силой, что на ее рев сбежались люди с вокзала.
Глава III. ИЗ ХАТВАНА НА ГАЛИЦИЙСКУЮ ГРАНИЦУ
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому
предстояло еще пешком пройти от Лаборца в Восточной Галиции до
фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные
разговоры, в той или иной мере отдававшие душком
государственной измены. Так было в вагоне, где ехали
вольноопределяющийся и Швейк; то же самое, хотя и в меньших
масштабах, происходило повсюду. Даже в штабном вагоне царило
недовольство, так как в Фюзешабони из полка пришел приказ по
армии, согласно которому порция вина офицерам уменьшалась на
одну восьмую литра. Конечно, не был забыт и рядовой состав,
которому паек саго сокращался на десять граммов. Это выглядело
тем загадочнее, что никто на военной службе и не видывал саго.
Тем не менее приказ следовало довести до сведения старшего
писаря Баумтанцеля. Он же страшно оскорбился и почувствовал
себя обворованным, так как, по его словам, саго теперь --
дефицитный продукт, и за кило он мог бы получить не меньше
восьми крон.
В Фюзешабони выяснилось, что в одной из рот пропала
полевая кухня, а между тем именно на этой станции должны были
наконец сварить гуляш с картофелем, на который возлагал такие
надежды "генерал-от-сортиров".
В результате проведенного расследования установили, что
злосчастная полевая кухня вообще не выезжала из Брука и,
наверно, до сих пор стоит где-нибудь там, за бараком No 186,
холодная и забытая.
Как выяснилось впоследствии, персонал этой полевой кухни
накануне был посажен на гауптвахту за дебоширство в городе и
ухитрился остаться там на все время, пока его маршевая рота
проезжала по Венгрии.
Маршевая рота, оставшаяся без кухни, была прикреплена на
довольствие к другой полевой кухне. Правда, здесь не обошлось
без скандала, потому что между солдатами обеих рот, выделенными
для чистки картошки, начались контроверзии; те и другие
заявили, что они не болваны и работать на других не собираются.
Пока они спорили, обнаружилось, что, собственно, вся история с
гуляшом и картошкой была лишь ловким маневром. Солдат
тренировали на тот случай, если на передовой будут варить гуляш
и придет приказ "alles zuruck!". Тогда гуляш выльют из котлов и
солдаты останутся не солоно хлебавши.
Хотя подготовка в дальнейшем не имела трагических
последствий, в данный момент она была весьма полезна. Теперь,
когда дело дошло до раздачи гуляша, послышалась команда: "По
вагонам!" И эшелон повезли дальше, в Мишкольц. Но и в Мишкольце
гуляша не выдавали, так как на другом пути стоял поезд с
русскими пленными, а потому солдат не выпускали из вагонов.
Зато им была предоставлена полная свобода предаваться мечтам о
том, что гуляш раздадут в Галиции, когда они вылезут из поезда.
Тогдa гуляш признают испорченным, негодным к употреблению и
выбросят.
Гуляш отправили в Тисалок, в Зомбор. Солдаты уж совсем
отчаялись получить его, как вдруг поезд остановился в Новом
Месте у Шятора, где под котлами снова развели огонь, гуляш
разогрели и, наконец, роздали.
Станция была перегружена. Сначала должны были отправить
два поезда с боеприпасами, за ними -- два эшелона артиллерии и
поезд с понтонными отрядами. Здесь скопились, можно сказать,
поезда всевозможных частей армии.
За вокзалом гонведы-гусары поймали двух польских евреев,
отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение,
вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с
разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя
на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие
гонведы-гусары залезли под юбки чернооких дочерей избитых
евреев.
На станции стоял также состав, в котором на фронт везли
самолеты. На втором пути ждали отправки вагоны, тоже
нагруженные орудиями и самолетами, но уже выбывшими из строя.
Тут были свалены подбитые самолеты и развороченные гаубицы. Все
крепкое и новое ехало туда, на фронт, остатки же былой славы
отправлялись в тыл для ремонта и реконструкции.
Подпоручик Дуб убеждал солдат, собравшихся около разбитых
орудий и самолетов, что это военные трофеи. Но вдруг он
заметил, что неподалеку от него, в центре другой группы, стоит
Швейк и тоже что-то объясняет. Подойдя поближе, подпоручик
услышал рассудительный голос Швейка:
-- Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно,
на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете
ты читаешь "k. u. k. Artillerie-Division" / Императорский и
королевский артиллерийский дивизион (нем.)/. Очевидно, дело
обстояло так: орудие попало к русским, и нам пришлось его
отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что... Потому
что,-- вдохновенно воскликнул он, завидев подпоручика Дуба,--
ничего нельзя оставлять в руках неприятеля. Это все равно как с
Перемышлем или с тем солдатом, у которого во время боя
противник вырвал из рук походную фляжку. Это случилось еще во
времена наполеоновских войн. Ну, солдат ночью отправился во
вражеский лагерь и принес свою флягу обратно. Да еще заработал
на этом, так как ночью у неприятеля выдавали водку.
Подпоручик Дуб просипел только:
-- Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше не
видел!
-- Слушаюсь, господин лейтенант.-- И Швейк пошел к другим
вагонам. Если бы подпоручик Дуб слышал все, что сказал Швейк,
он вышел бы из себя, хотя это было совершенно невинное
библейское изречение: "Вмале и узрите мя и паки вмале и не
узрите мя".
Подпоручик был настолько глуп, что после ухода Швейка
снова обратил внимание солдат на подбитый австрийский аэроплан,
на металлическом колесе которого четко было обозначено:
"Wiener-Neustadt" / Винер-Нейштадт (нем.)/.
-- Этот русский самолет мы сбили под Львовом,-- твердил
он.
Эти слова услышал проходивший мимо поручик Лукаш. Он
приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:
-- При этом оба русских летчика сгорели.
И, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя
подпоручики Дуба ослом.
Миновав несколько вагонов, Лукаш увидел Швейка и попытался
избежать встречи с ним, так как по лицу Швейка было видно, что
у него многое накопилось на душе и он горит желанием обо всем
доложить своему начальству.
Швейк направлялся прямо к нему.
-- Ich melde gehorsam, Kompanieordonanz / Осмелюсь
доложить, ротный ординарец... (нем.)/ Швейк просит дальнейших
распоряжений. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уже
искал вас в штабном вагоне...
-- Послушайте. Швейк,-- резко и зло обрушился на
подчиненного поручик Лукаш.-- Знаете, кто вы такой? Вы что, уже
забыли, как я вас назвал?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, этого
забыть нельзя. Я не какой-нибудь вольноопределяющийся Железный.
Это еще задолго до войны случилось, находились мы в Карпинских
казармах. Был тогда у нас полковник то ли Флидлер фон Бумеранг,
то ли другой какой "ранг".
Поручик Лукаш невольно усмехнулся этому "ранг", а Швейк
рассказывал дальше:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, наш
полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как князь
Лобковиц,-- словом, вылитая обезьяна. Как рассердится, так
прыгает выше своего роста. Мы прозвали его "резиновый дедушка".
Это произошло как раз перед первым мая. Мы находились в полной
боевой готовности. Накануне вечером во дворе он обратился к нам
с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в
казармах и отлучаться никуда не будем, чтобы в случае
надобности по высочайшему приказанию перестрелять всю
социалистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и сегодня не
вернется в казармы, а воротится только на другой день, есть
предатель, ибо пьяный не может попасть в человека да еще,
пожалуй, начнет палить в воздух. Ну, вольноопределяющийся
Железный пришел в казармы и говорит: "Резиновый дедушка" в
самом деле не глупо придумал. Ведь это абсолютно правильно.
Если завтра никого не пустят в казармы, так лучше вообще не
приходить",-- и осмелюсь доложить вам, господин обер-лейтенант,
исполнил это, как пить дать!
Ну, а полковник Флидлер, царство ему небесное, такая был
бестия! Весь следующий день он рыскал по Праге и вынюхивал, не
отважился ли кто вылезти из казармы, и неподалеку от Прашной
браны прямо-таки наткнулся на Железного и тут же на него
набросился: "Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе покашу кузькину
мать!" Наговорил ему всякой всячины и загреб с собою в казармы,
а по дороге наболтал ему разных гадостей с три короба, угрожал
всячески и все спрашивал фамилию: "Шелесный, ты проиграль, я
рад, что тебе поймаль, я тебе покашу "den ersten Mai" / Первое
мая (нем.)/ , Шелесный, Шелесный, ти тепер мой, я тебе
запереть, крепко запереть!" Железному все равно терять было
нечего, и он, когда они проходили по Поржичи мимо Розваржила,
шмыгнул в ворота и скрылся через проходной двор, лишив тем
самым "резинового дедушку" удовольствия посадить его под арест.
Полковник так рассвирепел, что-в гневе снова забыл фамилию
преступника и все перепутал. Пришел он в казармы и начал
подскакивать до потолка (потолок был низкий). Дежурный по
батальону очень удивлялся, почему это "дедушка" ни с того ни с
сего заговорил на ломаном чешском языке, а тот знай кричит:
"Метный запереть!", "Метный не запереть!", "Сфинцовый
запереть!", "Олофьянный запереть!" Вот тут-то и начались
страдания "дедушки". Он каждый день расспрашивал, не поймали ли
Медного, Свинцового, Оловянного. Он приказал выстроить весь
полк, но Железного, об истории которого все знали, уже перевели
в госпиталь -- он по профессии был зубным техником. На этом
вроде все закончилось. Но однажды кому-то из нашего полка
посчастливилось проткнуть в трактире "У Буцеков" драгуна,
который волочился за его девчонкой.
Ну, так выстроили нас в каре. Должны были выйти все до
одного, даже лежавшие в больнице. Тяжелобольных выводили под
руки. Делать нечего,-- Железному тоже пришлось идти. На дворе
нам прочли приказ по полку, примерно в таком смысле, что
драгуны тоже солдаты и колоть их воспрещается, так как они наши
соратники. Какой-то вольноопределяющийся переводил приказ,
полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он
прошелся перед фронтом, потом обошел каре и вдруг узнал
Железного. Тот был в сажень ростом, так что, господин
обер-лейтенант, очень было комично, когда полковник выволок его
на середину. Вольноопределяющийся сразу умолк, а полковник наш
ну подскакивать перед Железным, вроде как пес перед кобылой, ну
орать: "Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты
опять говорить, что Шелесный, а я все говориль Метный,
Олофьянный, Сфинцовый. Он Шелесный, подзаборник, а он Шелесный,
я тебе научиль, Сфинцовый, Олофьянный, Метный, ты Mistvieh, du
Schwein / Грязная скотина, ты свинья (нем.)/, ты Шелесный".
Потом закатил ему месяц гауптвахты. А недели через две
разболелись у полковника зубы, и тут он вспомнил, что Железный
-- зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и велел
вырвать себе зуб. Железный дергал зуб с полчаса, так что
"дедушку" раза три водой отливали, но зато он стал кротким и
простил Железному оставшиеся две недели. Вот оно как
получается, господин обер-лейтенант, когда начальник забудет
фамилию своего подчиненного. А подчиненный никогда не смеет
забывать фамилии своего начальника, как нам говаривал тот самый
господин полковник. И мы долгие годы будем помнить, что
