-- Цыц, тетенька!
-- Посмотрим в заметках по истории батальона на букву "X".
Ходоунский... гм... Ходоунский... ага, здесь: "Телефонист
Ходоунский засыпан при взрыве фугаса. Он телефонирует из своей
могилы в штаб: "Умираю. Поздравляю наш батальон с победой!"
-- Этого с тебя достаточно? -- спросил Швейк.-- А может,
ты хочешь что-нибудь прибавить? Помнишь того телефониста на
"Титанике"? Тот, когда корабль уже шел ко дну, еще
телефонировал вниз, в затопленную кухню: "Когда же будет обед?"
-- Это мне нетрудно,-- уверил вольноопределяющийся.-- Если
угодно, предсмертные слова Ходоунского можно дополнить. Под
конец он прокричит у меня в телефон: "Передайте мой привет
нашей железной бригаде!"
Глава IV. ШАГОМ МАРШ!
Оказалось, что в вагоне, где помещалась полевая кухня
одиннадцатой маршевой роты и где, наевшись до отвала, с шумом
пускал ветры Балоун, были правы, когда утверждали, что в Саноке
батальон получит ужин и паек хлеба за все голодные дни.
Выяснилось также, что как раз в Саноке находится штаб "железной
бригады", к которой, согласно своему метрическому
свидетельству, принадлежал батальон Девяносто первого полка.
Так как железнодорожное сообщение отсюда до Львова и севернее,
до Великих Мостов, не было прервано, то оставалось загадкой,
почему штаб восточного участка составил такую диспозицию, по
которой "железная бригада" сосредоточивала маршевые батальоны в
ста пятидесяти километрах от линии фронта, проходившей в то
время от города Броды до реки Буг и вдоль нее на север к
Сокалю.
Этот в высшей степени интересный стратегический вопрос был
весьма просто разрешен, когда капитан Сагнер отправился в штаб
бригады с докладом о прибытии маршевого батальона в Санок.
Дежурным был адъютант бригады капитан Тайрле.
-- Меня очень удивляет,-- сказал капитан Тайрле,-- что вы
не получили точных сведений. Маршрут вполне определенный.
График своего продвижения вы должны были, понятно, сообщить
заранее. Вопреки диспозиции главного штаба ваш батальон прибыл
на два дня раньше.
Капитан Сагнер слегка покраснел, но не догадался повторить
все те шифрованные телеграммы, которые он получал во время
пути.
-- Вы меня удивляете,-- сказал капитан Тайрле.
-- Насколько я знаю,-- успел вставить капитан Сагнер,--
все мы, офицеры, между собой на "ты".
-- Идет,-- сказал капитан Тайрле.-- Скажи, кадровый ты или
штатский? Кадровый? Это совсем другое дело... Ведь на лбу у
тебя не написано! Сколько здесь перебывало этих балбесов--
лейтенантов запаса! Когда мы отступали от Лимановой и Красника,
все эти "тоже лейтенанты" теряли голову, завидев казачий
патруль. Мы в штабе не жалуем этих паразитов. Какой-нибудь
идиот, выдержав "интеллигентку", в конце концов становится
кадровым. А то еще штатским сдаст офицерский экзамен, да так и
останется в штатских дурак дураком; а случись война, из него
выйдет не лейтенант, а засранец.
Капитан Тайрле сплюнул и дружески похлопал капитана
Сагнера по плечу:
-- Задержитесь тут денька на два. Я вам все покажу.
Потанцуем. Есть смазливые девочки, "Engeihuren" / Ангельские
шлюхи (нем.)/. Здесь сейчас дочь одного генерала которая раньше
предавалась лесбийской любви. Мы все переоденемся в женские
платья, и ты увидишь, какие номера она выкидывает. По виду
тощая, стерва, никогда не подумаешь! Но свое дело знает,
товарищ. Это, брат, такая сволочь! Ну да сам увидишь...
Пардон,-- смущенно извинился он,-- пойду блевать, сегодня уже в
третий раз.
Чтоб лишний раз доказать капитану Сагнеру, как весело им
живется, он, возвратившись, сообщил, что рвота -- последствие
вчерашней вечеринки, в которой приняли участие также и
офицеры-саперы.
С командиром саперного подразделения, тоже капитаном,
Сагнер очень скоро познакомился. В канцелярию влетел дылда в
офицерской форме, с тремя золотыми звездочками, и, словно в
тумане, не замечая присутствия незнакомого капитана, фамильярно
обратился к Тайрле:
-- Что поделываешь, поросенок? Недурно ты вчера обработал
нашу графиню! -- Он уселся в кресло и, похлопывая себя стеком
по голени, громко захохотал.-- Ох, не могу, когда вспомню, как
ты ей в колени наблевал.
-- Да,-- причмокнув от удовольствия, согласился Тайрле,--
здорово весело было вчера.
Только теперь он догадался познакомить капитана Сагнера с
тыквы. Потом налил им вина и сказал:
направились в кафе, под которое спешно была переоборудована
пивная.
Когда они проходили через канцелярию, капитан Тайрле взял
у командира саперного подразделения стек и ударил им по
длинному столу, вокруг которого по этой команде встали во фронт
двенадцать военных писарей. Это были одетые в экстра-форму
приверженцы спокойной, безопасной работы в тылу армии, с
большими гладкими брюшками.
Желая показать себя перед Сагнером и вторым капитаном,
капитан Тайрле обратился к этим двенадцати толстым апостолам
"отлынивания от фронта" со словами:
-- Не думайте, что я держу вас здесь на откорме, свиньи!
Меньше жрать и пьянствовать -- больше бегать! Теперь я вам
покажу еще один номер,-- объявил Тайрле своим компаньонам. Он
снова ударил стеком по столу и спросил у двенадцати: -- Когда
лопнете, поросята?
Все двенадцать в один голос ответили.
-- Когда прикажете, господин капитан.
Смеясь над собственной глупостью и идиотизмом, капитан
Тайрле вышел из канцелярии.
Когда они втроем расположились в кафе, Тайрле велел
принести бутылку рябиновки и позвать незанятых барышень.
Оказалось, что кафе не что иное, как публичный дом. Свободных
барышень не оказалось, и это крайне разозлило капитана Тайрле.
Он грубо обругал "мадам" в передней и закричал:
-- Кто у мадемуазель Эллы?
Получив ответ, что она занята с каким-то подпоручиком,
капитан стал ругаться еще непристойнее.
Мадемуазель Элла была занята с подпоручиком Дубом. После
того как маршевый батальон расквартировали в здании гимназии,
подпоручик Дуб собрал всех солдат и в длинной речи предупредил
их, что русские, отступая, повсюду открывали публичные дома и
оставляли в них персонал, зараженный венерическими болезнями,
чтобы нанести таким образом австрийской армии большой урон. Он
предостерегал солдат от посещения подобных заведений. Он-де сам
обойдет эти дома, чтобы убедиться, не ослушался ли кто его
приказа. Ввиду того что они во фронтовой полосе, всякий,
застигнутый в таком доме, будет предан полевому суду.
Подпоручик Дуб лично пошел убедиться, не нарушил ли
кто-нибудь его приказа, и поэтому, вероятно, исходным пунктом
своей ревизии избрал диван в комнатке Эллы на втором этаже так
называемого "городского кафе" и очень мило развлекался на этом
диване.
Между тем капитан Сагнер вернулся в свой батальон.
Компания Тайрле распалась: капитана Тайрле вызвали в бригаду,
так как бригадный командир уже больше часа искал своего
адъютанта.
Из дивизии пришли новые приказы, и необходимо было
окончательно определить маршрут прибывшего Девяносто первого
полка, так как, согласно новой диспозиции, по первоначальному
маршруту теперь отправлялся маршевый батальон Сто второго
полка.
Все страшно перепуталось. Русские поспешно отступали из
северо-восточной Галиции, и некоторые австрийские части здесь
перемешались. Кое-где в расположение австрийских войск клином
врезались части германской армии. Хаос увеличивали новые
маршевые батальоны и другие воинские части, прибывавшие на
фронт. То же самое происходило в прифронтовой полосе, например,
здесь, в Саноке, куда внезапно нагрянул резерв германской
ганноверской дивизии под командованием полковника с таким
отвратительным взглядом, что бригадный командир пришел в полное
замешательство. Полковник резерва ганноверской дивизии
предъявил диспозицию своего штаба, по которой его солдат
следовало разместить в гимназии, где только что был
расквартирован маршевый батальон Девяносто первого полка. Для
размещения своего штаба он требовал очистить здание Краковского
банка, в котором помещался штаб бригады.
Бригадный командир связался с дивизией, изложил точно
ситуацию, а затем с дивизией говорил ганноверец с
отвратительным взглядом. В результате этих разговоров бригада
получила приказ: "Бригаде оставить город в шесть часов вечера и
идти по направлению Турова-Волска -- Лисковец -- Старая Соль --
Самбор, где ждать дальнейших распоряжений. Вместе с ней сняться
маршевому батальону Девяносто первого полка, образующему
прикрытие. Порядок выступления выработан бригадой по следующей
схеме: авангард выступает в полшестого на Турову, между южным и
северным фланговыми прикрытиями расстояние три с половиной
километра. Прикрывающий арьергард выступает в четверть
седьмого".
В гимназии началась суматоха. На совещании офицеров
батальона отсутствовал только подпоручик Дуб, отыскать которого
было поручено Швейку.
-- Надеюсь,-- сказал Швейку подпоручик Лукаш,-- вы найдете
его без всяких затруднений, у вас ведь вечно друг с другом
какие-то трения.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, прошу дать
письменный приказ от роты именно потому, что у нас вечно друг с
другом какие-то трения.
Пока поручик Лукаш писал на листке блокнота приказ
подпоручику Дубу: немедленно явиться в гимназию на совещание,--
Швейк уверял его:
-- Так точно, господин обер-лейтенант, теперь вы, как
всегда, можете быть спокойны. Я его найду. Так как солдатам
запрещено ходить в бордели, то он безусловно в одном из них.
Ему же надо быть уверенным, что никто из его взвода не хочет
попасть под полевой суд, которым он обыкновенно угрожает. Он
сам объявил солдатам, что обойдет все бордели и что они узнают
его с плохой стороны. Впрочем, я знаю, где он. Вот тут, как раз
напротив, в этом кафе. Все его солдаты следили, куда он сперва
пойдет.
"Объединенное увеселительное заведение и городское кафе",
о котором упомянул Швейк, было разделено на две части. Кто не
желал идти через кафе, шел черным ходом, где на солнце грелась
старая дама, произносившая по-немецки, по-польски и
по-венгерски приблизительно следующее приветствие: "Заходите,
заходите, солдатик, у нас хорошенькие барышни!"
Когда солдатик входил, она отводила его в нечто похожее на
приемную и звала одну из барышень, которая тут же прибегала в
одной рубашке; прежде всего барышня требовала денег; пока
солдатик отмыкал штык, деньги тут же на месте забирала "мадам".
Офицерство проникало через кафе. Эта дорога была более
трудной, так как вилась по коридору через задние комнаты, где
жили барышни, предназначенные для офицерства. Здесь красоток
наряжали в кружевные рубашечки, здесь пили вино и ликеры. Но в
этих помещениях "мадам" ничего не допускала,-- все происходило
наверху, в комнатках.
В таком раю, полном клопов, на диване, в одних кальсонах
валялся подпоручик Дуб. Мадемуазель Элла рассказывала ему
вымышленную, как это всегда бывает в таких случаях, трагедию
своей жизни: отец ее был фабрикантом, она -- учительницей
гимназии в Будапеште и вот из-за несчастной любви пошла по этой
дорожке.
Совсем близко от подпоручика Дуба, на расстоянии вытянутой
руки, на столике стояла бутылка рябиновки и рюмки. Так как
бутылка была опорожнена только наполовину, а Элла и подпоручик
Дуб уже и лыка не вязали, было ясно, что пить Дуб не умеет. Из
его слов можно было понять, что он все перепутал и принимает
Эллу за своего денщика Кунерта; он так ее и называл, угрожая,
