Киеве и других местах, на вопрос: "Чем ты здесь занимаешься?"
-- весело отвечали: "Я предал государя императора".
Из этих циркуляров он знал только о перебежчиках-шпионах,
из которых один, а именно тот, которого ведут на гауптвахту,
так легко попался в его ловушку. Майор Вольф был несколько
тщеславен и легко представил себе, как он получит благодарность
от высшего начальства, награду за бдительность, осторожность и
способности.
Прежде чем они дошли до гауптвахты, он уже уверил себя,
что вопрос: "Кто говорит по-немецки?" -- он задал умышленно,
так как при первом же взгляде на пленных этот тип показался ему
подозрительным.
Сопровождающий майора офицер кивал головой и высказал
мысль, что об аресте необходимо сообщить командованию гарнизона
для дальнейшего расследования дела и предания подсудимого
военному суду высшей инстанции. Поступить так, как предлагает
господин майор, а именно: допросить преступника на гауптвахте и
немедленно повесить за гауптвахтой,-- решительно нельзя. Он
будет повешен, но законным путем, согласно военному судебному
уставу. Подробный допрос перед повешением позволит раскрыть его
связи с другими подобными преступниками. Кто знает, что еще при
этом вскроется?
Майора Вольфа внезапно охватило упрямство, его обуяла
скрытая до сих пор в тайниках души звериная жестокость. Он
заявил, что повесит перебежчика-шпиона немедленно после
допроса, на свой собственный страх и риск. Он может себе это
позволить, так как у него есть знакомства в высших сферах и ему
все нипочем. Здесь как на фронте. Если бы шпиона поймали и
разоблачили в непосредственной близости от поля сражения, он
был бы немедленно допрошен и повешен, с ним бы не разводили
церемоний. Впрочем, господину капитану известно, что в
прифронтовой полосе каждый командир от капитана и выше имеет
право вешать всех подозрительных людей. Однако в вопросе
полномочий военных чинов на повешение майор Вольф немного
напутал.
В Восточной Галиции по мере приближения к фронту эти
правомочия переходили от высших к низшим чинам, и бывали
случаи, когда, например, капрал, начальник патруля, приказывал
повесить двенадцатилетнего мальчика, показавшегося ему
подозрительным лишь потому, что в покинутой и разграбленной
деревне в развалившейся хате варил себе картофельную шелуху.
Спор между капитаном и майором обострялся.
-- Вы не имеете на это никакого права! -- раздраженно
кричал капитан.-- Он будет повешен на основании приговора
военного суда.
-- Будет повешен без приговора! -- шипел майор Вольф.
Швейк, которого вели несколько поодаль, слышал этот
увлекательный разговор с начала до конца и только заметил
сопровождавшим его конвойным:
-- Что в лоб, что по лбу. В одном трактире в Либени мы не
могли решить, как поступить со шляпником Вашаком, который
постоянно хулиганил на танцульках: выкинуть сразу, как только
он появится в дверях, после того как он закажет пиво, заплатит
и выпьет, или же снять с него ботинки, когда он протанцует
первый тур. Трактирщик предложил выбросить его не в начале
танцульки, а после того, как он напьет и наест: пусть за все
заплатит и сразу же вылетает. А знаете, что устроил этот
негодяй? Не пришел. Ну, что вы на это скажете?
Оба солдата, которые были откуда-то из Тироля, в один
голос ответили:
-- Nix bohmisch / Не знаем по-чешски (нем.)/.
-- Verstehen sie deutsch? -- спокойно спросил Швейк / Вы
понимаете по-немецки? (нем.)/.
-- Jawohl! / Да! ( нем.)/-- ответили оба, на что Швейк
заметил:
-- Это хорошо,-- по крайней мере, среди своих не
пропадете.
Коротая время в дружеской беседе, они дошли до гауптвахты,
где майор Вольф с капитаном продолжал дебаты о судьбе Швейка, а
Швейк скромно уселся позади на лавке.
Майор Вольф в конце концов склонился к мнению капитана,
что этого человека должно повесить только после продолжительной
процедуры, мило именуемой "законный путь".
Если бы они спросили Швейка, что он сам думает на этот
счет, он бы ответил: "Мне очень жаль, господин майор, но, хотя
вы по чину выше господина капитана, однако прав господин
капитан. Всякая поспешность вредна. Однажды сошел с ума судья
одного из пражских районных судов. Долгое время за ним ничего
не замечали, но во время разбирательства дела об оскорблении
личности это выяснилось. Некий Знаменачек, повстречав на улице
капеллана Гортика, который на уроке закона божьего надавал
пощечин его сынишке, сказал: "Ах ты, осел, ах ты, черная
уродина, религиозный идиот, черная свинья, поповский козел,
осквернитель Христова учения, лицемер и шарлатан в рясе!"
Сумасшедший судья был очень набожный человек. Три его сестры
служили у ксендзов кухарками, а он был крестным их детей. Он
так разволновался, что вдруг лишился рассудка и заорал на
подсудимого: "Именем его величества императора и короля
присуждаю вас к смертной казни через повешение! Приговор суда
обжалованию не подлежит. Пан Горачек,-- обратился он к
судебному надзирателю,-- возьмите вот этого господина и
повесьте его там, ну, знаете, там, где выбивают ковры, а потом
зайдите сюда, получите на пиво!" Само собой разумеется, пан
Знаменачек и надзиратель остолбенели, но судья топнул ногой и
заорал: "Вы будете повиноваться или нет?"
Тут надзиратель так напугался, что потащил пана
Знаменачека вниз, и, не будь адвоката, который вмешался и
вызвал Скорую помощь, не знаю, чем бы все это кончилось для
Знаменачека. Судью уже сажали в карету Скорой помощи, а он все
кричал: "Если не найдете веревки, повесьте его на простыне,
стоимость учтем после в полугодовом отчете".
Швейка под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после
того как он подписал составленный майором Вольфом протокол,
гласивший, что Швейк, солдат австрийской армии, сознательно и
без давления с чьей бы то ни было стороны переоделся в русскую
форму и после отступления русских был задержан за линией фронта
полевой жандармерией.
Все это было истинной правдой, и Швейк как человек честный
возражать не мог. При составлении протокола он неоднократно
пытался вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы
ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик
господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело
совершенно ясное!"
И Швейку ничего иного не оставалось, как только отдавать
честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное".
В комендатуре гарнизона он был отведен в какую-то дыру,
где прежде находился склад риса и одновременно пансион для
мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь
Швейка, весело бегали вокруг, поедая зерна. Швейку пришлось
сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к
темноте, он увидел, что в его тюфяк переселяется целая мышиная
семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе
новое гнездо на развалинах славы истлевшего австрийского
соломенного тюфяка. Швейк принялся стучать в запертую дверь.
Подошел капрал-поляк, и Швейк попросил, чтобы его перевели в
другое помещение, так как на своем тюфяке он может заспать
мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на
военных складах, является казенным имуществом.
Поляк частично понял, погрозил Швейку кулаком перед
запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей дупе /Задница
(польск.)/", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как
будто Швейк бог весть как его оскорбил.
Ночь Швейк провел спокойно, так как мыши не предъявляли к
нему больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная
программа, они выполняли ее в соседнем складе военных шинелей и
фуражек, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности,
так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на
военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки
значились в интендантствах под рубрикой "К. u k.
Militarmagazinkatze" / Императорская и королевская кошка
военных складов (нем.)/. Этот кошачий чин был, собственно
говоря, только восстановлением старого института, упраздненного
после войны шестьдесят шестого года.
Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на
военных складах тоже были кошки, а господа из интендантства все
свои делишки с обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в
царствование императора Леопольда на военном складе на
Погоржельце по приговору военного суда были повешены шесть
кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все, кто имел
отношение к этому складу.
x x x
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса,
штаб которого находился в Перемышле. Агент военной тайной
полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать
тайны у Швейка.
Он начал прямо:
-- Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешел на службу к русским и
вот так глупо влип. У русских я вызвался пойти в разведку...
Служил я в Шестой киевской дивизии. А ты, товарищ, в каком
русском полку служил? Сдается мне, что мы где-то встречались. В
Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт и
перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из
каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с
кем ты там служил? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашего
Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к
маленькому окошечку, попросил его высунуть язык. Всей этой
процедуре негодяй не противился, думая, что Швейк объясняется с
ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал колотить
в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему
арестованный так шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал,
чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда
поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в
камере и без умолку болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого
он, безусловно, видел маршировавшим среди русских солдат.
-- Вы наверняка напились болотной воды,-- сказал Швейк,--
как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о
чем другом не говорил, только об этой самой Италии, дескать,
там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей.
Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его
четыре раза в год: на всех святых -- на святого Иосифа, на
Петра и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта
самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих,
незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать
незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице,-- всех он или видел на вокзале в Милане, или
выпивал с ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце.
Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он
сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил,
что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против этой
болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал
