простить. Впредь этого не будет.
-- А отчего же ты так храпел, когда я был здесь полчаса
назад? Тебя даже добудиться не могли.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я всю ночь не
спал, так как вспоминал о том времени, когда мы были на
маневрах около Веспрема. Первый и Второй армейские корпуса,
исполнявшие роль неприятеля, шли через Штирию и Западную
Венгрию и окружили наш Четвертый корпус, расквартированный в
Вене и в ее окрестностях, где у нас всюду построили крепости.
Они нас обошли и подошли к мосту, который саперы наводили с
правого берега Дуная. Мы готовились к наступлению, а к нам на
помощь должны были подойти войска с севера, а затем также с
юга, от Осека. Тогда зачитывали приказ, что к нам на помощь
идет Третий армейский корпус, чтобы, когда мы начнем
наступление против Второго армейского корпуса, нас не разбили
между озером Балатон и Пресбургом. Да напрасно! Мы уже должны
были победить, но затрубили отбой -- и выиграли те, с белыми
повязками.
Подпоручик Дуб не сказал ни слова и, качая головой, в
растерянности ушел, но тут же опять вернулся от штабного вагона
и крикнул Швейку:
-- Запомните вы все! Придет время, наплачетесь вы у меня!
На большее его не хватило, и он ушел в штабной вагон, где
капитан Сагнер как раз допрашивал одного несчастного солдата
двенадцатой роты, которого привел фельдфебель Стрнад. Солдат
уже теперь принимал меры, чтобы обезопасить себя в окопах, и
откуда-то со станции притащил обитую жестью дверку свиного
хлева.
Теперь он стоял, вытаращив со страху глаза, и оправдывался
тем, что хотел взять с собой дверку в качестве прикрытия от
шрапнели, чтобы быть в безопасности.
Воспользовавшись случаем, подпоручик Дуб разразился
проповедью о том, как должен вести себя солдат, в чем состоят
его обязанности по отношению к отечеству и монарху, являющемуся
верховным главнокомандующим и высшим военным повелителем. Если
в батальоне завелись подобные элементы, их следует искоренить,
наказать и заключить в тюрьму. Эта болтовня была настолько
безвкусной, что капитан похлопал провинившегося по плечу и
сказал ему:
-- Если у вас в мыслях не было ничего худого, то в
дальнейшем не повторяйте этого. Ведь это глупость. Дверку
отнесите, откуда вы ее взяли, и убирайтесь ко всем чертям!
Подпоручик Дуб закусил губу и решил, что только от него
одного зависит спасение дисциплины в батальоне. Поэтому он еще
раз обошел территорию вокзала и около склада, на котором
большими буквами стояла надпись по-венгерски и по-немецки:
"Курить воспрещается", заметил какого-то солдата, сидевшего там
и читавшего газету. Солдат так прикрылся газетой, что погон не
было видно. Дуб крикнул ему: "Habtacht!" Это был солдат
венгерского полка, стоявшего в Гуменне в резерве. Подпоручик
Дуб его тряхнул, солдат-венгр встал и не счел даже нужным
отдать честь. Он сунул газету в карман и пошел по направлению к
шоссе. Подпоручик Дуб словно во сне последовал за ним:
солдат-венгр прибавил шагу, потом обернулся и издевательски
поднял руки вверх, чтобы подпоручик ни на минуту не усомнился в
том, что он сразу определил его принадлежность к одному из
чешских полков. Затем венгр побежал и исчез среди близлежащих
домов по другую сторону шоссе.
Подпоручик Дуб в доказательство того, что он к этой сцене
никакого отношения не имеет, величественно вошел в лавочку у
дороги, в замешательстве указал на большую катушку черных
ниток, сунул ее в карман, уплатил и вернулся в штабной вагон,
приказав батальонному ординарцу позвать своего денщика Кунерта.
Передавая денщику нитки, Дуб сказал: "Приходится мне самому обо
всем заботиться! Я знаю, что вы забыли про нитки".
-- Никак нет, господин лейтенант, у нас их целая дюжина.
-- Ну-ка, покажите! Немедленно! Тут же принести катушки
сюда! Думаете, я вам верю?
Когда Кунерт вернулся с целой коробкой белых и черных
катушек, подпоручик Дуб сказал:
-- Ты посмотри, братец, получше на те нитки, которые ты
принес, и на мою большую катушку. Видишь, какие тонкие у тебя
нитки, как легко они рвутся, а теперь посмотри на мои, сколько
труда потратишь, прежде чем их разорвешь. На фронте хлам не
нужен, на фронте все должно быть основательно. Забери с собой
все катушки и жди моих приказаний. И помни, другой раз ничего
не делай не спросясь, а когда соберешься что-нибудь купить,
приди ко мне и спроси меня. Не стремись узнать меня короче! Ты
еще не знаешь меня с плохой стороны!
Когда Кунерт ушел, подпоручик Дуб обратился к поручику
Лукашу:
-- Мой денщик совсем неглупый малый. Правда, иногда делает
ошибки, но в общем очень сметливый. Главное его достоинство --
безукоризненная честность. В Бруке я получил посылку из деревни
от своего шурина. Несколько жареных молодых гусей. Так,
поверите ли, он до них пальцем не дотронулся, а так как я
быстро их съесть не смог, он предпочел, чтобы они протухли. Вот
это дисциплина! На обязанности офицера лежит воспитание солдат.
Поручик Лукаш, чтобы дать понять, что он не слушает
болтовню этого идиота, отвернулся к окну и произнес:
-- Да, сегодня среда.
Тогда подпоручик Дуб, ощущая потребность поговорить,
обернулся к капитану Сагнеру и доверительно, по-приятельски,
начал:
-- Послушайте, капитан Сагнер, как вы судите о...
-- Пардон, минутку,-- извинился капитан Сагнер и вышел из
вагона.
x x x
Между тем Швейк беседовал с Кунертом о его хозяине.
-- Где это ты пропадал все время? Почему тебя нигде не
было видно? -- спросил Швейк.
-- Небось знаешь,-- ответил Кунерт,-- у моего старого
дурака без работы не останешься. Каждую минуту зовет к себе и
спрашивает о вещах, до которых мне нет никакого дела.
Спрашивал, например, меня, дружу ли я с тобой. Я ему отвечал,
что мы очень редко видимся.
-- Очень мило с его стороны-- спрашивать обо мне. Я ведь
твоего господина лейтенанта очень люблю. Он такой хороший,
добросердечный, а для солдата -- прямо отец родной,-- серьезно
сказал Швейк.
-- Ты думаешь? -- возразил Кунерт.-- Большая свинья, а
глуп, как пуп. Надоел мне хуже горькой редьки, все время
придирается.
-- Поди ж ты! -- удивлялся Швейк.-- А я всегда считал его
таким порядочным человеком. Ты как-то странно отзываешься о
своем лейтенанте. Ну да уж все вы, денщики, такими уродились.
Взять хоть денщика майора Венцеля, тот своего господина иначе
не называет, как "окаянный балбес", а денщик полковника
Шредера, когда говорит о своем господине, честит его "вонючим
чудовищем" и "вонючей вонючкой". А все потому, что денщик
учится у своего господина. Если бы господин не крыл почем зря
своего денщика, то и денщик не повторял бы за ним. В
Будейовицах, когда я служил на действительной, был у нас
лейтенант Прохазка, так тот сильно не ругался. Так только
скажет, бывало, своему денщику: "Эх ты, очаровательная корова!"
Других ругательств денщик Гибман от него не слыхал. Этот самый
Гибман, отбыв срок военной службы, по привычке стал обзывать и
папашу, и мамашу, и сестру: "Эй ты, очаровательная корова!"
Обозвал он так и свою невесту. Та от него отказалась и подала в
суд за оскорбление личности, потому что сказал он это ей, ее
папаше, и мамаше, и сестрам во всеуслышание на каком-то
танцевальном вечере. Не простила она его и на суде, заявив, что
если бы он назвал ее "коровой" с глазу на глаз, то, может быть,
она пошла бы на мировую, ну, а так -- позор на всю Европу.
Между нами, Кунерт, о твоем лейтенанте я никогда бы этого
не подумал. Он на меня, когда мы с ним впервые разговорились,
произвел очень симпатичное впечатление, словно только что
полученная из коптильни колбаса. А когда я говорил с ним во
второй раз, он показался мне очень начитанным и таким
одухотворенным... Ты сам-то откуда? Прямо из Будейовиц? Хвалю,
если кто-нибудь прямо откуда-нибудь. А где там живешь? Под
аркадами? Это хорошо. Там, по крайней мере, летом прохладно.
Семейный? Жена и трое детей? Так ты счастливец, товарищ. Тебя,
по крайней мере, есть кому оплакивать, как говаривал в
проповедях мой фельдкурат Кац. И это истинная правда, потому
что в Бруке я слышал речь одного полковника к запасным, которую
он держал, отправляя их в Сербию. Полковник сказал, что солдат,
который оставляет дома семью и погибает на поле сражения,
порывает все семейные связи. У него это вышло так: "Когда он
труп, он труп для земья, земейная связь уже нет, он польше чем
"ein Held" / Герой (нем.)/ за то, что сфой шизнь "hat geopfert"
/ Пожертвовал (нем.)/ за большой земья, за "Vaterland" /
Отечество (нем.)/. Ты живешь на пятом этаже?
-- На первом.
-- Да, да, верно, я теперь вспомнил, что там, на площади в
Будейовицах, нет ни одного пятиэтажного дома. Ты уже уходишь?
А-а! Твой офицер стоит у штабного вагона и смотрит сюда. Если
он тебя спросит, не говорил ли я о нем, ты безо всяких скажи,
что говорил, и не забудь передать, как хорошо я о нем
отзывался. Ведь редко встретишь офицера, который бы так
по-дружески, так по-отечески относился к солдату, как он. Не
забудь сообщить, что я считаю его очень начитанным, и скажи
также, что он очень интелликентный. И еще расскажи, что я учил
тебя вести себя пристойно. по глазам угадывать его малейшие
желания и все их исполнять. Смотри не забудь!
Швейк влез в свой вагон, а Кунерт с нитками убрался в свою
берлогу. Через четверть часа батальон двинулся дальше, через
сожженные деревни, Брестов и Великий Радвань в Новую Чабину.
Видно было, что здесь шли упорные бои.
Склоны Карпат были изрыты окопами, тянувшимися из долины в
долину вдоль полотна железной дороги с новыми шпалами. По обеим
сторонам дороги часто попадались большие воронки от снарядов.
Кое-где над речками, впадающими в Лаборец (дорога проходила
вдоль верховья Лаборца), видны были новые мосты и обгорелые
устои старых.
Вся Медзилаборецкая долина была разрыта и разворочена,
словно здесь работали армии гигантских кротов. Шоссе за речкой
было разбито и разворочено, поля вдоль него истоптаны
прокатившейся лавиной войск.
После частых и обильных ливней по краям воронок стали
видны клочья австрийских мундиров.
За Новой Чабиной на ветвях старой обгорелой сосны висел
башмак австрийского пехотинца с частью его голени.
Очевидно, здесь погулял артиллерийский огонь: деревья
стояли оголенные, без листьев, без хвои, без верхушек; хутора
были разорены.
Поезд медленно шел по свежей, наспех сделанной насыпи, так
что весь батальон имел возможность досконально ознакомиться с
прелестями войны и, глядя на военные кладбища с крестами,
белевшими на равнинах и на склонах опустошенных холмов,
медленно, но успешно подготовить себя к бранной славе, которая
увенчается забрызганной грязью австрийской фуражкой,
болтающейся на белом кресте.
Немцы с Кашперских гор, сидевшие в задних вагонах и еще в
Миловицах при въезде на станцию галдевшие свое "Wann ich kumm,
wann ich wieda kumm...", начиная от Гуменне притихли, так как
поняли, что многие из тех, чьи фуражки теперь болтаются на
крестах, тоже пели о том, как прекрасно будет, когда они
вернутся и навсегда останутся дома со своей милой.
В Медзилаборце поезд остановился за разбитым, сожженным
вокзалом, из закоптелых стен которого торчали искореженные
балки.
Новый длинный деревянный барак, выстроенный на скорую руку
вместо сожженного вокзала, был залеплен плакатами на всех
