широких равнинах и на склонах гор, из земли торчали какие-то
обрубки вместо деревьев, и вся эта пустыня была изрезана
траншеями.
-- Пейзаж тут не тот, что под Прагой,-- заметил Швейк,
лишь бы нарушить молчание.
-- У нас уже жатва прошла,-- вспомнил старший писарь
Ванек.-- В Кралупском районе жать начинают раньше всех.
-- После войны здесь хороший урожай уродится, после
небольшой паузы проговорил Швейк.-- Не надо будет покупать
костяной муки. Для крестьян очень выгодно, если на их полях
сгниет целый полк: короче говоря, это для них хлеб. Одно только
меня беспокоит, как бы эти крестьяне не дали себя одурачить и
не продали бы понапрасну эти солдатские кости сахарному заводу
на костяной уголь. Был в Карлинских казармах обер-лейтенант
Голуб. Такой был ученый, что в роте его считали дурачком,
потому что из-за своей учености он не научился ругать солдат и
обо всем рассуждал лишь с научной точки зрения. Однажды ему
доложили, что розданный солдатам хлеб жрать нельзя. Другого
офицера такая дерзость возмутила бы, а его нет, он остался
спокойным, никого не обозвал даже свиньей или, скажем, грязной
свиньей, никому не дал по морде. Только собрал всех солдат и
говорит им своим приятным голосом: "Солдаты, вы прежде всего
должны осознать, что казармы -- это не гастрономический
магазин, где вы можете выбирать маринованных угрей, сардинки и
бутерброды. Каждый солдат должен быть настолько умен, чтобы
безропотно сожрать все, что выдается, и должен быть настолько
дисциплинирован, чтобы не задумываться над качеством того, что
дают. Представьте себе, идет война. Земле, в которую нас
закопают после битвы, совершенно безразлично, какого хлеба вы
налопались перед смертью. Она -- мать сыра-земля -- разложит
вас и сожрет вместе с башмаками. В мире ничего не исчезает. Из
вас, солдаты, вырастут снова хлеба, которые пойдут на хлеб для
новых солдат. А они, может, так же как и вы, опять будут
недовольны, будут жаловаться и налетят на такого начальника,
который их арестует и упечет так, что им солоно придется, ибо
он имеет на это право. Теперь я вам, солдаты, все хорошо
объяснил и еще раз повторять не буду. Кто впредь вздумает
жаловаться, тому так достанется, что он вспомнит мои слова,
когда вновь появится на божий свет". "Хоть бы обложил нас
когда",-- говорили между собой солдаты, потому что деликатности
в лекциях господина обер-лейтенанта всем опротивели. Раз меня
выбрали представителем от всей роты. Я должен был ему сказать,
что все его любят, но военная служба не в службу, если тебя не
ругают. Я пошел к нему на квартиру и попросил не стесняться:
военная служба -- вещь суровая, солдаты привыкли к ежедневным
напоминаниям, что они свиньи и псы, иначе они теряют уважение к
начальству. Вначале он упирался, говорил что-то о своей
интеллигентности, о том, что теперь уже нельзя служить из-под
палки. В конце концов я его уговорил, он дал мне затрещину и,
чтобы поднять свой авторитет, выбросил меня за дверь. Когда я
сообщил о результатах своих переговоров, все очень
обрадовались, но он им эту радость испортил на следующий же
день. Подходит ко мне и в присутствии всех говорит: "Швейк, я
вчера поступил необдуманно, вот вам золотой, выпейте за мое
здоровье. С солдатами надо обходиться умеючи".
Швейк осмотрелся.
-- Мне кажется, мы идем не так. Ведь господин
обер-лейтенант так хорошо нам объяснил. Нам нужно идти в гору,
вниз, потом налево и направо, потом опять направо, потом
налево, а мы все время идем прямо. Или мы все это прошли и за
разговором не заметили... Я определенно вижу перед собой две
дороги в этот самый Фельдштейн. Я бы предложил теперь идти по
этой дороге, налево.
Как это обыкновенно бывает, когда двое очутятся на
перекрестке, старший писарь Ванек стал утверждать, что нужно
идти направо.
-- Моя дорога,-- сказал Швейк,-- удобнее вашей. Я пойду
вдоль ручья, где растут незабудки, а вы попрете по выжженной
земле. Я придерживаюсь того, что нам сказал господин
обер-лейтенант, а именно, что мы заблудиться не можем; а раз мы
не можем заблудиться, то чего ради я полезу куда-то на гору;
пойду-ка я спокойненько по лугам, воткну себе цветочек в
фуражку и нарву букет для господина обер-лейтенанта. Впрочем,
потом увидим, кто из нас прав, я надеюсь, мы расстанемся
добрыми товарищами. Здесь такая местность, что все дороги
должны вести в Фельдштейн.
-- Не сходите с ума, Швейк,-- уговаривал Швейка Ванек,--
по карте мы должны идти, как я сказал, именно направо.
-- Карта тоже может ошибаться,-- ответил Швейк, спускаясь
в долину.-- Однажды колбасник Крженек из Виноград возвращался
ночью, придерживаясь плана города Праги, от "Монтагов" на Малой
Стране домой на Винограды, а к утру пришел в Розделов у Кладна.
Его нашли окоченевшим во ржи, куда он свалился от усталости.
Раз вы не хотите слушать, господин старший писарь, и
настаиваете на своем, давайте сейчас же разойдемся и встретимся
уже на месте, в Фельдштейне. Только взгляните на часы, чтобы
нам знать, кто раньше придет. Если вам будет угрожать
опасность, выстрелите в воздух, чтобы я знал, где вы
находитесь.
К вечеру Швейк пришел к маленькому пруду, где встретил
бежавшего из плена русского, который здесь купался. Русский,
заметив Швейка, вылез из воды и нагишом пустился наутек.
Швейку стало любопытно, пойдет ли ему русская военная
форма, валявшаяся тут же под ракитой. Он быстро разделся и
надел форму несчастного голого русского, убежавшего из эшелона
военнопленных, размещенного в деревне за лесом. Швейку
захотелось как следует посмотреть на свое отражение в воде. Он
ходил по плотине пруда долго, пока его не нашел патруль полевой
жандармерии, разыскивавший русского беглеца. Жандармы были
венгры и, несмотря на протесты Швейка, потащили его в этапное
управление в Хырове, где его зачислили в транспорт пленных
русских, назначенных на работы по исправлению железнодорожного
пути на Перемышль.
Все это произошло так стремительно, что лишь на следующий
день Швейк понял свое положение и головешкой начертал на белой
стене классной комнаты, в которой была размещена часть пленных:
"Здесь ночевал Йозеф Швейк из Праги, ординарец 11-й
маршевой роты 91-го полка, который, находясь при исполнении
обязанностей квартирьера, по ошибке попал под Фельдштейном в
австрийский плен".
Ярослав Гашек. Похождения, бравого солдата Швейка. Часть 4
ПОХОЖДЕНИЯ, БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА,
ВО ВРЕМЯ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОРЖЕСТВЕННОЙ ПОРКИ *
Глава I. ШВЕЙК В ЭШЕЛОНЕ ПЛЕННЫХ РУССКИХ
Когда Швейк, которого по русской шинели и фуражке ошибочно
приняли за пленного русского, убежавшего из деревни под
Фельдштейном, начертал углем на стене свои вопли отчаяния,
никто не обратил на это никакого внимания. Когда же в Хырове на
этапе при раздаче пленным черствого кукурузного хлеба он хотел
самым подробным образом все объяснить проходившему мимо
офицеру, солдат-мадьяр, один из конвоировавших эшелон, ударил
его прикладом по плечу, прибавив: "Baszom az elet / Грубое
мадьярское ругательство/. Встань в строй, ты, русская свинья!"
Такое обращение с пленными русскими, языка которых мадьяры
не понимали, было в порядке вещей. Швейк вернулся в строй и
обратился к стоявшему рядом пленному:
-- Этот человек исполняет свой долг, но он подвергает себя
большой опасности. Что, если винтовка у него заряжена, курок на
боевом взводе? Ведь этак легко может статься, что, в то время
как он колотит прикладом по плечу пленного, курок спустится,
весь заряд влетит ему в глотку и он умрет при исполнении своего
долга! На Шумаве в одной каменоломне рабочие воровали
динамитные запалы, чтобы зимой было легче выкорчевывать пни.
Сторож каменоломни получил приказ всех поголовно обыскивать при
выходе и ревностно принялся за это дело. Схватив первого
попавшегося рабочего, он с такой силой начал хлопать по его
карманам, что динамитные запалы взорвались и они оба взлетели в
воздух. Когда сторож и каменоломщик летели по воздуху,
казалось, что они сжимают друг друга а предсмертных объятиях.
Пленный русский, которому Швейк рассказывал эту историю,
недоумевающе смотрел на него, и было ясно, что из всей речи он
не понял ни слова.
-- Не понимат, я крымский татарин. Аллах ахпер.
Татарин сел на землю и, скрестив ноги и сложив руки на
груди, начал молиться: "Аллах ахпер -- аллах ахпер -- безмила
-- арахман -- арахим -- малинкин мустафир".
-- Так ты, выходит, татарин? -- с сочувствием протянул
Швейк.-- Тебе повезло. Раз ты татарин, то должен понимать меня,
а я тебя. Гм! Знаешь Ярослава из Штернберга? Даже имени такого
не слыхал, татарское отродье? Тот вам наложил у Гостина по
первое число. Вы, татарва, тогда улепетывали с Моравы во все
лопатки. Видно, в ваших школах этому не учат, а у нас учат.
Знаешь Гостинскую божью матерь? Ясно, не знаешь. Она тоже была
при этом. Да все равно теперь вас, татарву, в плену всех
окрестят!
Швейк обратился к другому пленному:
-- Ты тоже татарин?
Спрошенный понял слово "татарин" и покачал головой:
-- Татарин нет, черкес, мой родной черкес, секим башка.
Швейку очень везло. Он очутился в обществе представителей
различных восточных народов. В эшелоне ехали татары, грузины,
осетины, черкесы, мордвины и калмыки.
К несчастью, он ни с кем из них не мог сговориться, и его
наравне с другими потащили в Добромиль, где должен был начаться
ремонт дороги через Перемышль на Нижанковичи.
В этапном управлении в Добромиле их переписали, что было
очень трудно, так как ни один из трехсот пленных, пригнанных в
Добромиль, не понимал русского языка, на котором изъяснялся
сидевший за столом писарь. Фельдфебель-писарь заявил в свое
время, что знает русский язык, и теперь в Восточной Галиции
выступал в роли переводчика. Добрых три недели тому назад он
заказал немецко-русский словарь и разговорник, но они до сих
пор не пришли. Так что вместо русского языка он объяснялся на
ломаном словацком языке, который кое-как усвоил, когда в
качестве представителя венской фирмы продавал в Словакии иконы
св. Стефана, кропильницы и четки.
С этими странными субъектами он никак не мог договориться
и растерялся. Он вышел из канцелярии и заорал на пленных: "Wer
kann deutsch sprechen?" / Кто говорит по-немецки? (нем.) /
Из толпы выступил Швейк и с радостным лицом устремился к
писарю, который велел ему немедленно следовать за ним в
канцелярию.
Писарь уселся за списки, за груду бланков, в которые
вносились фамилия, происхождение, подданство пленного, и тут
произошел забавный разговор по-немецки.
-- Ты еврей? Так? -- спросил он Швейка.
Швейк отрицательно покачал головой.
-- Не запирайся! Каждый из вас, пленных, знающих
по-немецки, еврей,-- уверенно продолжал писарь-переводчик.-- И
баста! Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего же ты
запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия? У нас тебе
бояться нечего: можешь признаться в этом. У нас в Австрии
еврейских погромов не устраивают. Откуда ты? Ага, Прага,
знаю... знаю, это около Варшавы. У меня уже были неделю тому
назад два еврея из Праги, из-под Варшавы. А какой номер у
твоего полка? Девяносто первый?
Старший писарь взял военный справочник и принялся его
перелистывать.
-- Девяносто первый полк, эреванский, Кавказ, кадры его в
Тифлисе; удивляешься, как это мы здесь все знаем?
