императора, бога и отечество (нем)/.
Конфетная фабрика была настолько лояльна, что отдала
предпочтение императору, поставив его перед господом богом.
В каждой коробочке содержалось восемьдесят таблеток, так
что на трех человек приходилось приблизительно по пяти
таблеток. Кроме того, пожилые изнуренные дамы принесли целый
тюк листовок с двумя молитвами, сочиненными будапештским
архиепископом Гезой из Сатмар-Будафала. Молитвы были написаны
по-немецки и по-венгерски и содержали самые ужасные проклятия
по адресу всех неприятелей. Молитвы были пронизаны такой
страстью, что им не хватало только крепкого венгерского
ругательства "Baszorn a Kristusmarjat".
По мнению достопочтенного архиепископа, любвеобильный бог
должен изрубить русских, англичан, сербов, французов и японцев,
сделать из них лапшу и гуляш с красным перцем. Любвеобильный
бог должен купаться в крови неприятелей и перебить всех врагов,
как перебил младенцев жестокий Ирод. Преосвященный архиепископ
будапештский употребил в своих молитвах, например, такие милые
выражения, как: "Бог да благословит ваши штыки, дабы они
глубоко вонзались в утробы врагов. Да направит
наисправедливейший господь артиллерийский огонь на головы
вражеских штабов. Милосердный боже, соделай так, чтоб все враги
захлебнулись в своей собственной крови от ран, которые им
нанесут наши солдаты". Следует еще раз отметить, что этим
молитвам не хватало только: "Baszom a Kristusmarjat!"
Передав все это, дамы выразили капитану Сагнеру свое
страстное желание присутствовать при раздаче подарков. Одна из
них даже отважилась попросить разрешения обратиться с речью к
солдатам, которых она называла не иначе как "unsere braven
Feldgrauen" / Наши бравые серые шинели (нем.) /. Обе состроили
ужасно обиженные мины; когда капитан Сагнер отверг их просьбу.
Между тем подарки были переправлены в вагон, где помещался
склад. Достопочтенные дамы обошли солдатский строй, причем одна
из них не преминула похлопать по щеке бородатого Шимека из
Будейовиц. Шимек, не будучи осведомлен о высокой миссии дам,
по-своему расценил такое поведение и после их ухода сказал
своим товарищам:
-- Ну и нахальные же эти шлюхи. Хоть бы мордой вышла, а то
ведь цапля цаплей. Кроме тощих ног, ничего нет, а страшна как
смертный грех, и этакая старая карга еще заигрывает с
солдатами!..
На вокзале все пришло в смятение. Выступление Италии
вызвало здесь панику: два эшелона с артиллерией были задержаны
и посланы в Штирию. Эшелон боснийцев, по неизвестным причинам,
ждал отправления третий день. О нем совершенно забыли и
потеряли из виду. Боснийцы целых два дня не получали обеда и
ходили в Новый Пешт христарадничать. Здесь, кроме злобной
матерщины возмущенно жестикулирующих, брошенных на произвол
судьбы боснийцев, ничего не было слышно. Вскоре маршевый
батальон Девяносто первого полка был опять согнан, и солдаты
расселись по вагонам. Однако через минуту батальонный ординарец
Матушич вернулся из станционной комендатуры с сообщением, что
поезд отправят только через три часа. Ввиду этого только что
собранных солдат снова выпустили из вагонов.
Перед самым отходом поезда в штабной вагон влетел страшно
взволнованный подпоручик Дуб и обратился к капитану Сагнеру с
просьбой немедленно арестовать Швейка. Подпоручик Дуб еще в
бытность свою преподавателем гимназии прослыл доносчиком. Он
любил поговорить с солдатом, выведать его убеждения, пользуясь
случаем -- наставить его и разъяснить, почему они воюют и за
что они воюют.
Во время обхода он увидел за вокзалом стоявшего у фонаря
Швейка, который с интересом рассматривал плакат какой-то
благотворительной военной лотереи. На плакате был изображен
австрийский солдат, штыком пригвоздивший к стене оторопелого
бородатого казака.
Подпоручик Дуб похлопал Швейка по плечу и спросил, как это
ему нравится.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил
Швейк,-- это глупость. Много я видел глупых плакатов, но такой
ерунды еще не видел.
-- Что же, собственно, вам тут не нравится? -- спросил
подпоручик Дуб.
-- Мне не нравится, господин лейтенант, как солдат
обращается с вверенным ему оружием. Ведь о каменную стену он
может поломать штык. А потом это вообще ни к чему, его за это
могут наказать, так как русский поднял руки и сдается. Он взят
в плен, а с пленными следует обращаться хорошо, все же и они
люди.
Подпоручик Дуб, продолжая прощупывать убеждения Швейка,
задал еще один вопрос:
-- Вам жалко этого русского, не правда ли?
-- Мне жалко, господин лейтенант, их обоих: русского,
потому что его проткнули, и нашего-- потому что за это его
арестуют. Он, господин лейтенант, как пить дать, сломает штык,
ведь стена-то каменная, а сталь она ломкая. Еще перед войной,
господин лейтенант, когда я проходил действительную, у нас в
роте был один лейтенант. Даже наш старший фельдфебель не умеет
так выражаться, как тот господин лейтенант. На учебном плацу он
нам говорил: "Когда раздается "Habacht", ты должен выкатить
зенки, как кот, когда гадит на соломенную сечку". А в общем,
это был очень хороший человек. Раз на рождество он спятил:
купил роте целый воз кокосовых орехов, и с тех пор я знаю, как
ломки штыки. Полроты переломало штыки об эти орехи, и наш
подполковник приказал всех посадить под арест. Три месяца нам
не разрешалось выходить из казарм... а господин лейтенант сидел
под домашним арестом.
Подпоручик с ненавистью посмотрел на беззаботное лицо
бравого солдата Швейка и зло спросил:
-- Вы меня знаете?
-- Знаю, господин лейтенант.
Подпоручик Дуб вытаращил глаза и затопал ногами.
-- А я вам говорю, что вы меня еще не знаете!
Швейк невозмутимо-спокойно, как бы рапортуя, еще раз
повторил:
-- Я вас знаю, господин лейтенант. Вы, осмелюсь доложить,
из нашего маршевого батальона.
-- Вы меня не знаете,-- снова закричал подпоручик Дуб.--
Может быть, вы знали меня с хорошей стороны, но теперь узнаете
меня и с плохой стороны. Я не такой добрый, как вам кажется. Я
любого доведу до слез. Так знаете теперь, с кем имеете дело,
или нет?
-- Знаю, господин лейтенант.
-- В последний раз вам повторяю, вы меня не знаете! Осел!
Есть у вас братья?
-- Так точно, господин лейтенант, есть один.
Подпоручик Дуб, взглянув на спокойное, открытое лицо
Швейка, пришел в бешенство и, совершенно потеряв самообладание,
заорал:
-- Значит, брат ваш такая же скотина, как и вы! Кем он
был?
-- Преподавателем гимназии, господин лейтенант. Был также
на военной службе и сдал экзамен на офицера.
Подпоручик Дуб посмотрел на Швейка так, будто хотел
пронзить его взглядом. Швейк с достоинством выдержал
озлобленный взгляд дурака подпоручика, и вскоре разговор
окончился словом: "Abtreten!"
Каждый пошел своей дорогой, и каждый думал о своем.
Подпоручик думал о том, как он все расскажет капитану и
тот прикажет арестовать Швейка; Швейк же заключил, что много
видел на своем веку глупых офицеров, но такого, как Дуб, во
всем полку не сыщешь.
Подпоручик Дуб, который именно сегодня твердо решил
заняться воспитанием солдат, нашел за вокзалом новые жертвы.
Это были два солдата того же Девяносто первого полка, но другой
роты. Они на ломаном немецком языке под покровом темноты
договаривались с двумя проститутками: на вокзале и около него
их бродило несметное множество.
Даже издалека Швейк совершенно отчетливо слышал
пронзительный голос подпоручика Дуба:
-- Вы меня знаете?!
А я вам говорю, что вы меня не знаете!..
Но вы меня еще узнаете!..
Может, вы меня знаете только с хорошей стороны!..
А я говорю, вы узнаете меня и с плохой стороны!.. Я вас до
слез доведу! Ослы!
Есть у вас братья?!!
Наверное, такие же скоты, как и вы. Кем они были? В
обозе... Ну, хорошо... Не забывайте, что вы солдаты... Вы
чехи?.. Знаете, что Палацкий сказал: если бы не было Австрии,
мы должны были бы ее создать!.. Abtreten!
Но, в общем, обход подпоручика Дуба не дал положительных
результатов. Он остановил еще три группы солдат, однако его
педагогические попытки "довести их до слез" потерпели неудачу.
Это был материал, отправляемый на фронт. По глазам солдат
подпоручик Дуб догадывался, что все они думают о нем очень
скверно. Его самолюбие страдало, и поэтому перед отходом поезда
он попросил капитана Сагнера распорядиться арестовать Швейка.
Обосновывая необходимость изоляции бравого солдата, он указывал
на подозрительную дерзость его поведения и квалифицировал
простосердечный ответ Швейка на последний свой вопрос как
язвительное замечание. Если так пойдет дальше, офицерский
состав потеряет всякий авторитет, что должно быть ясно каждому
из господ офицеров. Он сам еще до войны говорил с господином
окружным начальником о том, что начальник должен всеми силами
поддерживать свой авторитет.
Господин окружной начальник был того же мнения.
Особенно теперь, во время войны. Чем ближе мы к
неприятелю, тем более необходимо держать солдат в страхе. Ввиду
всего этого он просит подвергнуть Швейка дисциплинарному
взысканию.
Капитан Сагнер, как всякий кадровый офицер, ненавидел
офицеров запаса из штатского сброда. Он обратил внимание
подпоручика Дуба, что подобные заявления могут делаться только
в форме рапорта, а не как на базаре, где торгуются о цене на
картошку. Что же касается Швейка, то первой инстанцией, которой
он подчинен, является господин поручик Лукаш. Такие дела идут
только по инстанциям, из роты дело поступает, как, вероятно,
известно подпоручику, в батальон. Если Швейк действительно
провинился, он должен быть послан с рапортом к командиру роты,
а в случае апелляции -- с рапортом к батальонному командиру.
Однако если господин поручик Лукаш не возражает и согласен
считать рассказ господина подпоручика Дуба официальным
заявлением о наказании, то и он, командир батальона, ничего не
имеет против того, чтоб Швейк был вызван и допрошен.
Поручик Лукаш не возражал, но заметил, что из разговоров
со Швейком ему точно известно, что брат Швейка действительно
был преподавателем гимназии и офицером запаса.
Подпоручик Дуб замялся и сказал, что он настаивал на
наказании единственно в широком смысле этого слова и что
упомянутый Швейк, может быть, просто не умеет как следует
выразить свою мысль, а потому его ответ производит впечатление
дерзости, язвительности и неуважения к начальству.
-- Впрочем,-- добавил он,-- судя по внешности упомянутого
Швейка, он человек слабоумный.
Таким образом, собравшаяся было над головой Швейка гроза
прошла стороной, и он остался цел и невредим.
В вагоне, где находилась канцелярия и склад батальона,
старший писарь маршевого батальона Баутанцель милостиво выдал
двум батальонным писарям по горсти ароматных таблеток из тех
коробочек, которые должны были быть розданы всем солдатам
батальона. Так уж повелось: со всем предназначенным для солдат
в канцелярии батальона производили те же манипуляции, что и с
этими несчастными таблетками.
Во время войны это стало обычным явлением, и даже если
воровство не обнаруживалось при ревизии, то все же каждого из
старших писарей всевозможных канцелярий подозревали в
превышении сметы и жульничестве.
Ввиду этого пока писаря набивали себе рты солдатскими
таблетками,-- если уж ничего другого украсть нельзя, нужно
попользоваться хоть этой дрянью,-- Баутанцель произнес речь о
