Швейк подробно рассказал подпоручику Дубу, как он
настрадался из-за этого недоразумения. Когда он кончил свой
рассказ, подпоручик Дуб заорал на него:
-- Вот теперь-то ты меня узнаешь! Понимаешь ты, что значит
потерять казенное имущество? Знаешь ли ты, негодяй, что это
значит -- потерять на войне обмундирование?
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- ответил
Швейк,-- знаю. Когда солдат лишается обмундирования, он должен
получить новое.
-- Иисус Мария,-- крикнул подпоручик Дуб,-- осел, скотина
ты этакая, если ты и впредь будешь так со мной шутить, то еще
сто лет после войны будешь дослуживать!
Полковник Гербих, сидевший до сих пор спокойно и деловито
за столом, вдруг сделал страшную гримасу, ибо его палец,
который до сих пор вел себя смирно, из тихого и спокойного
агнца превратился в ревущего тигра, в электрический ток в
шестьсот вольт, в палец, каждую косточку которого молот
медленно дробит в щебень. Полковник Гербих лишь рукой махнул и
заорал диким голосом, как орет человек, которого медленно
поджаривают на вертеле:
-- Вон! Дайте мне револьвер!
Это был дурной признак, поэтому все выскочили вон вместе
со Швейком, которого конвойные вытолкали в коридор. Остался
лишь подпоручик Дуб. Он хотел использовать этот подходящий, как
ему казалось, момент против Швейка и сказал готовому заплакать
полковнику:
-- Господин полковник, позвольте мне обратить ваше
внимание на то, что этот солдат...
Полковник замяукал и запустил в подпоручика чернильницей,
после чего подпоручик в ужасе отдал честь и, пролепетав:
"Разумеется, господин полковник",-- исчез за дверью.
Еще долго потом из канцелярии полковника были слышны рев и
вой. Наконец вопли прекратились. Палец полковника неожиданно
опять превратился в агнца, приступ подагры прошел, полковник
позвонил и снова приказал привести к нему Швейка.
-- Так что, собственно, с тобой приключилось? --
по-прежнему ласково спросил полковник Швейка. Все неприятное
осталось позади. Он снова почувствовал себя прекрасно и
испытывал такое блаженство, словно нежился на пляже на берегу
моря.
Дружески улыбаясь полковнику, Швейк рассказал свою одиссею
от начала до конца, доложил, что он ординарец одиннадцатой
маршевой роты Девяносто первого полка и что не знает, как они
там без него обойдутся.
Полковник тоже улыбался, а потом отдал следующий приказ:
"Выписать Швейку воинский литер через Львов до станции
Золтанец, куда завтра должна прибыть его маршевая рота, и
выдать ему со склада новый казенный мундир и шесть крон
восемьдесят два геллера вместо продовольствия на дорогу".
Когда Швейк в новом австрийском мундире покидал штаб
бригады, он столкнулся с подпоручиком Дубом. Тот был немало
удивлен, когда Швейк по всем правилам отрапортовал ему, показал
документы и заботливо спросил, что передать господину поручику
Лукашу.
Подпоручик Дуб не нашелся сказать ничего другого, как
только "Abtreten!", и, глядя вслед удаляющемуся Швейку,
проворчал про себя: "Ты меня еще узнаешь, Иисус Мария, ты меня
узнаешь!"
x x x
На станции Золтанец собрался весь батальон капитана
Сагнера, за исключением арьергарда -- четырнадцатой роты,
потерявшейся где-то при обходе Львова.
Попав в местечко, Швейк очутился в совершенно новой
обстановке. Судя по всеобщему оживлению, недалеко был фронт,
где шла резня. Всюду стояли пушки и обозы; из каждого дома
выходили солдаты разных полков, среди них выделялись германцы.
Они с видом аристократов раздавали австрийским солдатам
сигареты из своих богатых запасов. У германских кухонь на
площади стояли даже бочки с пивом. Германским солдатам
раздавали пиво в обед и в ужин, а вокруг них, как голодные
кошки, бродили заброшенные австрийские солдаты с животами,
раздувшимися от грязного подслащенного отвара цикория.
Пейсатые евреи в длинных кафтанах, собравшись в кучки,
размахивали руками, показывая на тучи дыма на западе. Со всех
сторон раздавались крики, что это на реке Буг горят Утишков,
Буек и Деревяны.
Отчетливо был слышен гул пушек. Снова стали кричать, что
русские бомбардируют со стороны Грабова Каменку-Струмилову и
что бои идут вдоль всего Буга, а солдаты задерживают беженцев,
которые собрались уже вернуться за Буг, к себе домой.
Повсюду царила суматоха, никто не знал точно-- перешли
русские в наступление, приостановив свое отступление по всему
фронту, или нет.
В главную комендатуру местечка патрули полевой жандармерии
поминутно приводили то одну, то другую запуганную еврейскую
душу. За распространение неверных и ложных слухов несчастных
евреев избивали в кровь и отпускали с выпоротой задницей домой.
Итак, Швейк попал в эту сутолоку и попробовал разыскать
свою маршевую роту. Уже на вокзале, в этапном управлении, у
него чуть было не возник конфликт. Когда он подошел к столу,
где солдатам, разыскивающим свою часть, давалась информация,
какой-то капрал раскричался: не хочет ли Швейк, чтобы капрал за
него разыскал его маршевую роту? Швейк сказал, что хочет лишь
узнать, где здесь, в местечке, расположена одиннадцатая
маршевая рота Девяносто первого полка такого-то маршевого
батальона.
-- Мне очень важно знать,-- подчеркнул Швейк,-- где
находится одиннадцатая маршевая рота, так как я ее ординарец.
К несчастью, за соседним столом сидел какой-то штабной
писарь; он вскочил, как тигр, и тоже заорал на Швейка:
-- Свинья окаянная, ты ординарец и не знаешь, где твоя
маршевая рота?
Не успел Швейк ответить, как штабной писарь исчез в
канцелярия и тотчас же привел оттуда толстого поручика, который
выглядел так почтенно, словно был владельцем крупной мясной
фирмы. Этапные управления служили одновременно ловушками для
слоняющихся одичавших солдат, которые, вероятно, были не прочь
всю войну разыскивать свои части и околачиваться на этапах, а
всего охотнее стояли в очередях в этапных управлениях у столов,
над которыми висела табличка: "Minagegeld" / Деньги на питание
(нем.)/.
Когда вошел толстый поручик, старший писарь крикнул:
-- Habacht!
А поручик спросил Швейка:
-- Где твои документы?
Швейк предъявил документы, и поручик, удостоверившись в
правильности маршрута Швейка от штаба к роте, вернул ему бумаги
и благосклонно сказал капралу, сидевшему за столом:
-- Информируйте его,-- и снова заперся в своей канцелярии.
Когда дверь за ним захлопнулась, штабной
писарь-фельдфебель схватил Швейка за плечо и, отведя его к
дверям, информировал следующим образом:
-- Чтоб и духу твоего здесь не было, вонючка!
И Швейк снова очутился в этой суматохе. Надеясь увидеть
какого-нибудь знакомого из батальона, он долго ходил по улицам,
пока наконец не поставил все на карту.
Остановив одного полковника, он на ломаном немецком языке
спросил, не знает ли господин полковник, где расположен его,
Швейка, батальон и маршевая рота.
-- Ты можешь со мною разговаривать по-чешски,-- сказал
полковник,-- я тоже чех. Твой батальон расположен рядом, в селе
Климонтове, за железнодорожной линией, но туда лучше не ходи,
потому что при вступлении в Климонтово солдаты одной вашей роты
подрались на площади с баварцами.
Швейк направился в Климонтово.
Полковник окликнул его, полез в карман и дал пять крон на
сигареты, потом, еще раз ласково простившись с ним, удалился,
думая про себя: "Какой симпатичный солдатик".
Швейк продолжал свой путь в село. Думая о полковнике, он
вспомнил аналогичный случай: двенадцать лет назад в Тренто был
полковник Гебермайер, который тоже ласково обращался с
солдатами, а в конце концов обнаружилось, что он гомосексуалист
и хотел на курорте у Адидже растлить одного кадета, угрожая ему
дисциплинарным наказанием.
С такими мрачными мыслями Швейк добрался до ближайшего
села. Он без труда нашел штаб батальона. Хотя село было
большое, там оказалось лишь одно приличное здание -- большая
сельская школа, которую в этом чисто украинском краю выстроило
галицийское краевое управление с целью усиления полонизации.
Во время войны школа эта прошла несколько этапов. Здесь
размещались русские и австрийские штабы, а во время крупных
сражений, решавших судьбу Львова, гимнастический зал был
превращен в операционную. Здесь отрезали ноги и руки и
производили трепанации черепов.
Позади школы, в школьном саду, от взрыва крупнокалиберного
снаряда осталась большая воронкообразная яма. В углу сада
стояла крепкая груша; на одной ее ветви болтался обрывок
перерезанной веревки, на которой еще недавно качался местный
греко-католический священник. Он был повешен по доносу
директора местной школы, поляка, и обвинен в том, что был
членом партии старорусов и во время русской оккупации служил в
церкви обедню за победу оружия русского православного царя. Это
была неправда, так как в то время обвиненного здесь не было
вообще. Он находился тогда на небольшом курорте, которого не
коснулась война,-- в Бохне Замуровано, где лечился от камней в
желчном пузыре.
В повешении греко-католического священника сыграло роль
несколько фактов: национальность, религиозная распря и курица.
Дело в том. Что несчастный священник перед самой войной убил в
своем огороде одну из директорских кур, которые выклевывали
посеянные им семена дыни.
Дом покойного греко-католического священника пустовал, и,
можно сказать, каждый взял себе что-нибудь на память о
священнике.
Один мужичок-поляк унес домой даже старый рояль, крышку
которого он использовал для ремонта дверцы свиного хлева. Часть
мебели, как водится, солдаты покололи на дрова, и только по
счастливой случайности в кухне осталась целой большая печь со
знаменитой плитой, ибо греко-католический священник ничем не
отличался от своих римско-католических коллег, любил покушать и
любил, чтобы на плите и в духовке стояло много горшков и
противней.
Стало традицией готовить в этой кухне для офицеров всех
проходящих воинских частей. Наверху в большой комнате
устраивалось что-то вроде Офицерского собрания. Столы и стулья
собирали по всему селу.
Как раз сегодня офицеры батальона устроили торжественный
ужин: купили вскладчину свинью, и повар Юрайда по этому случаю
устроил для офицеров роскошный пир. Юрайда был окружен разными
прихлебателями из числа денщиков, среди которых выделялся
старший писарь. Он советовал Юрайде так разрубить свиную
голову, чтобы для него, Ванека, остался кусок рыльца.
Больше всех таращил глаза ненасытный Балоун.
Должно быть, с такой же жадностью и вожделением людоеды
смотрят на миссионера, которого поджаривают на вертеле и из
которого течет жир, издавая приятный запах шкварок. Балоун
почувствовал себя, как пес молочника, запряженный в тележку,
мимо которого колбасник-подмастерье на голове проносит корзину
со свежими сосисками. Сосиски свисают цепочкой, бьют носильщика
по спине. Ничего не стоило бы подпрыгнуть и схватить, не будь
противного ремня на упряжке да этого мерзкого намордника.
А ливерный фарш в периоде зарождения, громадный эмбрион
ливерной колбасы, лежал на доске и благоухал перцем, жиром,
печенкой.
Юрайда с засученными рукавами выглядел столь
величественным, что с него можно было писать картину на тему,
как бог из хаоса создает землю.
Балоун не выдержал и начал всхлипывать; всхлипывания
постепенно перешли в рыдания.
