Швейка действительно удивляла вся эта история, а писарь
очень серьезно продолжал, подавая Швейку свою наполовину
недокуренную сигарету:
-- Этот табак получше вашей махорки. Я здесь, еврейчик,
высшее начальство. Если я что сказал, все дрожит и прячется. У
нас в армии не такая дисциплина, как у вас. Ваш царь --
сволочь, а наш -- голова! Я тебе сейчас кое-что покажу, чтобы
ты знал, какая у нас дисциплина.
Он открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
-- Ганс Лефлер!
-- Hier! -- послышался ответ, и в комнату вошел зобатый
штириец с плаксивым лицом кретина. В этапном управлении он был
на ролях прислуги.
-- Ганс Лефлер,-- приказал писарь,-- достань мою трубку,
возьми в зубы, как собаки носят, и бегай на четвереньках вокруг
стола, пока я не скажу: "Halt!" При этом ты лай, но так, чтобы
трубка изо рта не выпала, не то я прикажу тебя связать.
Зобатый штириец принялся ползать на четвереньках и лаять.
Старший писарь торжествующе посмотрел на Швейка:
-- Ну, что я говорил? Видишь, еврейчик, какая у нас
дисциплина? И писарь с удовлетворением посмотрел на
бессловесную солдатскую тварь, попавшую сюда из далекого
альпийского пастушьего шалаша.
-- Halt! -- наконец сказал он.-- Теперь служи, апорт
трубку! Хорошо, а теперь спой по-тирольски!
В помещении раздался рев: "Голарио, голарио..."
Когда представление окончилось, писарь вытащил из ящика
четыре сигареты "Спорт" и великодушно подарил их Гансу, и тут
Швейк на ломаном немецком языке принялся рассказывать, что в
одном полку у одного офицера был такой же послушный денщик. Он
делал все, что ни пожелает его господин. Когда его спросили,
сможет ли он по приказу своего офицера сожрать ложку его кала,
он ответил: "Если господин лейтенант прикажет -- я сожру,
только чтобы в нем не попался волос. Я страшно брезглив, и меня
тут же стошнит".
Писарь засмеялся:
-- У вас, евреев, очень остроумные анекдоты, но я готов
побиться об заклад, что дисциплина в вашей армии не такая, как
у нас. Ну, перейдем к главному. Я назначаю тебя старшим в
эшелоне. К вечеру ты перепишешь мне фамилии всех остальных
пленных. Будешь получать на них питание, разделишь их по десяти
человек. Ты головой отвечаешь за каждого! Если кто сбежит,
еврейчик, мы тебя расстреляем!
-- Я хотел бы с вами побеседовать, господин писарь,--
сказал Швейк.
-- Только никаких сделок,-- отрезал писарь.-- Я этого не
люблю, не то пошлю тебя в лагерь. Больно быстро ты у нас, в
Австрии, акклиматизировался. Уже хочешь со мной поговорить
частным образом... Чем лучше с вами, пленными, обращаешься, тем
хуже... А теперь убирайся, вот тебе бумага и карандаш, и
составляй список! Ну, чего еще?
-- Ich melde gehorsam, Herr Feldwebl! / Осмелюсь
доложить, господин фельдфебель! (нем.)/
-- Вылетай! Видишь, сколько у меня работы! -- Писарь
изобразил на лице крайнюю усталость.
Швейк отдал честь и направился к пленным, подумав при
этом: "Муки, принятые во имя государя императора, приносят
плоды!"
С составлением списка дело обстояло хуже. Пленные долго не
могли понять, что им следует назвать свою фамилию. Швейк много
повидал на своем веку, но все же эти татарские, грузинские и
мордовские имена не лезли ему в голову. "Мне никто не
поверит,-- подумал Швейк,-- что на свете могут быть такие
фамилии, как у этих татар: Муглагалей Абдрахманов -- Беймурат
Аллагали -- Джередже Чердедже -- Давлатбалей Нурдагалеев и так
далее. У нас фамилии много лучше. Например, у священника в
Живогошти фамилия Вобейда" / Вобейда -- в русском переводе
"хулиган"/.
Он опять пошел по рядам пленных, которые один за другим
выкрикивали свои имена и фамилии: Джидралей Ганемалей --
Бабамулей Мирзагали и так далее.
-- Как это ты язык не прикусишь? -- добродушно улыбаясь,
говорил каждому из них Швейк.-- Куда лучше наши имена и
фамилии: Богуслав Штепанек, Ярослав Матоушек или Ружена
Свободова.
Когда после страшных мучений Швейк наконец переписал всех
этих Бабуля Галлее, Худжи Муджи, он решил еще раз объяснить
переводчику-писарю, что он жертва недоразумения, что по дороге,
когда его гнали вместе с пленными, он несколько раз тщетно
добивался справедливости.
Писарь-переводчик еще с утра был не вполне трезв, а теперь
совершенно потерял способность рассуждать здраво. Перед ним
лежала страница объявлений из какой-то немецкой газеты, и он на
мотив марша Радецкого распевал: "Граммофон меняю на детскую
коляску!", "Покупаю бой белого и зеленого листового стекла",
"Каждый может научиться составлять счета и балансы, если
пройдет заочные курсы бухгалтерии" и так далее.
Для некоторых объявлений мотив марша не подходил. Однако
писарь прилагал все усилия, чтобы преодолеть это неожиданное
препятствие, и поэтому, отбивая такт, колотил кулаком по столу
и топал ногами. Его усы, слипшиеся от контушовки, торчали в
разные стороны, словно в каждую щеку ему кто-то воткнул по
засохшей кисточке от гуммиарабика. Правда, его опухшие глаза
заметили Швейка, но их обладатель никак не реагировал на это
открытие. Писарь перестал только стучать кулаком и ногами. Зато
он начал барабанить по стулу, распевая на мотив "Ich weis
nicht, was soll es bedeuten" /"Не знаю, что это значит" (нем.)/
новое объявление: "Каролина Дрегер, повивальная бабка,
предлагает свои услуги достоуважаемым дамам во всех случаях..."
Он пел все тише и тише, потом чуть слышно, наконец совсем
умолк, неподвижно уставившись на большую страницу объявлений, и
тем дал Швейку возможность рассказать о своих злоключениях, на
что Швейку едва-едва хватило его скромных познаний в немецком
языке.
Швейк начал с того, что он все же был прав, выбрав дорогу
в Фельдштейн вдоль ручья, и он не виноват, что какой-то
неизвестный русский солдат удирает из плена и купается в пруду,
мимо которого он, Швейк, должен был пройти, ибо его
обязанностью, как квартирьера, было найти кратчайший путь на
Фельдштейн. Русский, как только его увидел, убежал, оставив
свое обмундирование в кустах. Он -- Швейк -- не раз слыхал, что
даже на передовых позициях, в целях разведки, например, часто
используется форма павшего противника, а потому на этот случай
примерил брошенную форму, чтобы проверить, каково ему будет
ходить в чужой форме.
Разъяснив эту свою ошибку, Швейк понял, что говорил
совершенно напрасно: писарь уснул еще раньше, чем дорога
привела к пруду. Швейк приблизился к нему и слегка коснулся
плеча, чего было вполне достаточно, чтобы писарь-фельдфебель
свалился со стула на пол, где и продолжал спокойно спать.
-- Извиняюсь, господин писарь! -- сказал Швейк, отдал
честь и вышел из канцелярии.
Рано утром военно-инженерное управление изменило
диспозицию, и было приказано группу пленных, в которой
находился Швейк, отправить прямо в Перемышль для восстановления
железнодорожного пути Перемышль -- Любачов.
Все осталось по-старому. Швейк продолжал свою одиссею
среди пленных русских. Конвойные мадьяры всех и вся быстрым
темпом гнали вперед. В одной деревне на привале пленные
столкнулись с обозным отделением. У повозок стоял офицер и
глядел на пленных. Швейк выскочил из строя, вытянулся перед
офицером и крикнул: "Herr Leutnant, ich melde gehorsam!"
Больше, однако, он сказать ничего не успел, ибо тут же к
нему подскочили два солдата-мадьяра и ударами кулака в спину
отбросили обратно к пленным.
Офицер бросил вслед Швейку окурок сигареты, но его быстро
поднял другой пленный и стал докуривать. После этого офицер
начал рассказывать стоящему рядом капралу, что в России есть
немцы-колонисты и что они также обязаны воевать.
Затем до самого Перемышля Швейку не представилось
подходящего случая пожаловаться и рассказать, что он,
собственно говоря, ординарец одиннадцатой маршевой роты
Девяносто первого полка. Такой случай представился только в
Перемышле, когда их вечером загнали в разрушенный форт во
внутренней зоне крепости, где находились конюшни для лошадей
крепостной артиллерии.
В соломенной подстилке на полу кишело столько вшей, что
она шевелилась; казалось, что это не вши, а муравьи, и тащат
они материал для постройки своего муравейника.
Пленным роздали тут немного черной бурды из чистого
цикория и по куску черствого кукурузного хлеба.
Потом их принял майор Вольф, в то время владыка всех
пленных, занятых на восстановительных работах в крепости
Перемышль и ее окрестностях. Это был весьма солидный человек.
Он держал целый штаб переводчиков, отбиравшихся из пленных
специалистов по строительству соответственно их способностям и
полученному образованию.
Майор Вольф был твердо уверен, что пленные русские
притворяются дурачками, так как бывали случаи, когда на его
вопрос: "Умеешь ли строить железные дороги?" -- все пленные
давали стереотипный ответ: "Ни о чем не знаю, ни о чем таком
даже не слыхал, жил честно-благородно".
Когда пленные были выстроены перед майором Вольфом и перед
всем его штабом, майор Вольф спросил по-немецки, кто из них
знает немецкий язык.
Швейк решительно выступил вперед, вытянулся перед майором,
взял под козырек и отрапортовал, что говорит по-немецки. Майор
Вольф, явно довольный, сразу спросил Швейка, не инженер ли он.
-- Осмелюсь доложить, господин майор,-- ответил Швейк,-- я
не инженер, но ординарец одиннадцатой маршевой роты Девяносто
первого полка. Я попал к нам в плен. Случилось это, господин
майор, вот как...
-- Что? -- заорал Вольф.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, случилось это так...
-- Вы чех,-- не унимался майор Вольф,-- вы переоделись в
русскую форму?
-- Так точно, господин майор, так оно и было, я искренне
рад, что господин майор сразу вошел в мое положение. Может
быть, наши уже сражаются, а я тут безо всякой пользы могу
прогулять всю войну. Разрешите, господин майор, еще раз
объяснить все по порядку.
-- Хватит,-- отрубил майор Вольф, призвал двух солдат и
приказал им немедленно отвести этого человека на гауптвахту.
Сам же с одним офицером медленно пошел вслед за Швейком и,
разговаривая на ходу, яростно размахивал руками. В каждой фразе
он поминал чешских псов. Второй офицер чувствовал, как безмерно
счастлив майор, благодаря проницательности которого удалось
поймать одну из этих птичек. Уже в течение многих месяцев
командирам воинских частей рассылались секретные инструкции
относительно предательской деятельности за границей некоторых
перебежчиков из чешских полков. Было установлено, что эти
перебежчики, забывая о присяге, вступают в ряды русской армии и
служат неприятелю, оказывая ему наиболее ценные услуги в
шпионаже.
В вопросе о местонахождении какой-либо боевой организации
перебежчиков австрийское министерство внутренних дел пока что
действовало вслепую. Оно еще не знало ничего определенного о
революционных организациях за границей, и только в августе,
находясь на линии Сокаль -- Милятин -- Бубново, командиры
батальонов получили секретные циркуляры о том, что бывший
австрийский профессор Масарик бежал за границу, где ведет
пропаганду против Австрии. Какой-то идиот в дивизии дополнил
циркуляр следующим приказом: "В случае поимки немедленно
доставить в штаб дивизии".
Майор Вольф в то время еще и понятия не имел, что именно
готовят Австрии перебежчики, которые позднее, встречаясь в
