-- Чего ревешь, как бык? -- спросил его повар Юрайда.
-- Вспомнился мне родной дом,-- рыдая, ответил Балоун.--
Я, бывало, ни на минуту не уходил из дому, когда делали
колбасу. Я никогда не посылал гостинца даже самому лучшему
своему соседу, все один хотел сожрать... и сжирал. Однажды я
обожрался ливерной колбасой, кровяной колбасой и бужениной, и
все думали, что я лопну, и меня гоняли бичом по двору все равно
как корову, которую раздуло от клевера. Пан Юрайда, позвольте
мне попробовать этого фарша, а потом пусть меня свяжут. Я не
вынесу этих страданий.
Балоун поднялся со скамьи и, пошатываясь как пьяный,
подошел к столу и протянул лапу к куче фарша.
Завязалась упорная борьба. Присутствующим с трудом удалось
помешать Балоуну наброситься на фарш. Но когда его выбрасывали
из кухни, он в отчаянии схватил мокнувшие в горшке кишки для
ливерной колбасы, и в этом ему помешать не успели.
Повар Юрайда так разозлился, что выбросил вслед удирающему
Балоуну целую связку лучинок и заорал:
-- Нажрись деревянных шпилек, сволочь!
Между тем наверху уже собрались офицеры батальона и в
торжественном ожидании того, что рождалось внизу, в кухне, за
неимением другого алкоголя пили простую хлебную водку,
подкрашенную луковым отваром в желтый цвет. Еврей-лавочник
утверждал, что это самый лучший и самый настоящий французский
коньяк, который достался ему по наследству от отца, а тот
унаследовал его от своего дедушки.
-- Послушай, ты,-- грубо оборвал его капитан Сагнер,--
если ты прибавишь еще, что твой прадедушка купил этот коньяк у
французов, когда они бежали из Москвы, я велю тебя запереть и
держать под замком, пока самый младший в твоей семье не станет
самым старшим.
В то время как они после каждого глотка проклинали
предприимчивого еврея, Швейк сидел в канцелярии батальона, где
не было никого, кроме вольноопределяющегося Марека. Марек
воспользовался задержкой батальона у Золтанца, чтобы впрок
описать несколько победоносных битв, которые, по всей
вероятности, совершатся в будущем.
Пока что он делал наброски. До появления Швейка он успел
только написать: "Если перед нашим духовным взором предстанут
все герои, участники боев у деревни N, где бок о бок с нашим
батальоном сражался один из батальонов N-ского полка и другой
батальон N-ского полка, мы увидим. что наш N-ский батальон
проявил блестящие стратегические способности и бесспорно
содействовал победе N-ской дивизии, задачей которой являлось
окончательное закрепление нашей позиции на N-ском участке".
-- Вот видишь,-- сказал Швейк вольноопределяющемуся,-- я
опять здесь.
-- Позволь тебя обнюхать,-- ответил растроганный
вольноопределяющийся Марек.-- Гм, от тебя действительно воняет
тюрьмой.
-- По обыкновению,-- сказал Швейк,-- это было лишь
небольшое недоразумение. А ты что поделываешь?
-- Как видишь,-- ответил Марек,-- запечатлеваю на бумаге
геройских защитников Австрии. Но я никак не могу все связать
воедино. Получаются одни только N. Я подчеркиваю, что буква N
достигла необыкновенного совершенства в настоящем и достигнет
еще большего в будущем. Кроме моих известных уже способностей,
капитан Сагнер обнаружил у меня необычайный математический
талант. Я теперь должен проверять счета батальона и в настоящий
момент пришел к заключению, что батальон абсолютно пассивен и
ждет лишь случая, чтобы прийти к какому-нибудь соглашению со
своими русскими кредиторами, так как и после поражения и после
победы крадут вовсю. Впрочем, это не важно. Даже если нас
разобьют наголову,-- вот здесь документ о нашей победе, ибо мне
как историографу нашего батальона дано почетное задание
написать: "Батальон снова ринулся в атаку на неприятеля, уже
считавшего, что победа на его стороне". Нападение наших солдат
и штыковая атака были делом одной минуты. Неприятель в отчаянии
бежит, бросается в собственные окопы, мы колем его немилосердно
штыками, так что он в беспорядке покидает окопы, оставляя в
наших руках раненых и нераненых пленных. Это один из самых
славных моментов. Тот, кто после боя останется в живых,
отправит домой по полевой почте письмо: "Всыпали по заднице,
дорогая жена! Я здоров. Отняла ли ты от груди нашего озорника?
Только не учи его называть "папой" чужих, мне это было бы
неприятно". Цензура потом вычеркнет из письма "всыпали по
заднице", так как неизвестно, кому всыпали, это можно понять
по-разному, выражено неясно.
-- Главное -- ясно выражаться,-- изрек Швейк. -- В тысяча
девятьсот двенадцатом году в Праге у святого Игнаца служили
миссионеры. Был среди них один проповедник, и он говорил с
амвона, что ему, вероятно, на небесах ни с кем не придется
встретиться. На той вечерней службе присутствовал жестяник
Кулишек. После богослужения пришел он в трактир и высказался,
что тот миссионер, должно быть, здорово набедокурил, если в
костеле на открытой исповеди оглашает, что на небесах он ни с
кем не встретится. И зачем только таких людей пускают на
церковную кафедру?! Нужно говорить всегда ясно и вразумительно,
а не обиняками. "У Брейшков" много лет тому назад работал один
управляющий. У него была дурная привычка: возвращаясь с работы
навеселе, он всегда заходил в одно ночное кафе и там чокался с
незнакомыми посетителями; при этим он приговаривал: "Мы на вас,
вы на нас..." За это однажды он получил от одного вполне
приличного господина из Иглавы вполне приличную зуботычину.
Когда утром выметали его зубы, хозяин кафе позвал свою дочку,
ученицу пятого класса, и спросил ее, сколько зубов у взрослого
человека. Она этого не знала, так он вышиб ей два зуба, а на
третий день получил от управляющего письмо. Тот извинялся за
доставленные неприятности: он, мол, не хотел сказать никакой
грубости, публика его не поняла, потому что "мы на вас, вы на
нас", собственно, означает: "Мы на вас, вы на нас не должны
сердиться". Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен
их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и
на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом
вообще предпочтет на людях держать язык за зубами. Правда, про
такого человека думают, что он коварный и еще бог весть какой,
и тоже не раз отлупят как следует, но это все зависит от его
рассудительности и самообладания. Тут уж он сам должен
учитывать, что он один, а против него много людей, которые
чувствуют себя оскорбленными, и если он начнет с ними драться,
то получит вдвое-втрое больше. Такой человек должен быть
скромен и терпелив. В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с
Бартуньковой мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке
всадили нож в спину. С этим ножом он пришел домой, и когда жена
снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем
уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из
золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи
никуда не годились -- до того были зазубренные и тупые. Потом
его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких
ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в
Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к Банзетам
в Нусли... Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то
скорее его Банзет вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
-- Ты ничуть не изменился,-- заметил Швейку
вольноопределяющийся.
-- Не изменился,-- просто ответил тот.-- На это у меня не
было времени. Они меня хотели даже расстрелять, но и это еще не
самое худшее, главное, я с двенадцатого числа нигде не получал
жалованья!
-- У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идем на
Сокаль и жалованье будут выплачивать только после битвы. Нужно
экономить. Если рассчитывать, что там за две недели что-то
произойдет, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками
сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
-- А еще что новенького у вас?
-- Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи
свинью, и по этому случаю офицеры устроили в доме священника
пирушку, а солдаты разбрелись по селу и распутничают с местным
женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной
семидесятилетней бабкой. Он не виноват, так как в сегодняшнем
приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
-- Мне тоже кажется,-- выразил свое мнение Швейк,-- что он
не виновен, ведь когда такая старуха лезет вверх по лестнице,
человеку не видно ее лица. Точно такой же случай произошел на
маневрах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в
трактире, а какая-то женщина мыла там в прихожей пол. Солдат
Храмоста подкрался к ней и хлопнул ее, как бы это сказать, по
юбкам, что ли. Юбка у нее была подоткнута очень высоко. Он ее
шлепнул раз,-- она ничего, шлепнул другой, третий,-- она все
ничего, как будто это ее не касается, тогда он решился на
действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась
к нему и говорит: "Вот как я вас поймала, солдатик". Этой
бабушке было за семьдесят; после она рассказала об этом всему
селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?
-- Да как-то случая не подвернулось,-- оправдывался
Марек,-- но что касается тебя, приказ по батальону о твоем
аресте отдан -- это я должен тебе сообщить.
-- Это неважно,-- спокойно сказал Швейк,-- они поступили
совершенно правильно. Батальон должен был это сделать, батальон
должен был отдать приказ о моем аресте, это было их
обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне
никаких известий. Это не было опрометчиво со стороны батальона.
Так ты сказал, что все офицеры находятся в доме священника на
пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша
и без того со мной немало хлопот.
И Швейк твердым солдатским шагом направился к дому
священника, распевая:
Полюбуйся на меня,
Моя дорогая!
Полюбуйся на меня:
Ишь каким сегодня я
Барином шагаю!
Швейк вошел в дом священника и поднялся наверх, откуда
доносились голоса офицеров.
Болтали обо всем, что придется, и как раз в этот момент
честили бригаду и беспорядки, господствующие в тамошнем штабе,
а адъютант бригады, чтобы подбавить жару, заметил:
-- Мы все же телеграфировали относительно этого Швейка:
Швейк...
-- Hier! -- из-за приоткрытой двери отозвался Щвейк и,
войдя в комнату, повторил: -- Hier! Melde gehorsam, Infanterist
Svejk, Kumpanieordonanz 11. Marschkumpanie! / Здесь! Осмелюсь
доложить, пехотинец Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты! (нем.)/
Видя изумление капитана Сагнера и поручика Лукаша, на
лицах которых выражалось беспредельное отчаяние, он, не
дожидаясь вопроса, пояснил:
-- Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять за то,
что я предал государя императора.
-- Бог мой, что вы говорите, Швейк? -- горестно воскликнул
побледневший поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, дело было так, господин
обер-лейтенант...
И Швейк обстоятельно принялся описывать, как это с ним
произошло.
Все смотрели на него и не верили своим глазам, а он
рассказывал обо всем подробно, не забыл даже отметить, что на
плотине пруда, где с ним приключилось несчастье, росли
незабудки. Когда же он начал перечислять фамилии татар, с
которыми познакомился во время своих странствований, и назвал
