпавшегося с первыми
лучами туманного рассвета, обозревавшего из своей невидимой высоты ветвей
свой страшный и прекрасный первозданный мир. Рано утром просыпались лишь
его большие и внимательные темные глаза с вытянутыми в ниточку зрачками;
тело все еще спало, спокойное и уверенно расслабленное, потому что глаза -
два верных блестящих стража - уже делали свое дело, следили за любой
сдвинувшейся тенью там, далеко-далеко внизу. Сердце работало медленно и
ровно; оно еще спало, забыв о вечных муках, простых муках голода, бегства,
продолжения рода, не зная о других муках, которые вспорют его тысячи
поколений спустя - те муки будут более тонки и более жестоки.
Тот древний зверь величиной с кошку до сих пор живет во мне (Боже
мой, действительно никто никогда не умирает); сейчас его тело проснется,
играющие волны мускулов пробегут под гладкой короткой шерстью, сердце
застучит в другом ритме. Он готов к жизни и готов к смерти - не все ли
равно, если никто не умирает?
Пять минут прошли. Все в порядке. Я спускаюсь; Александр убирает в
комнатах нижнего этажа. Он встает еще раньше и успевает сделать в саду
перед домом сложную гимнастику из довольно примитивных и бессмысленных, на
мой взгляд, упражнений. Иногда я наблюдаю за этими упражнениями из своего
окна. У каждого человека, если узнать его поближе, оказывается уйма
странностей. Александр повторяет свою пародию на одну из восточных
гимнастик каждое утро, много десятилетий подряд. Зачем?
В наше время мы имеем намного больше ненужных увлечений, чем раньше;
мы тянемся к бесполезному. Это реакция, самозащита души от безумного
всевластия материи денег, вещей, стремления к деньгам, вещам и к власти.
Но наша эпоха - эпоха материи; эпоха души уже прошла, почти прошла, эпоха
духа еще не наступила. Поэтому так глупо выглядят наши увлечения.
Александр стар, ему далеко за шестьдесят; он жалок, когда кривит свое
длинное иссохшее тело - хранилище иссохшей души, забывшей о собственном
существовании. Его седая, торчащая во все стороны бородка, вызывает во мне
даже некоторое презрение, впрочем, добродушное. Из-за этой бородки
Александра все зовут капитаном и, кажется, только я обращаюсь к нему по
имени.
- Александр, вы ведь один из немногих людей, которые прожили на
Островах всю жизнь.
Александр улыбается. Острова Воскресения - его единственная настоящая
любовь. Он ни разу не покидал Острова и был свидетелем всего, что
происходило здесь за последние полвека. Я сознательно затронул предмет его
гордости - это та струна, на которой можно сыграть любую мелодию. Итак, я
начинаю играть.
- Александр, только вы можете мне помочь, потому что вы знаете здесь
все. Скажите, почему шестой остров не обозначен ни на одной карте?
Это, конечно, блеф. Раз остров не обозначен на карте, я не могу
знать, есть ли он в действительности. Я так уверенно говорю об этом
острове, будто видел его своими глазами - мой уверенный тон помешает
Александру соврать. А врать, конечно, он будет, ведь никто не станет
скрывать остров, издавая неточные карты, если на то нет причин.
- Не понимаю, на какой карте?
Александр прекрасно понял, о чем я говорю, это видно по его лицу.
Если бы остров был безобидной легендой, Александр бы не притворялся передо
мной - мы с ним в хороших отношениях и хорошо понимаем друг друга.
Я киваю в сторону окна.
- Вон тот остров. Три часа пути на катере. Остров большой, побольше
нашего. И не обозначен на картах. Это же неспроста, я прав?
- Вы разве там были?
Александр делает ошибку, он не успевает сообразить, что с северной
стороны Острова катера и яхты обычно не появляются - никто и никогда не
ходит в этом направлении, а на веслах далеко не уйдешь.
- Слушайте, Александр, вы же правдивый человек, я знаю вашу
честность, мы же свои люди. Зачем вы меня обманываете?
Это я сказал зря. Сегодня из него уже ничего не выжмешь, старик может
обидеться, вот и все. Но главное я знаю: шестой остров существует и с ним
связан какая-то тайна. Эту тайну я разгадаю как-нибудь сам.
Александр молчит.
- Так вы говорите, что острова там нет?
- Нет.
- Ну раз нет, значит я ошибся. Простите меня, Александр, надеюсь, вы
не обижаетесь?
2
Острова Воскресения - маленький архипелаг, скрывающий себя среди
плоской равнины океана. Скрывающий без особого успеха: первые европейцы
переселились сюда несколько столетий назад. Они растворили в себе мелкие и
немногочисленные местные племена; древняя культура бесследно растворилась
вместе с ее хранителями, не оставив ничего, даже жалкого наскального
рисунка. Зато современных нескальных рисунков здесь хватает и все, что я
видел - неприличного содержания. Эпоха материи приносит свои плоды:
древние табу исчезли, исчезла любовь к Богу, затем любовь к ближнему,
затем мы просто забыли, что такое любовь. И назвали этим словом то, что
никогда не имело названия. Почему-то приятно ломать, уродовать, калечить
этот мир, наполнять его грязными словами, надписями, рисунками, и по
возможности делать это анонимно. Может быть для того, чтобы казаться чище
на фоне всеобщей грязи. А может быть, это месть миру, который долгие годы
ломал, уродовал и калечил тебя, и наконец добился своего, наполнив тебя
грязью до краев?
Острова - настоящий рай для скалолазов - эти люди ползают по отвесным
вулканическим террасам, как муравьи по древесному стволу. Время от времени
кто-то из них срывается вниз и попадает в другой рай, тоже настоящий. На
месте этих людей я бы нашел для лазания другое место - слишком уж страшно
выглядят каменные пляжи под обрывом. Они выложены черной галькой, каждый
камешек величиной с небольшого бегемота; по форме камни напоминают
огромные яйца, они торчат вплотную друг к другу острыми концами вверх.
Представляю, как это выглядит с высоты.
Рядом с островом, на котором я живу, есть еще четыре: один большой и
три маленьких. Четыре, если не считать Челюсти и маленького безымянного
клочка суши неподалеку от порта. Этот островок - скала, отколовшаяся и
отделившаяся от суши. Он зарос соснами, не растущими больше нигде
поблизости; может быть, первые семена привезли с собою любители прыжков в
воду, которые уже давно оккупировали безымянный остров: среди скал можно
найти трамплины для прыжков любой мыслимой высоты. Прыжки безопасны -
скала с отрицательным наклоном уходит в глубину на несколько километров,
как утверждают знатоки.
Челюсть - это ряд мелких островков, которые видны из окон моего дома.
В прилив остаются только клыки; в отлив из воды появляются все зубы и
группа скал действительно напоминает нижнюю челюсть. Из моего окна скалы
кажутся маленькими, но это иллюзия, действительные размеры островков
воспринимаются лишь тогда, когда рядом с ними проходит яхта.
Я живу на Острове три недели. В любой сезон здесь одна и та же
погода, которая меня вполне устраивает. Солнце встает всегда в шесть и
поднимается вертикально, невидимое в тумане; в восемь утра туман над морем
рассеивается и до двенадцати прекрасное голубое небо нависает над тобою,
как громадная оптическая линза; после двенадцати начинают собираться
облака; около трех часов начинается недолгий дождь, обычно с грозой; к
вечеру снова проясняется небо. За время, пока я здесь, дождь лишь однажды
лил полтора часа, и однажды было сухо три дня подряд. В эти сухие дни я
бродил по лесу - листья деревьев были покрыты крупными каплями: феномен,
который я никак не мог объяснить.
3
Судьбы - они как люди, они просты и понятны только при беглом
знакомстве. Я верю в вою судьбу, скорее всего, это единственное во что
стоит верить в этой жизни. Моя судьба столько раз показывала свою власть и
силу, что не верить в судьбу я просто не могу; обычно я подчиняюсь ей,
лишь только она укажет мне свою волю.
На Острова меня привела судьба. После моей первой большой и серьезной
выставки в Мюнхене я стал известен (и богат, что тоже неплохо). В эпоху
материи деньги абсолютная ценность, все остальное относительно.
Разбогатев, я стал получать много писем от совершенно незнакомых мне
людей; писем порой занятного содержания, но в основном - скучных
приглашений и предложений. Одно из писем привлекло мое внимание: письмо
было напечатано на плотной бумаге с гербами, назначение и смысл которых
были непонятны. Но больше всего меня заинтересовало то, что в письме
напрочь отсутствовали знаки препинания. Письмом меня приглашали посетить
Остров Воскресения; к письму прилагались карта, на которой были изображены
шесть островов. (Шестой остров, самый большой, лежал в отдалении на
северо-востоке, он был вытянут и изогнут, как бумеранг.) Кроме карты и
приглашения отдохнуть, в письмо был вложен авиабилет и описание
достопримечательностей архипелага. Я начал читать, среди перечисляемых
красот упоминались "замечательные туманы по утрам". И тогда я услышал зов
судьбы.
Я помню то утро, когда во мне родился художник. Тогда мне еще не было
семи; после долгой трясучей ночи в вагоне остановка показалась мне
спасением; я поднялся с полки, осторожно, чтобы не разбудить отца, прошел
к дверям и выглянул. До той минуты я еще никогда не видел моря, не видел я
его и сейчас - оно было скрыто туманом - оно лишь угадывалось за странными
колыханиями непрозрачного воздуха, ползущего по спинам изогнутых трав. Я
сделал несколько шагов и травы расступились, я ощутил под ногами тяжело
сминающуюся влажную рябь песка; я услышал: шшш... - долгий выдох волны.
Вагоны дернулись и поплыли мимо почти беззвучно, туман гасил каждый звук
и, в то же время, делал каждый звук отчетливым, как мазок на чистом
холсте. Колеса прокатывались, придавливая глухо скрипящий рельсовый стык;
рельс прогибался, опускался, поднимался снова.
Когда поезд ушел, я сел там, где жадные пенные струйки, змеясь почти
дотягивались до моих ног. Я сел, чтобы смотреть на море. Меня не волновало
то, что ушел поезд, наверное, уже тогда я воспринимал жизнь как игру,
ценил в жизни лишь радость и красоту игры и совсем не боялся проиграть...
Я видел лишь туман, он был совершенно бел, не так: его белизна была
совершенно - ничего, кроме белого цвета. И, тем не менее, он имел формы,
контуры, объемы, которые перетекали, сменяя друг друга, бесконечно просты
и разнообразны. Тогда я понял, что когда-нибудь я нарисую этот туман; я не
знал, как это сделать, но знал, что это сделаю.
Позже, когда я стал художником, я никогда не забывал о том
впечатлении. Оно жило и живет во мне; живет, как дерево в яблочной
косточке, как слова еще не произнесенного признания в любви. Наверное,
такие минуты и составляют смысл нашей привычно пустой жизни; я никогда не
понимал печали Экклесиаста: "Нет ничего нового под Солнцем" - есть
