когда дело касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат
его части из кабаков, если те засиживались сверх положенного
времени. "Старикашка" заботился о солдатах, следил, чтобы обед
был хороший. Однако у "старикашки" непременно должен быть
какой-нибудь конек. Как сядет на него, так и поехал! За это его
и прозывали "старикашкой".
Но если "старикашка" понапрасну придирался к солдатам и
унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки, то он
становился из просто "старикашки" "паршивым старикашкой" или
"дрянным старикашкой".
Высшая степень непорядочности, придирчивости и глупости
обозначалась словом "пердун". Это слово заключало все. Но между
"штатским пердуном" и "военным пердуном" была большая разница.
Первый, штатский, тоже является начальством, в учреждениях
так его называют обычно курьеры и чиновники. Это
филистер-бюрократ, который распекает, например, за то, что
черновик недостаточно высушен промокательной бумагой и т. п.
Это исключительный идиот и скотина, осел, который строит из
себя умного, делает вид, что все понимает, все умеет объяснить,
и к тому же на всех обижается.
Кто был на военной службе, понимает, конечно, разницу
между этим типом и "пердуном" в военном мундире. Здесь это
слово обозначало "старикашку", который был настоящим "паршивым
старикашкой", всегда лез на рожон и тем не менее останавливался
перед каждым препятствием. Солдат он не любил, безуспешно
воевал с ними, не снискал у них того авторитета, которым
пользовался просто "старикашка" и отчасти "паршивый
старикашка".
В некоторых гарнизонах, как, например, в Тренто, вместо
"пердуна" говорили "наш старый нужник". Во всех этих случаях
дело шло о человеке пожилом, и если Швейк мысленно назвал
подпоручика Дуба "полупердуном", то поступил вполне логично,
так как и по возрасту, и по чину, и вообще по всему прочему
подпоручику Дубу до "пердуна" не хватало еще пятидесяти
процентов.
Возвращаясь с этими мыслями к своему вагону, Швейк
встретил денщика Кунерта. Щека у Кунерта распухла, он
невразумительно пробормотал. что недавно у него произошло
столкновение с господином подпоручиком Дубом, который ни с того
ни с сего надавал ему оплеух: у него, мол, имеются определенные
доказательства, что Кунерт поддерживает связь со Швейком.
-- В таком случае,-- рассудил Швейк,-- идем подавать
рапорт. Австрийский солдат обязан сносить оплеухи только в
определенных случаях. Твой хозяин переступил все границы, как
говаривал старый Евгений Савойский: "От сих до сих". Теперь ты
обязан идти с рапортом, а если не пойдешь. так я сам надаю тебе
оплеух. Тогда будешь знать, что такое воинская дисциплина. В
Карпинских казармах был у нас лейтенант по фамилии Гауснер. У
него тоже был денщик, которого он бил по морде и награждал
пинками. Как-то раз он так набил морду этому денщику, что тот
совершенно обалдел и пошел с рапортом, а при рапорте все
перепутал и сказал, что ему надавали пинков. Ну, лейтенант
доказал, что солдат врет: в тот день он никаких пинков ему не
давал, бил только по морде. Конечно, разлюбезного денщика за
ложное донесение посадили на три недели. Однако это дела не
меняет,-- продолжал Швейк.-- Ведь это как раз то самое, что
любил повторять студент-медик Гоубичка. Он говорил, что все
равно, кого вскрыть в анатомическом театре, человека, который
повесился или который отравился. Я иду с тобой. Пара пощечин на
военной службе много значат.
Кунерт совершенно обалдел и поплелся за Швейком к штабному
вагону.
Подпоручик Дуб, высовываясь из окна, заорал:
-- Что вам здесь нужно, негодяи?
-- Держись с достоинством,-- советовал Швейк Кунерту,
вталкивая его в вагон.
В коридор вагона вошел поручик Лукаш, а за ним капитан
Сагнер. Поручик Лукаш, переживший столько неприятностей из-за
Швейка, был очень удивлен, ибо лицо Швейка утратило обычное
добродушие и не имело знакомого всем милого выражения. Скорее
наоборот, на нем было написано, что произошли новые неприятные
события.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- сказал
Швейк, -- дело идет о рапорте.
-- Только, пожалуйста, не валяй дурака, Швейк! Мне это уже
надоело.
-- С вашего разрешения, я ординарец вашей маршевой роты, а
вы, с вашего разрешения, изволите быть командиром одиннадцатой
роты. Я знаю, это выглядит очень странно, но я знаю также и то,
что господин лейтенант Дуб подчинен вам.
-- Вы, Швейк, окончательно спятили! -- прервал его поручик
Лукаш. -- Вы пьяны и лучше всего сделаете, если уйдете отсюда.
Понимаешь, дурак, скотина?!
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- сказал
Швейк, подталкивая вперед Кунерта,-- это похоже на то, как
однажды в Праге испытывали защитную решетку, чтоб никого не
переехало трамваем. В жертву принес себя сам изобретатель, а
потом городу дришлось платить его вдове возмещение.
Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал в знак
согласия головой, в то время как лицо поручика Лукаша выражало
полнейшее отчаяние.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, обо всем
следует рапортовать,-- неумолимо продолжал Швейк.-- Еще в Бруке
вы говорили мне, господин обер-лейтенант, что уж если я стал
ординарцем роты, то у меня есть и другие обязанности, кроме
всяких приказов. Я должен быть информирован обо всем, что
происходит в роте. На основании этого распоряжения я позволю
себе доложить вам, господин обер-лейтенант, что господин
лейтенант Дуб ни с того ни с сего надавал пощечин своему
денщику. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я об этом
и говорить бы не стал, но раз господин лейтенант Дуб является
вашим подчиненным, я решил, что мне следует рапортовать.
-- Странная история,-- задумался капитан Сагнер.-- Почему
вы все время, Швейк, подталкиваете к нам Кунерта?
-- Осмелюсь доложить, господин батальонный командир, обо
всем следует рапортовать. Он глуп, ему господин лейтенант Дуб
набил морду, а ему совестно одному идти с рапортом. Господин
капитан, извольте только взглянуть, как у него трясутся колени,
он еле жив, оттого что должен идти с рапортом. Не будь меня, он
никогда не решился бы пойти с рапортом. Вроде того Куделя из
Бытоухова, который на действительной службе до тех пор ходил на
рапорт, пока его не перевели во флот, где он дослужился до
корнета, а потом на каком-то острове в Тихом океане был
объявлен дезертиром. Потом он там женился и беседовал как-то с
путешественником Гавласой, который никак не мог отличить его от
туземца. Вообще очень печально, когда из-за каких-то идиотских
пощечин приходится идти на рапорт. Он вообще не хотел сюда
идти, говорил, что сюда не пойдет. Он получил этих оплеух
столько, что теперь даже не знает, о которой оплеухе идет речь.
Он сам никогда бы не пошел сюда и вообще не хотел идти на
рапорт. Он и впредь, позволит себя избивать сколько влезет.
Осмелюсь доложить, господин капитан, посмотрите на него: он со
страху обделался. С другой же стороны, он должен был тотчас же
пожаловаться, потому что получил несколько пощечин. Но он не
отважился, так как знал, что лучше, как писал один поэт, быть
"скромной фиалкой". Он ведь состоит денщиком у господина
лейтенанта Дуба.
Подталкивая Кунерта вперед, Швейк сказал ему:
-- Да не трясись же ты как осиновый лист!
Капитан Сагнер спросил Кунерта, как было дело. Кунерт,
дрожа всем телом, заявил, что господин капитан могут обо всем
расспросить самого господина лейтенанта. Вообще господин
лейтенант Дуб по морде его не бил.
Иуда Кунерт, не переставая дрожать, заявил даже, что Швейк
все выдумал.
Этому печальному событию положил конец сам подпоручик Дуб,
который вдруг появился и закричал на Кунерта:
-- Хочешь получить новые оплеухи?
Все стало ясно, и капитан Сагнер прямо заявил подпоручику
Дубу:
-- С сегодняшнего дня Кунерт прикомандировывается к
батальонной кухне, что же касается нового денщика, обратитесь к
старшему писарю Ванеку.
Подпоручик Дуб взял под козырек и, уходя, бросил Швейку:
-- Бьюсь об заклад, вам не миновать петли!
Когда Дуб ушел, Швейк растроганно и по-дружески обратился
к поручикy Лукашу:
-- В Мниховом Градиште был один такой же господин. Он то
же самое сказал другому господину, а тот ему в ответ: "Под
виселицей встретимся".
-- Ну и идиот же вы, Швейк! -- с сердцем воскликнул
поручик Лукаш.-- Но не вздумайте, по своему обыкновению,
ответить: "Так точно -- я идиот".
-- Frappant! / Поразительно! (франц.)/ -- воскликнул
капитан Сагнер, высовываясь в окно. Он с радостью спрятался бы
обратно, но было поздно; несчастье уже совершилось: под окном
стоял подпоручик Дуб.
Подпоручик Дуб выразил свое сожаление по поводу того, что
капитан Сагнер ушел, не выслушав его выводов относительно
наступления на Восточном фронте.
-- Если мы хотим как следует понять это колоссальное
наступление,-- кричал подпоручик Дуб в окно,-- мы должны отдать
себе отчет в том, как развернулось наступление в конце апреля.
Мы должны были прорвать русский фронт и наиболее выгодным
местом для этого прорыва сочли фронт между Карпатами и Вислой.
-- Я с тобой об этом не спорю,-- сухо ответил капитан
Сагнер и отошел от окна.
Через полчаса, когда поезд снова двинулся в путь по
направлению к Саноку, капитан Сагнер растянулся на скамье и
притворился спящим, чтобы подпоручик Дуб не приставал к нему со
своими глупостями относительно наступления.
В вагоне, где находился Швейк, недоставало Балоуна. Он
выпросил себе разрешение вытереть хлебом котел, в котором
варили гуляш. В момент отправления Балоун находился на
платформе с полевыми кухнями и, когда поезд дернуло, очутился в
очень неприятном положении, влетев головой в котел. Из котла
торчали только ноги. Вскоре он привык к новому положению, и из
котла опять раздалось чавканье, вроде того, какое издает еж,
охотясь за тараканами. Потом послышался умоляющий голос
Балоуна:
-- Ради бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне сюда
еще кусок хлеба. Здесь много соуса.
Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда
одиннадцатая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.
-- Да вознаградит вас за это господь бог, товарищи,--
сердечно благодарил Балоун.-- С тех пор как я на военной
службе, мне впервой посчастливилось.
И он был прав. На Лупковском перевале Балоун получил две
порции гуляша. Кроме того, поручик Лукаш, которому Балоун
принес из офицерской кухни нетронутый обед, на радостях оставил
ему добрую половину. Балоун был счастлив вполне. Он болтал
ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг
повеяло чем-то теплым и родным.
Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Саноке им
сварят ужин и еще один обед в счет тех ужинов и обедов, которые
солдаты недополучили в пути. Балоун только одобрительно кивал
головою и шептал: "Вот увидите, товарищи, господь бог нас не
оставит".
Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой
кухне, запел:
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда,
Коли нас посадит в лужу,
Сам же вытащит наружу,
Коли в лес нас заведет,
Сам дорогу нам найдет.
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
За станцией Шавне, в долине, опять начали попадаться
военные кладбища. С поезда был виден каменный крест с
обезглавленным Христом, которому снесло голову при обстреле
железнодорожного пути.
