история бригады, на основании истории бригады составляется
история дивизий и так далее... Я вложу, господин капитан, в это
дело все свое умение.-- Вольноопределяющийся Марек приложил
руку к сердцу.-- Я буду с искренней любовью отмечать все
славные даты нашего батальона, особенно теперь, когда
наступление в полном разгаре и когда со дня на день нужно ждать
упорных боев, в которых наш батальон покроет поле битвы телами
своих героических сынов. С сознанием всей важности дела я буду
отмечать ход всех грядущих событий, дабы страницы истории
нашего батальона были полны побед.
-- Вы, вольноопределяющийся, прикомандировываетесь к штабу
батальона. Вменяю вам в обязанность отмечать представленных к
награде, описывать, конечно, согласно нашим указаниям, походы,
в которых были проявлены исключительная боеспособность и
железная дисциплина батальона. Это не так просто,
вольноопределяющийся, но надеюсь, что вы обладаете достаточной
наблюдательностью и, получив от меня определенные директивы,
выделите наш батальон среди остальных частей. Я посылаю в полк
телеграмму о назначении вас историографом батальона. Явитесь к
старшему писарю одиннадцатой роты Ванеку и скажите ему, чтобы
он поместил вас в своем вагоне. Там вполне достаточно места.
Передайте Ванеку, что я его жду. Итак, вы будете зачислены в
штаб батальона. Это будет проведено приказом по батальону.
x x x
Повар-оккультист спал, а Балоун не переставая дрожал, ибо
он уже открыл сардинки поручика. Старший писарь Ванек пошел к
капитану Сагнеру, а телеграфист Ходоунский где-то на вокзале
тайно перехватил бутылку можжевеловки, выпил ее и,
растрогавшись, запел:
Пока я в наслажденьях плавал,
Меня манил земной простор,
Ты мне вселяла в сердце веру,
И мой горел любовью взор.
Когда ж узнал я, горемыка,
Что жизнь коварна, как шакал,
Прошла любовь, угасла вера,
И я впервые возрыдал.
Потом поднялся, подошел к столу старшего писаря Ванека и
написал крупными буквами на листе бумаги:
"Настоящим покорнейше прошу назначить меня батальонным
горнистом.
Телеграфист Ходоунский".
Разговор капитана Сагнера со старшим писарем Ванеком был
краток. Он только предупредил его, что батальонный историограф,
вольноопределяющийся Марек, будет временно находиться в вагоне
вместе со Швейком.
-- Могу вам сказать одно: Марек, я бы выразился, человек
подозрительный, politisch verdachtig. Бог мой! Ныне в этом нет
ничего удивительного. О ком этого не говорят! Но это только
предположение. Ведь вы меня понимаете? Итак, я предупреждаю вас
лишь о том, что, если он начнет что-нибудь такое, его...
понимаете?.. нужно сразу осадить, чтобы у меня не было
каких-либо неприятностей. Скажите ему просто-напросто, чтобы
перестал болтать, и вся недолга! Это не значит, конечно, что вы
тут же должны бежать ко мне. Поговорите с ним по-дружески.
Такой разговор гораздо лучше, чем дурацкие доносы. Одним
словом, я ничего не желаю слышать, потому что... Понимаете?
Такие вещи бросают тень на весь батальон.
Вернувшись в вагон, Ванек отвел в сторону
вольноопределяющегося Марека и сказал ему:
-- Послушайте-ка, вы под подозрением? Впрочем, это не
важно! Только не говорите лишнего в присутствии телеграфиста
Ходоунского.
Только он это сказал, Ходоунский подошел к старшему
писарю, бросился ему в объятия и начал всхлипывать. Эти пьяные
всхлипывания, по-видимому, должны были обозначать пение:
Всеми брошен, одинокий
Полон грусти безнадежной,
Горьких слез я лил потоки
На груди подруги нежной.
И любовью неземной
Светят мне глаза голубки.
И коралловые губки
Шепчут: "Я навек с тобой".
-- Мы навек с тобой,-- орал Ходоунский.-- Все, что я
услышу по телефону, тут же все вам расскажу. Начхать мне на
присягу!
Балоун в углу испуганно крестился и молился вслух:
-- Матерь божия, не отвергай моей мольбы! Но милостиво
внемли мне! Утешь меня, милостивая! Помоги мне, несчастному!
Взываю к тебе с верой живой, надеждой крепкой и любовью
горячей! Взываю к тебе в юдоли печали моей. Царица небесная!
Заступись за меня, дабы милостию божией под покровом твоим до
конца живота моего пребывал!
Благословенная дева Мария и впрямь ходатайствовала за
него, потому что вольноопределяющийся вытащил из своего
видавшего виды походного мешка несколько коробочек сардин и
каждому дал по коробочке.
Балоун отважно открыл чемоданчик поручика Лукаша и положил
туда с неба упавшие сардинки.
Однако когда все открыли коробочки и с наслаждением начали
есть, Балоун поддался искушению, открыл чемоданчик и затем
коробочку и жадно проглотил сардинки.
И тут благословенная и сладчайшая дева Мария от него
отвернулась. Только он допил масло из жестянки, к вагону
подлетел батальонный ординарец Матушич и заорал:
-- Балоун, живо неси сардинки своему обер-лейтенанту!
-- Теперь посыплются оплеухи,-- сказал писарь Ванек.
-- С пустыми руками уж лучше не ходи,-- посоветовал
Швейк,-- возьми, по крайней мере, пять пустых жестянок.
-- В чем вы провинились, отчего это бог вас так
наказывает? -- сочувственно спросил вольноопределяющийся.-- В
прошлом вы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли
вы святотатства? Уж не стащили ли вы у своего приходского
священника окорок, коптившийся в печной трубе? Может быть, вы
забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? А может, вы
еще мальчишкой лазили за грушами в его сад?
Балоун сокрушенно замахал руками. Лицо его выражало
совершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного
человека взывал: "Когда же настанет конец моим страданиям?"
-- Понимаю,-- догадался вольноопределяющийся, словно
услышав вопль несчастного Балоуна.-- Вы, дружище, потеряли
связь с господом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас
поскорее спровадил на тот свет.
Швейк добавил:
-- Балоун до сих пор не может решиться препоручить свою
солдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова,
поступки и свою солдатскую смерть благости "материнского сердца
всевышнего бога", как говаривал мой фельдкурат Кац, когда,
бывало, перепьется и на улице спьяну налетит на солдата.
Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия.
Уж сколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу
претерпеть и как-нибудь стянул его желудок.
-- Это не с войны началось. Обжорство -- моя старая
болезнь,-- сетовал он.-- Из-за этой самой болезни моя жена с
детьми ходила на богомолье в Клокоты.
-- Знаю,-- кивнул Швейк,-- это возле Табора. У них там
богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами... Как-то хотел ее
обокрасть церковный сторож откуда-то из Словакии. Очень
набожный был человек. Приехал он в Клокоты и решил, что дело у
него пойдет лучше, если он сначала очистится от старых грехов.
На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтра
обокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и
триста раз "Отче наш" прочесть -- такую епитимью наложил на
него пан патер, чтобы он не удрал,-- как церковные сторожа
отвели его в жандармский участок.
Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским о
том, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и
стоило ли вообще поднимать об этом разговор, раз бриллианты
были фальшивые. Под конец он доказал Ходоунскому, что это была
карма, то есть предопределение судьбы в неведомом далеком
прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был еще,
может быть, головоногим на какой-то иной планете. Равным
образом уже давно, когда этот патер из Клокот был еще ехидной
или каким другим сумчатым, ныне уже вымершим млекопитающим,--
судьба предопределила, что он нарушит тайну исповеди, хотя с
юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущение
грехов дается даже в случае покушения на монастырское
имущество.
Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудрое
замечание:
-- Что и говорить! Ни один человек не знает, что он
натворит через миллион лет, и ни от чего он не должен
отрекаться. Обер-лейтенант Квасничка -- мы тогда служили в
Карлине в дополнительной команде запасных -- всегда говорил во
время учения: "Не думайте, жуки навозные, ленивые коровы вы
этакие, боровы мадьярские, что ваша военная служба закончится
на этом свете. Мы еще и после смерти увидимся, и я вам такое
чистилище уготовлю, что вы очумеете, свиное отродье!"
Между тем Балоун, думая, что говорят только о нем, в
полном отчаяния продолжал свою публичную исповедь:
-- Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.
Вернется жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной
или двух недосчитается,-- не удержался я. Ведь я хорошо знаю,
что они нужны в хозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них
-- чувствую в животе бездну. Через час мне лучше, а курицы-то
уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах и молились за меня,
чтобы я -- их тятенька -- опять чего-нибудь не сожрал дома и не
нанес убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне
попался индюк. В тот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла
у меня в горле кость от его ножки, и, не будь у меня на
мельнице ученика, совсем еще маленького парнишки,-- он эту
кость вытащил,-- не сидел бы я с вами сегодня и этой мировой
войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был
шустрый. Маленький такой бутуз, плотный, толстенький,
жирненький...
Швейк подошел к Балоуну:
-- Покажи язык!
Балоун высунул язык, после чего Швейк обратился к
присутствующим:
-- Так я и знал. Он сожрал своего ученика! Признавайся,
когда ты его сожрал? В тот день, когда ваши опять пошли в
Клокоты? Правда?
Балоун в отчаянии молитвенно сложил руки и воскликнул:
-- Оставьте меня, братцы! Еще и такое слышать от своих
товарищей!
-- Мы вас за это не осуждаем,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Наоборот, это доказывает, что из вас
выйдет хороший солдат. Когда во время наполеоновских войн
французы осаждали Мадрид, испанец, комендант города, чтобы с
голоду не сдать крепость, без соли съел своего адъютанта. Это
действительно жертва, потому что посоленный адъютант был бы
безусловно съедобнее. Господин старший писарь, как фамилия
адъютанта нашего батальона? Циглер? Уж очень он тощий. Таким не
накормишь и одну маршевую роту.
-- Посмотрите-ка,-- сказал старший писарь Ванек,-- у
Балоуна в руках четки.
И действительно, Балоун в великом горе своем искал
спасения в фисташковых бусинках производства венской фирмы
Мориц Левенштейн.
-- Они тоже из Клокот,-- печально доложил Балоун,--
раньше, чем мне их принесли, плакали у нас два гусенка. Вот
было мясо! Одна мякоть!
Вскоре пришел приказ по всему эшелону -- через четверть
часа отправляться. Но никто этому не поверил, и случилось так,
что, несмотря на все предосторожности, кое-кто отстал. Когда
поезд тронулся, недосчитались восемнадцати человек, в том числе
и взводного из двенадцатой маршевой роты Насакло. Поезд уже
давно скрылся за Ишатарчей, а взводный все еще торговался в
неглубокой лощине, в акациевой рощице за вокзалом, с какой-то
проституткой, которая требовала с него пять крон, тогда как он
предлагал ей в награду за выполненную уже службу одну крону или
несколько оплеух.
Под конец он произвел с ней расчет оплеухами с такой
