службы получил в казармы одно-единственное письмо; оно у меня
до сих пор хранится.
Швейк достал из грязной кожаной сумки засаленное письмо и
принялся читать, стараясь попадать в ногу с лошадью поручика
Лукаша, которая шла умеренной рысью:
-- "Ты подлый хам, душегуб и подлец! Господин капрал Кржиш
приехал в Прагу в отпуск, я с ним танцевала "У Коцанов", и он
мне рассказал, что ты танцуешь в Будейовицах "У зеленой
лягушки" с какой-то идиоткой-шлюхой и что ты меня совершенно
бросил. Знай, я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры,
между нами все кончено. Твоя бывшая Божена.
Чтобы не забыть, этот капрал будет тебя тиранить, он на
это мастак, и я его об этом просила. И еще, чтобы не забыть,
когда приедешь в отпуск, то меня уже не найдешь среди живых".
-- Разумеется,-- продолжал Швейк, труся рядом с лошадью
поручика легкой рысцой,-- когда я приехал в отпуск, она была
"среди живых", да еще среди каких живых! Нашел я ее там же "У
Коцанов". Около нее увивались два солдата из другого полка, и
один такой шустрый, что при всех полез к ней за лифчик, как
будто хотел, осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,
достать оттуда пыльцу невинности, как сказала бы Венцеслава
Лужицкая. Нечто вроде этого отмочила одна молоденькая девица,
так лет шестнадцати: на уроке танцев она, заливаясь слезами,
сказала одному гимназисту, ущипнувшему ее за плечо: "Вы сняли,
сударь, пыльцу моей девственности!" Ну ясно, все засмеялись, а
мамаша, присматривавшая за ней, вывела дуреху в коридор в
"Беседе" и надавала пинков. Я пришел, господин обер-лейтенант,
к тому заключению, что деревенские девки все же откровеннее,
чем изморенные городские барышни, которые ходят на уроки
танцев. Когда мы несколько лет назад стояли лагерем в Мнишеке,
я ходил танцевать в "Старый Книн" и ухаживал там за Карлой
Векловой. Но только я ей не очень нравился. Однажды в
воскресенье вечером пошел я с ней к пруду, и сели мы там на
плотину. А когда солнце стало заходить, я спросил, любит ли она
меня. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, воздух был
такой теплый, все птицы пели, а она дьявольски захохотала и
ответила: "Люблю, как соломину в заднице. Дурак ты!" И
действительно, я был так здорово глуп, что, осмелюсь доложить,
господин обер-лейтенант, до этого, гуляя с ней по полям меж
высоких хлебов, где не видела нас ни единая душа, мы даже ни
разу не присели, я только показывал ей эту божью благодать и,
как дурак, разъяснял деревенской девке, что рожь, что пшеница,
а что овес.
И как бы в подтверждение слов Швейка об овсе, где-то
впереди послышались голоса солдат его роты, хором распевавших
песню, с которой когда-то чешские полки шли к Сольферино
проливать кровь за Австрию:
А как ноченька пришла,
Овес вылез из мешка,
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст!
Остальные подхватили:
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Даст нам по два поцелуя,
Не кобенясь, не балуя.
Жупайдия, жупайдас,
Нам любая девка даст.
Даст, даст, как не дать,
Да почему бы ей не дать?
Потом немцы принялись петь ту же песню по-немецки.
Это была старая солдатская песня. Ее, вероятно, на всех
языках распевали солдаты еще во время наполеоновских войн.
Теперь она привольно разливалась по галицийской равнине, по
пыльному шоссе к Турове-Волске, где по обе стороны шоссе до
видневшихся далеко-далеко на юге зеленых холмов нива была
истоптана и уничтожена копытами коней и подошвами тысяч и тысяч
тяжелых солдатских башмаков.
-- Раз на маневрах около Писека мы этак же поле
разделали,-- проронил Швейк, оглядываясь кругом.-- Был там с
нами один эрцгерцог. Такой справедливый был барин, что когда из
стратегических соображений проезжал со своим штабом по хлебам,
то адъютант тут же на месте оценивал нанесенный ими ущерб. Один
крестьянин, по фамилии Пиха, которого такой визит ничуть не
обрадовал, не взял восемнадцать крон, которые казна ему давала
за потоптанные пять мер поля, захотел, господин обер-лейтенант,
судиться и получил за это восемнадцать месяцев.
Я полагаю, господин обер-лейтенант, что он должен был быть
счастлив, что член царствующего дома навестил его на его земле.
Другой, более сознательный крестьянин, одел бы всех своих девиц
в белые платья, как на крестный ход, дал бы им в руки цветы,
расставил бы по полю, велел бы каждой приветствовать
высокопоставленного пана, как это делают в Индии, где подданные
властелина бросаются под ноги слону, чтобы слон их растоптал.
-- Что вы там болтаете, Швейк? -- окликнул ординарца
поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я имел в
виду того слона, который нес на своей спине властелина, про
которого я читал,
-- Если бы вы только все правильно объясняли...-- сказал
поручик Лукаш и поскакал вперед. Там колонна разорвалась. После
отдыха в поезде непривычный поход в полном снаряжении утомил
всех; в плечах ломило, и каждый старался облегчить себе тяжесть
похода, как мог. Солдаты перекладывали винтовки с одного плеча
на другое, большинство уже несло их не на ремне, а на плече,
как грабли или вилы. Некоторые думали, что будет легче, если
пойти по канаве или по меже, где почва казалась мягче, чем на
пыльном шоссе.
Головы поникли, все страдали от жажды. Несмотря на то что
солнце уже зашло, было душно и жарко, как в полдень, во фляжках
не осталось ни капли влаги. Это был первый день похода, и
непривычная обстановка, бывшая как бы прологом к еще большим
мытарствам, чем дальше, тем сильнее утомляла всех и
расслабляла. Солдаты даже перестали петь и только высчитывали,
сколько осталось до Туровы-Волски, где, как они предполагали,
будет ночлег. Некоторые садились на краю канавы и, чтобы
прикрыть недозволенный отдых, расшнуровывали башмаки. Сперва
можно было подумать, что у солдата скверно навернуты портянки и
он старается перемотать их так, чтобы в походе не натереть ног.
Другие укорачивали или удлиняли ремни на винтовке; третьи
развязывали мешок и перекладывали находящиеся в нем предметы,
убеждая самих себя, что делают это для равномерного
распределения груза, дабы лямки мешка не оттягивали то одно, то
другое плечо. Когда же к ним медленно приближался поручик
Лукаш, они вставали и докладывали, что у них где-то жмет или
что-нибудь в этом роде, если до того кадет или взводный, увидев
издали кобылу поручика Лукаша, уже не погнал их вперед.
Объезжая роту, поручик Лукаш мягко предлагал солдатам
встать, так как до Туровы-Волски осталось километра три и там
сделают привал.
Тем временем от постоянной тряски на санитарной двуколке
подпоручик Дуб пришел в себя, правда, не окончательно, но
все-таки мог уже подняться. Он высунулся из двуколки и стал
что-то кричать людям из штаба роты, которые налегке бодро
двигались рядом с ним, так как все, начиная с Балоуна и кончая
Ходоунским, сложили свои мешки на двуколку. Один лишь Швейк
молодцевато шел вперед с мешком на спине, с винтовкой
по-драгунски на груди. Он покуривал трубку и напевал:
Шли мы прямо в Яромерь,
Коль не хочешь, так не верь.
Подоспели к ужину...
Больше чем в пятистах шагах от подпоручика Дуба
поднимались по дороге клубы пыли, из которых выплывали фигуры
солдат. Подпоручик Дуб, к которому вернулся энтузиазм,
высунулся из двуколки и принялся орать в дорожную пыль:
-- Солдаты, ваша почетная задача трудна, вам предстоят
тяжелые походы, лишения, всевозможные мытарства. Но я твердо
верю в вашу выносливость и в вашу силу воли.
-- Молчал бы, дурень, что ли...-- срифмовал Швейк.
Подпоручик Дуб продолжал:
-- Для вас, солдаты, нет таких преград, которых вы не
могли бы преодолеть. Еще раз, солдаты, повторяю, не к легкой
победе я веду вас! Это будет твердый орешек, но вы справитесь!
История впишет ваши имена в свою золотую книгу!
-- Смотри, поедешь в Ригу,-- опять срифмовал Швейк.
Как бы послушавшись Швейка, подпоручик Дуб, свесивший вниз
голову, вдруг начал блевать в дорожную пыль, а после этого,
крикнув еще раз: "Солдаты, вперед!" -- повалился на мешок
телефониста Ходоунского и проспал до самой Туровы-Волски, где
его наконец поставили на ноги и по приказу поручика Лукаша
сняли с повозки. Поручик Лукаш имел с ним весьма
продолжительный и весьма неприятный разговор, пока подпоручик
Дуб не пришел в себя настолько, что мог наконец заявить:
"Рассуждая логически, я сделал глупость, которую искуплю перед
лицом неприятеля".
Впрочем, он не совсем пришел в себя, так как, направляясь
к своему взводу, погрозил поручику Лукашу:
-- Вы меня еще не знаете, но вы меня узнаете!..
-- О том, что вы натворили, можете узнать у Швейка.
Поэтому, прежде чем пойти к своему взводу, подпоручик Дуб
направился к Швейку, которого нашел в обществе Балоуна и
старшего писаря Ванека.
Балоун как раз рассказывал, что у себя на мельнице, в
колодце, он всегда держал бутылку пива. Пиво было такое
холодное, что зубы ныли. Вечером на мельнице этим пивом
запивали творог со сметаной, но он по своей обжорливости, за
которую господь бог теперь так его наказал, после творога
съедал еще порядочный кусок мяса. Теперь, дескать, правосудие
божье покарало его, и в наказание он должен пить теплую вонючую
воду из колодца в Турове-Волске, в которую солдаты должны были
сыпать только что розданную им лимонную кислоту, дабы не
подцепить здесь холеру.
Балоун высказал мнение, что эта самая лимонная кислота
раздается, вероятно, для того, чтобы морить людей голодом.
Правда, в Саноке он немножко подкормился, так как
обер-лейтенант опять уступил ему полпорции телятины, которую
Балоун принес из бригады. Но это ужасно, ведь он думал, что на
ночлеге будут что-нибудь варить. Балоун уверился в этом, когда
кашевары начали набирать воду в котлы. Он сейчас же пошел к
кухням спросить, что и как, но кашевары ответили, что пока дали
приказ набрать воду, а может, через минуту придет приказ ее
вылить.
Тут подошел подпоручик Дуб и, не будучи уверен в себе,
спросил:
-- Беседуете?
-- Беседуем, господин лейтенант,-- за всех ответил
Швейк,-- беседа в полном разгаре. Нет ничего лучше, как хорошо
побеседовать. Сейчас мы как раз беседуем о лимонной кислоте.
Без беседы ни один солдат обойтись не может, тогда он легче
забывает о всех мытарствах.
Подпоручик Дуб пригласил Швейка пройтись с ним, он хочет
кое о чем с ним побеседовать. Когда они отошли в сторонку, Дуб
неуверенно спросил:
-- Вы не обо мне сейчас говорили?
-- Никак нет. О вас ни слова, господин лейтенант, только
об этой лимонной кислоте и копченом мясе.
-- Мне обер-лейтенант Лукаш говорил, будто я что-то
натворил и вы об этом хорошо осведомлены, Швейк...
Швейк ответил очень серьезно и многозначительно:
-- Ничего вы не натворили, господин лейтенант. Вы только
были с визитом в одном публичном доме. Но это, вероятно, просто
недоразумение. Жестяника Пимпра с Козьей площади также всегда
разыскивали, когда он отправлялся в город покупать жесть, и
тоже всегда находили в таком же заведении, в каком я нашел вас,
то "У Шугов", то "У Дворжаков". Внизу помещалось кафе, а
наверху -- в нашем случае -- были девочки. Вы, должно быть, и
не понимали, господин лейтенант, где, собственно, вы
находитесь, потому что было очень жарко, и если человек не
привык пить, то в такую жару он пьянеет и от обыкновенного
