солдаты равны, и это вызвало всеобщее одобрение и послужило
поводом обругать кашеваров.
Вольноопределяющийся бросил кусок мяса обратно, показав
этим, что отказывается от всяких привилегий. В кухне, однако,
ничего не поняли и сочли, что батальонный историограф остался
недоволен предложенным куском, а потому кашевар шепнул ему,
чтобы он пришел после раздачи обеда,-- тогда он, мол, отрежет
ему часть от окорока.
У писарей тоже лоснились морды; санитары, казалось, так и
пышут благополучием. Рядом со всей этой благодатью валялись еще
не прибранные остатки недавних боев. Повсюду были разбросаны
патронные обоймы, пустые жестяные консервные банки, клочья
русских, австрийских и немецких мундиров, части разбитых
повозок, длинные окровавленные ленты марлевых бинтов и вата. В
старой сосне у вокзала, от которого осталась только груда
развалин, торчала неразорвавшаяся граната. Везде валялись
осколки снарядов, по-видимому, недалеко находились солдатские
могилы, откуда страшно несло трупным запахом.
Так как здесь проходили и располагались лагерем войска, то
повсюду виднелись кучки человеческого кала международного
происхождения -- представителей всех народов Австрии, Германии
и России. Испражнения солдат различных национальностей и
вероисповеданий лежали рядом или мирно наслаивались друг на
друга безо всяких споров и раздоров.
Полуразрушенную водонапорную башню, деревянную будку
железнодорожного сторожа и вообще все, что имело стены,
изрешетили ружейные пули. Завершая картину прелестей войны,
неподалеку, из-за холма, поднимались столбы дыма, будто там
горела целая деревня или осуществлялись крупные военные
операции. Это жгли холерные и дизентерийные бараки -- на
радость господам, принимавшим участие в устройстве этого
госпиталя под протекторатом эрцгерцогини Марии. Господа эти
крали и набивали себе карманы, представляя счета за постройку
несуществующих холерных и дизентерийных бараков.
Ныне одна группа бараков расплачивалась за все остальные,
и в смраде горящих соломенных тюфяков к небесам возносились все
хищения, совершенные под покровительством эрцгерцогини Марии.
На скале за вокзалом германцы поспешили поставить памятник
павшим бранденбуржцам с надписью: "Den Helden von Lupkapass" /
Героям Лупковского перевала (нем.)/, с большим германским
орлом, вылитым из бронзы, причем в надписи на цоколе
отмечалось, что эта эмблема отлита из русских пушек, отбитых
при освобождении Карпат германскими полками.
В этой странной и до тех пор непривычной атмосфере
батальон отдыхал после обеда в вагонах, а капитан Сагнер вместе
со своим адъютантом все еще не могли с помощью шифрованных
телеграмм договориться с базой бригады о дальнейшем маршруте
батальона.
Сообщения были невероятно путанны. Из них можно было
заключить единственно, что им вовсе не следовало ехать на
Лупковский перевал, а, добравшись до Нового Места у Шятора,
двигаться в совершенно другом направлении, так как в
телеграммах шла речь о городах Чоп -- Унгвар -- Киш -- Березна
-- Ужок.
Через десять минут выяснилось, что сидевший в бригаде
штабной офицер -- форменный балбес: в батальон пришла
шифрованная телеграмма, где он спрашивал, говорит ли с бригадой
восьмой маршевый батальон Семьдесят пятого полка (военный шифр
Сз). Бригадный балбес удивился, получив ответ, что на проводе
седьмой маршевый батальон Девяносто первого полка, и спросил,
кто дал им приказ ехать на Мукачево по военной железной дороге
на Стрый, тогда как их маршрут через Лупковский перевал на
Санок в Галицию.
Балбес был потрясен тем, что ему телеграфируют с
Лупковского перевала, и послал шифрованную телеграмму: "Маршрут
остается без изменения: Лупковский перевал -- Санок, где ждать
дальнейших распоряжений".
По возвращении капитана Сагнера в штабном вагоне начинали
говорить о явной бестолковщине, делая намеки на то что, не будь
германцев, восточная военная группа совершенно потеряла бы
голову.
Подпоручик Дуб попытался выступить в защиту бестолковщины
австрийского штаба и понес околесицу о том, что здешний край
был опустошен недавними боями и что железнодорожный путь еще не
мог быть приведен в надлежащий порядок.
Все офицеры посмотрели на него с состраданием, словно
желая сказать: "Этот господин не виноват. Уж таким идиотом
уродился". Не встречая возражений, подпоручик Дуб
распространялся о великолепном впечатлении, которое производит
на него этот разоренный край, свидетельствующий о том, как
умеет бить железный кулак нашей армии. Ему опять никто не
ответил. И он повторил: "Да, безусловно, разумеется, русские
отступали здесь в страшной панике".
Капитан Сагнер про себя решил, что, когда они будут в
окопах и положение станет особенно опасным, он при первом же
удобном случае пошлет подпоручика Дуба за проволочные
заграждения в качестве офицера-разведчика для рекогносцировки
неприятельских позиций. А поручику Лукашу, высунувшемуся так
же, как и он, из окна вагона, шепнул сгоряча:
-- Послал черт на нашу голову этих штатских! Чем
образованнее, тем глупей.
Казалось, подпоручик Дуб никогда не замолчит. Он
пересказывал офицерам все, что читал в газетах о карпатских
боях и о борьбе за карпатские перевалы во время
австро-германского наступления на Сане.
Он рассказывал так, будто не только участвовал, но и сам
руководил всеми операциями.
Особенное отвращение вызывали его изречения, вроде "Потом
мы двинулись на Буковско, чтобы обеспечить за собой линию
Буковско-- Дынув, поддерживая связь с бардеевской группой у
Большой Полянки, где мы разбили самарскую дивизию неприятеля".
Поручик Лукаш не выдержал и вставил, прервав подпоручика
Дуба "О чем ты, по-видимому, еще до войны говорил со своим
окружным начальником?"
Подпоручик Дуб враждебно взглянул на поручика Лукаша и
вышел из вагона.
Воинский поезд стоял на насыпи, а внизу, в нескольких
метрах под откосом, лежали разные предметы, брошенные русскими
солдатами, которые, по-видимому, отступали по этому рву. Тут
валялись заржавленные чайники, горшки, патронташи. Здесь же
среди разнообразнейших предметов виднелись мотки колючей
проволоки и снова окровавленные полосы марлевых бинтов и вата.
В одном месте надо рвом стояла группа солдат, и подпоручик Дуб
тотчас заметил, что находящийся среди них Швейк что-то
рассказывает.
Он отправился туда.
-- Что случилось? -- раздался строгий окрик подпоручика
Дуба, который вырос прямо перед Швейком.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил за
всех Швейк, -- смотрим.
-- На что смотрите? -- крикнул подпоручик Дуб.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мы смотрим вниз,
в ров.
-- А кто вам разрешил это?
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, такова воля
нашего господина полковника Шредера из Брука. Когда мы
отправлялись на фронт, он в своей прощальной речи велел нам,
когда будем проходить по местам боев, сугубое внимание обращать
на то, как развивалось сражение, чтобы извлечь пользу для себя.
И вот здесь, господин лейтенант, в этом рву, мы видим, что
солдату приходится бросать при отступлении. Осмелюсь доложить,
господин лейтенант, мы здесь поняли, как глупо, когда солдат
тащит с собой всякие лишние вещи. Этим он понапрасну отягощает
себя. От этого понапрасну утомляется. Когда солдат тащит на
себе такую тяжесть, ему трудно воевать.
У подпоручика Дуба мелькнула надежда, что наконец-то он
сможет предать Швейка военно-полевому суду за предательскую
антимилитаристскую пропаганду, а потому он быстро спросил:
-- Вы, значит, думаете, что солдат должен бросать патроны
или штыки, чтоб они валялись где-нибудь в овраге, как вон там?
-- Никак нет, ни в коем случае, господин лейтенант,--
приятно улыбаясь,ответил Швейк,-- извольте посмотреть вон туда,
вниз, на этот брошенный железный ночной горшок.
И действительно, под насыпью среди черепков вызывающе
торчал ночной горшок с отбитой эмалью и изъеденный ржавчиной.
Все эти предметы, негодные для домашнего употребления,
начальник вокзала складывал сюда как материал для дискуссий
археологов будущих столетий, которые, открыв это становище,
совершенно обалдеют, а дети в школах будут изучать век
эмалированных ночных горшков.
Подпоручик Дуб посмотрел на этот предмет, и ему ничего не
оставалось, как только констатировать, что это действительно
один из тех инвалидов, который юность свою провел под кроватью.
На всех это произвело колоссальное впечатление. И так как
подпоручик Дуб молчал, заговорил Швейк:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что однажды с
таким вот ночным горшком произошла презабавная история на
курорте Подебрады... Об этом рассказывали у нас в трактире на
Виноградах. В то время в Подебрадах начали издавать журнальчик
"Независимость", во главе которого стал подебрадский аптекарь,
а редактором поставили Владислава Гаека из Домажлиц.
Аптекарь был большой чудак. Он собирал старые горшки и
прочую дребедень, набрал прямо-таки целый музей. А этот самый
домажлицкий Гаек позвал в гости своего приятеля, который тоже
писал в газеты. Ну нализались они что надо, так как уже целую
неделю не виделись. И тот ему обещал за угощение написать
фельетон в эту самую "Независимость", в независимый журнал, от
которого он зависел. Ну и написал фельетон про одного
коллекционера, который в песке на берегу Лабы нашел старый
железный ночной горшок и, приняв его за шлем святого Вацлава,
поднял такой шум, что посмотреть на этот шлем прибыл с
процессией и с хоругвями епископ Бриних из Градца. Подебрадский
аптекарь решил, что это намек, и подал на Гаека в суд,
Подпоручик с большим удовольствием столкнул бы Швейка
вниз, но сдержался и заорал на всех:
-- Говорю вам, не глазеть тут попусту! Вы все меня еще не
знаете, но вы меня узнаете! Вы останетесь здесь, Швейк,--
приказал он грозно, когда Швейк вместе с остальными направился
к вагону.
Они остались с глазу на глаз. Подпоручик Дуб размышлял,
что бы такое сказать пострашнее, но Швейк опередил его:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, хорошо, если
удержится такая погода. Днем не слишком жарко, а ночи очень
приятные. Самое подходящее время для военных действий.
Подпоручик Дуб вытащил револьвер и спросил:
-- Знаешь, что это такое?
-- Так точно, господин лейтенант, знаю. У нашего
обер-лейтенанта Лукаша точь-в-точь такой же.
-- Так запомни, мерзавец,-- строго и с достоинством сказал
подпоручик Дуб, снова пряча револьвер.-- Знай, что дело
кончится очень плохо, если ты и впредь будешь вести свою
пропаганду.
Уходя, подпоручик Дуб довольно повторял про себя: "Это я
ему хорошо сказал: "про-па-ган-ду, да, про-па-ган-ду!.."
Прежде чем влезть в вагон, Швейк прошелся немного, ворча
себе под нос:
-- Куда же мне его зачислить? -- И чем дальше, тем
отчетливее в сознании Швейка возникало прозвище "полупердун".
В военном лексиконе слово "пердун" издавна пользовалось
особой любовью. Это почетное наименование относилось главным
образом к полковникам или пожилым капитанам и майорам. "Пердун"
было следующей ступенью прозвища "дрянной старикашка"... Без
этого эпитета слово "старикашка" было ласкательным обозначением
старого полковника или майора, который часто орал, но любил
своих солдат и не давал их в обиду другим полкам, особенно
