быстро, как полагается в полевом суде; быстрота -- это мой
принцип. В начале войны я был за Львовом и добился такой
быстроты, что одного молодчика мы повесили через три минуты
после вынесения приговора. Впрочем, это был еврей, но одного
русина мы тоже повесили через пять минут после совещания.--
Генерал добродушно засмеялся.-- Случайно оба не нуждались в
духовном напутствии. Еврей был раввином, а русин --
священником. Здесь перед нами иной случай, теперь мы будем
вешать католика. Мне пришла в голову превосходная идея: дабы
потом не задерживаться, духовное напутствие вы дадите ему
заранее, чтобы, как я только что вам объяснил, нам не
задерживаться.-- Генерал позвонил и приказал денщику: --
Принеси две из вчерашней батареи.
Минуту спустя, наполняя бокал фельдкурата вином, он
приветливо обратился к нему:
-- Выпейте в путь-дорогу перед духовным напутствием...
x x x
В этот грозный час из-- за решетки раздавалось пение
сидевшего на
койке Швейка:
Мы солдаты-молодцы,
Любят нас красавицы,
У нас денег сколько хошь,
Нам прием везде хорош...
Ца-рара... Ein, zwei!
Глава II. ДУХОВНОЕ НАПУТСТВИЕ
Фельдкурат Мартинец не вошел, а буквально впорхнул к
Швейку, как балерина на сцену. Жажда небесных благ и бутылка
старого "Гумпольдскирхен" сделали его в эту трогательную минуту
легким, как перышко. Ему казалось, что в этот серьезный и
священный момент он приближается к богу, в то время как
приближался он к Швейку.
За ним заперли дверь и оставили наедине со Швейком.
Фельдкурат восторженно обратился к сидевшему на койке
арестанту:
-- Возлюбленный сын мой, я фельдкурат Мартинец.
Всю дорогу это обращение казалось ему наиболее
соответствующим моменту и отечески-трогательным.
Швейк поднялся со своего ложа, крепко пожал руку
фельдкурату и представился:
-- Очень приятно, я Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты Девяносто первого полка. Нашу часть недавно перевели в
Брук-на-Лейте. Присаживайтесь, господин фельдкурат, и
расскажите, за что вас посадили. Вы все же в чине офицера, и
вам полагается сидеть на офицерской гауптвахте, а вовсе не
здесь. Ведь эта койка кишит вшами. Правда, иной сам не знает,
где, собственно, ему положено сидеть. Бывает, в канцелярии
напутают или случайно так произойдет. Сидел я как-то, господии
фельдкурат, под арестом в Будейовицах, в полковой тюрьме, и
привели ко мне зауряд-кадета: эти зауряд-кадеты были вроде как
фельдкураты: ни рыба ни мясо, орет на солдат, как офицер, а
случись с ним что,-- запирают вместе с простыми солдатами.
Были они, скажу я вам, господин фельдкурат, вроде как
подзаборники: на довольствие в унтер-офицерскую кухню их не
зачисляли, довольствоваться при солдатской кухне они тоже не
имели права, так как были чином выше, но и офицерское питание
опять же им не полагалось. Было их тогда пять человек. Сначала
они только сырки жрали в солдатской кантине, ведь питание на
них не получали. Потом в это дело вмешался обер-лейтенант Вурм
и запретил им ходить в солдатскую кантину: это-де несовместимо
с честью зауряд-кадета. Ну что им было делать: в офицерскую-то
кантину их тоже не пускали. Повисли они между небом и землей и
за несколько дней так настрадались, что один из них бросился в
Мальшу, а другой сбежал из полка и через два месяца прислал в
казармы письмо, где сообщал, что стал военным министром в
Марокко. Осталось их четверо: того, который топился в Мальше,
спасли. Он когда бросался, то от волнения забыл, что умеет
плавать и что выдержал экзамен по плаванию с отличием. Положили
его в больницу, а там опять не знали, что с ним делать,
укрывать офицерским одеялом или простым; нашли такой выход:
одеяла никакого не дали и завернули в мокрую простыню, так что
он через полчаса попросил отпустить его обратно в казармы. Вот
его-то, совсем еще мокрого, и посадили со мной. Просидел он дня
четыре и блаженствовал, так как получал питание, арестантское,
правда, но все же питание. Он почувствовал под ногами, как
говорится, твердую почву. На пятый день за ним пришли, а через
полчаса он вернулся за фуражкой, заплакал от радости и говорит
мне: "Наконец-то пришло решение относительно нас. С
сегодняшнего дня нас, зауряд-кадетов, будут сажать на
гауптвахту с офицерами. За питание будем приплачивать в
офицерскую кухню, а кормить нас будут только после того, как
наедятся офицеры. Спать будем вместе с нижними чинами и кофе
тоже будем получать из солдатской кухни. Табак будем получать
вместе с солдатами".
Только теперь фельдкурат Мартинец опомнился и прервал
Швейка фразой, содержание которой не имело никакого отношения к
предшествовавшему разговору:
-- Да, да, возлюбленный сын мой, между небом и землей
существуют вещи, о которых следует размышлять с пламенным
сердцем и с полной верой в бесконечное милосердие божие.
Прихожу к тебе, возлюбленный сын мой, с духовным напутствием.
Он умолк, потому что напутствие у него как-то не клеилось.
По дороге он обдумал план своей речи, которая должна была
навести преступника на размышления о своей жизни и вселить в
него уверенность, что на небе ему отпустят все грехи, если он
покается и будет искренне скорбеть о них.
Пока он размышлял, как лучше перейти к основной теме,
Швейк опередил его, спросив, нет ли у него сигареты.
Фельдкурат Мартинец до сих пор еще не научился курить. Это
было то последнее, что он сохранил от своего прежнего образа
жизни. Однажды в гостях у генерала Финка, когда в голове у него
зашумело, он попробовал выкурить сигару, но его тут же вырвало.
Тогда у него было такое ощущение, будто это ангел-хранитель
предостерегающе пощекотал ему глотку.
-- Я не курю, возлюбленный сын мой.-- с необычайным
достоинством ответил он Швейку.
-- Удивляюсь,-- сказал Швейк,-- я был знаком со многими
фельдкуратами, так те дымили, что твой винокуренный завод в
Злихове! Я вообще не могу себе представить фельдкурата
некурящего и непьющего. Знал я одного, который не курил, но тот
зато жевал табак. Во время проповеди он заплевывал всю кафедру.
Вы откуда будете, господин фельдкурат?
-- Из Нового Ичина,-- упавшим голосом отозвался его
императорское королевское преподобие Мартинец.
-- Так вы, может, знали, господин фельдкурат, Ружену
Гаудрсову, она в позапрошлом году служила в одном пражском
винном погребке на Платнержской улице и подала в суд сразу на
восемнадцать человек, требуя с них алименты, так как родила
двойню. У одного из близнецов один глаз был голубой, другой
карий, а у второго -- один глаз серый, другой черный, поэтому
она предполагала, что тут замешаны четыре господина с такими же
глазами. Эти господа ходили в тот винный погребок и кое-что
имели с ней. Кроме того, у первого из двойняшек одна ножка была
кривая, как у советника из городской управы, он тоже захаживал
туда, а у второго на одной ноге было шесть пальцев, как у
одного депутата, тамошнего завсегдатая. Теперь представьте
себе, господин фельдкурат, что в гостиницы и на частные
квартиры с ней ходили восемнадцать таких посетителей и от
каждого у этих близнецов осталась какая-нибудь примета. Суд
решил, что в такой толчее отца установить невозможно, и тогда
она все свалила на хозяина винного погребка, у которого
служила, и подала иск на него. Но тот доказал, что он уже
двадцать с лишним лет импотент после операции, которая ему была
сделана в связи с воспалением нижних конечностей. В конце
концов ее спровадили, господин фельдкурат, к вам в Новый Ичин.
И вот вам наука: кто за большим погонится, тот ни черта не
получит. Она должна была держаться одного и не утверждать перед
судом, что один близнец от депутата, а другой от советника из
городской управы. От одного -- и все тут. Время рождения
ребенка легко вычислить: такого-то числа я была с ним в номере,
а такого-то числа такого-то месяца у меня родился ребенок. Само
собой разумеется, если роды нормальные, господин фельдкурат. В
таких номерах за пятерку всегда можно найти свидетеля,
полового, например, или горничную, которые вам присягнут, что в
ту ночь он действительно был с нею и она ему еще сказала, когда
они спускались по лестнице: "А если что-нибудь случится?" А он
ей на это ответил: "Не бойся, моя канимура, о ребенке я
позабочусь".
Фельдкурат задумался. Духовное напутствие теперь
показалось ему делом нелегким, хотя в основном им был
разработан план того, о чем и как он будет говорить с
возлюбленным сыном: о безграничном милосердии в день Страшного
суда, когда из могил восстанут все воинские преступники с
петлей на шее. Если они покаялись, то все будут помилованы, как
"благоразумный разбойник" из Нового Завета.
Он подготовил, быть может, одно из самых проникновенных
духовных напутствий, которое должно было состоять из трех
частей: сначала он хотел побеседовать о том, что смерть через
повешение легка, если человек вполне примирен с богом. Воинский
закон наказывает за измену государю императору, который
является отцом всех воинов, так что самый незначительный
проступок воина следует рассматривать как отцеубийство,
глумление над отцом своим. Далее он хотел развить свою теорию о
том, что государь император -- помазанник божий, что он самим
богом поставлен управлять светскими делами, как папа поставлен
управлять делами духовными. Измена императору является изменой
самому богу. Итак, воинского преступника ожидают, помимо петли,
муки вечные, вечное проклятие. Однако если светское правосудие
в силу воинской дисциплины не может отменить приговора и должно
повесить преступника, то что касается другого наказания, а
именно вечных мук,-- здесь еще не все потеряно. Тут человек
может парировать блестящим ходом -- покаянием. Фельдкурат
представлял себе трогательную сцену, после которой там, на
небесах, вычеркнут все записи о его деяниях и поведении на
квартиру генерала Финка в Перемышле.
Он представлял себе, как под конец он заорет на
осужденного: "Кайся. сын мой, преклоним вместе колена! Повторяй
за мной, сын мой!"
А потом в этой вонючей, вшивой камере раздастся молитва:
"Господи боже! Тебе же подобает смилостивиться и простить
грешника! Усердно молю тя за душу воина (имярек), коей повелел
ты покинуть свет сей, согласно приговору военно-полевого суда в
Перемышле. Даруй этому пехотинцу, покаянно припадающему к
стопам твоим, прощение, избавь его от мук ада и допусти его
вкусить вечные твоя радости".
-- С вашего разрешения, господин фельдкурат, вы уже пять
минут молчите, будто воды в рот набрали, словно вам и не до
разговора. Сразу видать, что в первый раз попали под арест.
-- Я пришел,-- серьезно сказал фельдкурат,-- ради
духовного напутствия.
-- Чудно, господин фельдкурат, чего вы все время толкуете
об этом духовном напутствии? Я, господин фельдкурат, не в
состоянии дать вам какое бы то ни было напутствие. Вы не первый
и не последний фельдкурат, попавший за решетку. Кроме того, по
правде сказать, господин фельдкурат, нет у меня такого дара
слова, чтобы я мог кого-либо напутствовать в тяжелую минуту.
Один раз я попробовал было, но получилось не особенно складно.
Присаживайтесь-ка поближе, я вам кое-что расскажу. Когда я жил
на Опатовицкой улице, был у меня один приятель Фаустин, швейцар
гостиницы, очень достойный человек. Правильный человек,
