иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство - это
такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет огромный баобаб.
Как там говорил Маленький Принц - молодые ростки баобабов и роз выглядят
одинаково? Здесь он ошибался.
Итак, Айзек манит меня пальцем. Я не спеша сажусь на песок,
внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот же жест -
киваю пальцем. Айзек подходит. Я смотрю на него снизу вверх. Айзек
протягивает мне ладонь, в его жесте все еще остается немало хамского.
Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру его ладонь в свою и
переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и
покровительственно жму его запястье. На людей примитивных такие простые
вещи действуют прекрасно, мы ведь еще не совсем избавились от понятных и
целесообразных инстинктов обезьяньего стада, где главными были жест и
взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал. Я слышал, что наш геном
отличается от обезьяньего всего на один процент. У некоторых людей -
гораздо меньше.
Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю, затем я подталкиваю
его в сторону леса. Мы идем с видом двух друзей детства, встретившихся
после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся на зеленоватый
плоский камень. Я внимательно смотрю ему в глаза и, выдержав паузу,
спрашиваю:
- Ты хотел мне что-то сказать?
Он открывает рот, чтобы ответить, но я перебиваю его и начинаю
говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает.
В его голосе и жестах больше нет превосходства - превосходства вожака
стаи.
...Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит опасности. Когда-то
давно люди знали только телесные болезни, а на сумасшедших просто не
обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались над ними.
Потом их стали сажать в клетки - замечательный стиль лечения. Но
сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну
клетку, от этого мучаются только сумасшедшие. Но болезни нравственные
заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное - они убивают только дух,
оставляя тело жить и заражать другие души. Мы живем во время эпидемии
нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных в клетку с
тысячами других таких же больных, вместо того, чтобы заняться лечением.
Потом мы выпускаем нравственного урода на свободу, где он заражает
здоровых. Впрочем, совершенно здоровых уже не осталось. Когда-нибудь,
очень нескоро, человечество поймет эту простую истину и станет лечить
нравственные болезни так же как оно сейчас лечит телесные, и каждого
больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая его в камеру с
решеткой.
- ...ты влип в хорошую историю.
Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже, легенда уже известна
всем и некоторые даже в нее верят.
- Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы все сделаем вместе, -
Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.
- Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось
прожить подольше на этом свете. На том ты ведь в рай не попадешь,
правильно?
Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.
- Но бессмертие - это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра
помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул
нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не знаю для
чего.
Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают мои седые виски.
Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.
- Я все понял, Генри. Если хорошо ее приласкать, женщина расскажет
тебе любой секрет, даже секрет бессмертия, если она его знает. Но ты
играешь опасно. Что, если она просто не приедет больше или ты что-то
сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки, а я
могу тебя подстраховать.
- Да ну?
- У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря. Если
ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?
- Почти.
- Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из нее. Она
ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все равно не
умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все равно не умрет. Мои
ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты
узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то
мы тоже договоримся.
9
Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые груды облаков уже
давно прогуливаются по небу, но еще не хотят соединяться в сплошную
пелену, готовую упасть на Остров миллионами водяных тонн. Где-то над
потухшим вулканом - я не могу видеть его из моего окна - уже погромыхивает
гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.
Можно привыкнуть ко всему, даже к потерям. Я помню свою первую
потерю. Мне было семнадцать лет, я был влюблен в искусство, в свое
будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла, как только
почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.
Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь с человеком, который не
стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне об этом
много лет спустя. Теперь я должен потерять Керри, здесь уже ничего не
поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с
печальным концом.
Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг и чего
не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время
вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно проголодалось и набросилось на
меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав. Я буду
ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.
10
Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.
Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас
ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней иначе, как к
маленькой девочке. У нее то же лицо - лицо человека неизвестной расы -
меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о чем мы
когда-нибудь говорили с ней; у нее тот же голос, тот же рост, та же
походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне поверить в эту страшную
сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо
к пляжу, как обещала. Когда я ей напомнил об обещании, она просто не
поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.
Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака - белые,
как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу же
исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе. Я стою у
окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив - Челюсть вся
показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки. Я жду, пока лодка
Керри маленькой черной точкой начнет переползать огромное сверкающее
пространство, двигаясь в том направлении, которое не выбирает ни одна
другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я жду, но лодка не
появляется. Что-то не так. Проходит время.
Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко
от Острова до начала грозы. Выходить в море в грозу никто не станет.
Значит, Керри осталась здесь до следующего утра. Правда, она сможет
отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает - жалкое самооправдание
ленивого бессилия.
После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение вознаграждено -
наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят в опускающуюся ночь,
уходят в том направлении, которое не смеет выбирать никто, кроме Керри.
Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось, произошло
и закончилось.
11
В лесу уже совсем темно. Редкие маленькие клочки неба сиреневыми
свечками прорывают здесь и там мощные кроны; светлые пластинки травы
блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за этого
лес освещен странным, почти демоническим свечением - кажется, что свет
направлен снизу вверх.
Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка - единственный зверь,
сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты, уважают людей,
но держатся независимо - у них есть все, что любит нежная кошачья душа:
пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и смертельные враги в
образе трусливых домашних кошек.
По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь. Сейчас не лучшее
время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист и
прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что он выглядит именно
так; решаю из эстетических соображений. Над ручьем натянута веревка;
предполагается, что, держась за веревку, ручей все же можно перейти.
Можно, но лишь через несколько часов. Присесть некуда, все пропиталось
дождем, мне остается лишь стоять и ждать.
Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая Керри
кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль, если с ней случилось
несчастье, жаль - и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба
альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях - в жизни так много своих
несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше
я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри - так я
буду его называть.
Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно
вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются
над ручьем это первые медузы, плывущие к морю завтрашнего тумана. Кошка
плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.
Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая, все ее
синтетические жилы натянуты как нервы перед экзаменом по тригонометрии.
Нет, еще слишком рано.
На Остров опускается ночь. Еще немного, и я смогу воспринимать
пролетающий мимо поток только на слух. Я вхожу в воду. Струи, мягко
вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с собой
к огромному океану. Они стараются не очень сильно; я делаю несколько
шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.
Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо мной лес, полный
слепой черноты; лес, изрезанный тропинками во всех направлениях, лес
прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний
ужас ночных звериных и охотничьих троп. Проходя знакомой тропинкой, я
постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые не замечал
днем. Наконец, я выхожу к берегу.
Есть два чуда в мире, и одно из них - это звездное небо, утверждал
мудрец. Тот мудрец всю свою жизнь изучал эволюцию планет и геометрию
человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько
мне известно. Он был не прав, я знаю еще одно чудо, эта глаза любимой
женщины, но это чудо не третье по счету - оно делит первое место со
звездным небом.
Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое;
это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в женских
глазах. Звездное небо звучит, изливая на меня потоки смысла, истины и
мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса - ритмично и сильно пульсирующую
жизнь - и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой вечной жизни. Я
сажусь на траву, я не могу идти дальше.
Все лучшее, что я успел создать в своей жизни, в основном картины,
все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны,
