новый санитар в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за
помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только
сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и
опять: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Это был какой-то
профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что
сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала
санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь,
девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе
в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть".
Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда
тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам,
говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то
подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он
находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме,
профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то
кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого
июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета
сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим
санитаром был знаком. Когда профессор окончательно выздоровел и
выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других
обязанностей у него не было, только каждое утро давать
господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял
добросовестно и аккуратно.
-- Я знал всех ваших киевских знакомых,-- неутомимо
продолжал агент контрразведки.-- Не с вами ли был один такой
толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и
какого они полка.
-- Пусть это вас не беспокоит,-- успокаивал его Швейк,-- с
каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить,
потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют
большинство.
-- Товарищ,-- захныкал императорский и королевский
мерзавец,-- ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая
участь!
-- На то мы и солдаты,-- невозмутимо ответил Швейк,-- для
того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с
радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить
понапрасну. Мы падем за государя императора и его августейшую
семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из наших костей
будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант
Циммер. "Вы свиная банда,-- говорил он,-- кабаны вы
необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим
ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если
вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет
полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями
его рук и ног -- свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на
сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не
имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети
будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости,
олухи". Я, помнится, задумался, а он ко мне: "О чем
размышляешь?" -- "Осмелюсь доложить, говорю, я полагаю, что
костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно
дороже, чем из простых солдат". За это я получил три дня
одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чем-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
-- Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве,
если не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
Ночью он убедился, что русская шинель теплее и больше
австрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь
обнюхивает спящего. Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет
ему на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами,
пришедшими за арестованным.
Швейк до сих пор не может точно определить, что,
собственно, это был за суд, куда привели его в то печальное
утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких
сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, поручик,
подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно
говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим
спички.
Допрос длился недолго.
Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейку
майор, говоривший по-чешски.
-- Вы предали государя императора! -- рявкнул он.
-- Иисус Мария! Когда? -- воскликнул Швейк.-- Чтобы я
предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за
которого я столько выстрадал?!
-- Бросьте эти глупости,-- сказал майор.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, предать государя
императора -- не глупость. Мы народ служивый и присягали
государю императору на верность, а присягу эту, как пели в
театре, я, как верный муж, сдержал.
-- Вот,-- сказал майор,-- вот здесь доказательства вашей
вины, и вот где правда.-- Он указал на объемистую кипу бумаг.
Основной материал дал суду человек, которого подсадили к
Швейку.
-- Вы и теперь не желаете сознаваться? -- спросил майор.--
Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийской
армии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в
последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому?
-- Я сделал это без всякого принуждения.
-- Добровольно?
-- Добровольно.
-- Без давления?
-- Без давления.
-- А вы знаете, что вы пропали?
-- Знаю; в Девяносто первом полку меня, безусловно, уже
ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое
примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое
платье. В тысяча девятьсот восьмом году, в июле, в старом
рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплетчик Божетех с
Пршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень
обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один
господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до
самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез
первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть еще
немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо
своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго
размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут
я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать!
А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они
очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В
другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем
купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже
если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того
стоило. К вечеру вода самая приятная. Влезьте в воду еще разок,
чтоб прийти в себя".
Пану Божетеху не оставалось ничего другого, как дождаться
темноты. Потом он завернулся в босяцкие лохмотья и направился в
Прагу. Он старался обойти шоссе, шел лугами, окольными тропками
и встретился с жандармским патрулем из Хухли, который арестовал
бродягу и на другой день утром отвел его в районный суд в
Збраслав, ведь каждый может назваться Йозефом Божетехом,
переплетчиком с Пршичной улицы в Праге, дом номер шестнадцать.
Секретарь, который не так уж блестяще знал чешский язык,
решил, что обвиняемый сообщает адрес своего соучастника, и
переспросил:
-- Ist das genau Prag, No 16, Josef Bozetech? / Это точно:
Прага No 16, Йозеф Божетех? (нем.)/
-- Живет ли он сейчас там, я не знаю,-- ответил Швейк,--
но тогда, в тысяча девятьсот восьмом году, жил. Он очень
красиво переплетал книги, но долго держал, потому что сперва
прочитывал их, а потом переплетал соответственно содержанию.
Если он делал на книге черный обрез, то ее не стоило читать:
каждому сразу было понятно, что у романа очень плохой конец.
Может, вы желаете узнать более точные подробности? Да, чтобы не
забыть: он каждый день сидел "У Флеков" и рассказывал
содержание всех книг, которые ему перед тем отдали в переплет.
Майор подошел к секретарю и что-то шепнул ему на ухо. Тот
зачеркнул в протоколе адрес нового мнимого заговорщика,
опасного военного преступника Божетеха.
Странное судебное заседание протекало под
председательством генерала Финка фон Финкенштейна,
приспособившего этот суд к типу полевого суда.
У некоторых людей мания собирать спичечные коробки, а у
этого господина была мания организовывать полевые суды, хотя в
большинстве случаев это противоречило воинскому уставу.
Генерал объявил, что никаких аудиторов ему не нужно, что
он сам созовет суд, а через три часа обвиняемый должен висеть.
Пока генерал был на фронте, в полевых судах недостатка у него
не ощущалось.
Как иной во что бы то ни стало должен сыграть партию в
шахматы. в бильярд или "марьяж", так этот знаменитый генерал
ежедневно должен был устраивать срочные заседания полевых
судов. Он председательствовал на них и с величайшей
серьезностью и радостью объявлял подсудимому мат.
Сентиментальный человек написал бы, наверное, что на
совести у этого генерала десятки человеческих жизней, особенно
после востока, где, по его словам, он боролся с великорусской
агитацией среди галицийских украинцев. Мы, однако, принимая во
внимание его точку зрения, не можем сказать, чтобы у него
вообще кто-нибудь был на совести.
Угрызений совести он не испытывал, их для него не
существовало. Приказав на основании приговора своего полевого
суда повесить учителя, учительницу, православного священника
или целую семью, он возвращался к себе на квартиру, как
возвращается из трактира азартный игрок в "марьяж", с
удовлетворением вспоминая, как ему дали "флека", как он дал
"ре", а они "супре", он "тути", они "боты", как он выиграл и
набрал сто семь.
Он считал повешение делом совершенно простым и
естественным, своего рода хлебом насущным, и, вынося приговор,
довольно часто забывал про государя императора. Он не говорил
"именем его императорского величества вы приговариваетесь к
смертной казни через повешение", но просто объявлял: "Я
приговариваю вас".
Иногда он умел найти в повешении комические моменты, о чем
однажды написал своей супруге в Вену: "...ты, например, не
можешь себе представить, моя дорогая, как я недавно смеялся.
Несколько дней назад я осудил одного учителя за шпионаж. Есть
тут у меня один испытанный человек -- писарь. У него большая
практика по части вешания. Для него это своего рода спорт. Я
находился в своей палатке, когда, по вынесении приговора,
явился ко мне этот самый писарь и спрашивает: "Где прикажете
повесить учителя?" Я говорю: "На ближайшем дереве". И вот
представь себе комизм положения. Кругом степь, ничего, кроме
травы, не видать, и далеко впереди нет ни единого деревца. Но
приказ есть приказ, а потому взял писарь с собой учителя и
конвойных, и поехали они вместе искать дерево. Вернулись только
вечером, и учитель с ними. Писарь пришел ко мне и спрашивает
опять: "На чем повесить этого молодчика?" Я его выругал и
напомнил. что уже дал приказ -- на ближайшем дереве. Он сказал,
что утром попробует это сделать, а утром пришел бледный как
полотно: за ночь, мол, учитель исчез. Меня это так рассмешило,
что я простил всех, кто его караулил. И еще пошутил, что
учитель, вероятно, сам пошел искать дерево. Как видишь, моя
