принес вам печеночный паштет и булочку. Получил ты этот приказ
или нет? -- обратился Швейк к Балоуну.
Балоун еще отчаяннее замахал руками, словно защищаясь от
нападающего противника.
-- К сожалению, господин обер-лейтенант,-- продолжал
Швейк,-- этот приказ не мог быть выполнен. Ваш печеночный
паштет сожрал я... Я его сожрал,-- повторил Швейк, толкнув в
бок обезумевшего Балоуна.-- Я подумал, что печеночный паштет
может испортиться. Я не раз читал в газетах, как целые семьи
отравлялись паштетом из печенки. Раз это произошло в Здеразе,
раз в Бероуне, раз в Таборе, раз в Младой Болеславе, раз в
Пршибраме. Все отравленные умерли. Паштет из печенки --
ужаснейшая мерзость...
Балоун, трясясь всем телом, отошел в сторону и сунул палец
в рот. Его вырвало.
-- Что с вами, Балоун?
-- Блю-блю-ю, го-го-сподин об-бе-бер-лей-те-нант,-- между
приступами рвоты кричал несчастный Балоун.-- Э-э-э-то я
со-со-жрал...-- Изо рта страдальца Балоуна лезли также куски
станиолевой обертки паштета.
-- Как видите, господин обер-лейтенант,-- ничуть не
растерявшись, сказал Швейк,-- каждый сожранный паштет всегда
лезет наружу, как шило из мешка. Я хотел взять вину на себя, а
он, болван, сам себя выдал. Балоун вполне порядочный человек,
но сожрет все, что ни доверь. Я знал еще одного такого
субъекта, тот служил курьером в банке. Этому можно было
доверить тысячи. Как-то раз он получал деньги в другом банке, и
ему передали лишних тысячу крон. Он тут же вернул их. Но
послать его купить копченого ошейка на пятнадцать крейцеров
было невозможно: обязательно по дороге сожрет половину. Он был
таким невоздержанным по части жратвы, что, когда его посылали
за ливерными колбасками, он по дороге распарывал их перочинным
ножиком, а дыры залеплял английским пластырем. Пластырь для
пяти маленьких ливерных колбасок обходился ему дороже, чем одна
большая ливерная колбаса.
Поручик Лукаш вздохнул и пошел прочь.
-- Не будет ли каких приказаний, господин обер-лейтенант?
-- прокричал вслед ему Швейк, в то время как несчастный Балоун
беспрерывно совал палец в глотку.
Поручик Лукаш махнул рукой и направился к
продовольственному складу. На ум ему пришла парадоксальная
мысль: раз солдаты жрут печеночные паштеты своих офицеров --
Австрия выиграть войну не сможет.
Между тем Швейк перевел Балоуна на другую сторону
железнодорожного пути. По дороге он утешал его, говоря, что они
вместе осмотрят город и оттуда принесут поручику дебреценских
сосисок. Представление Швейка о столице венгерского
королевства, естественно, ограничивалось представлением об
особом сорте копченостей.
-- Как бы наш поезд не ушел,-- заныл Балоун, ненасытность
которого сочеталась с исключительной скупостью.
-- Когда едешь на фронт,-- убежденно заявил Швейк,-- то
никогда не опоздаешь, потому как каждый поезд, отправляющийся
на фронт, прекрасно понимает, что если он будет торопиться, то
привезет на конечную станцию только половину эшелона. Впрочем,
я тебя прекрасно понимаю, Балоун! Дрожишь за свой карман.
Однако пойти им никуда не удалось, так как вдруг раздалась
команда "по вагонам". Солдаты разных рот возвращались к своим
вагонам не солоно хлебавши. Вместо ста пятидесяти граммов
швейцарского сыра, которые им должны были здесь выдать, они
получили по коробке спичек и по открытке, изданной комитетом по
охране воинских могил в Австрии (Вена, ХIХ/4, ул. Канизиус).
Вместо ста пятидесяти граммов швейцарского сыра им вручили
Седлецкое солдатское кладбище в Западной Галиции с памятником
несчастным ополченцам. Этот монумент был создан скульптором,
отвертевшимся от фронта, вольноопределяющимся старшим писарем
Шольцем.
У штабного вагона царило необычайное оживление. Офицеры
маршевого батальона толпились вокруг капитана Сагнера, который
взволнованно что-то рассказывал. Он только что вернулся из
комендатуры вокзала и держал в руках строго секретную
телеграмму из штаба бригады, очень длинную, с инструкциями и
указаниями, как действовать в новой ситуации, в которой
очутилась Австрия 23 мая 1915 года.
Штаб телеграфировал, что Италия объявила войну
Австро-Венгрии. Еще в Бруке-на-Лейте в Офицерском собрании во
время сытных обедов и ужинов с полным ртом говорили о странном
поведении Италии, однако никто не ожидал, что исполнятся
пророческие слова идиота Биглера, который как-то за ужином
оттолкнул тарелку с макаронами и заявил: "Этого-то я вдоволь
наемся у врат Вероны".
Капитан Сагнер, изучив полученную из бригады инструкцию,
приказал трубить тревогу.
Когда все солдаты маршевого батальона были собраны, их
построили в каре, и капитан Сагнер необычайно торжественно
прочитал солдатам переданный ему по телеграфу приказ:
-- "Итальянский король, влекомый алчностью, совершил акт
неслыханного предательства, забыв о своих братских
обязательствах, которыми он был связан как союзник нашей
державы. С самого начала войны, в которой он, как союзник,
должен был стать бок о бок с нашими мужественными войсками,
изменник -- итальянский король -- играл роль замаскированного
предателя, занимаясь двурушничеством, ведя тайные переговоры с
нашими врагами. Это предательство завершилось в ночь с двадцать
второго на двадцать третье мая, когда он объявил войну нашей
монархии. Наш верховный главнокомандующий выражает уверенность,
что наша мужественная и славная армия ответит на постыдное
предательство коварного врага таким сокрушительным ударом, что
предатель поймет, что, позорно и коварно начав войну, он
погубил самого себя. Мы твердо верим, что с божьей помощью
скоро наступит день, когда итальянские равнины опять увидят
победителя при Санта-Лючии, Виченце, Новаре, Кустоцце. Мы
хотим, мы должны победить, и мы, несомненно, победим!"
Потом последовало обычное "dreimal hoch" / Троекратное ура
(нем.)/, и приунывшее воинство село в поезд. Вместо ста
пятидесяти граммов швейцарского сыра на голову солдатам
свалилась война с Италией.
x x x
В вагоне, где сидели Швейк, старший писарь Ванек,
телефонист Ходоунский, Балоун и повар Юрайда, завязался
интересный разговор о вступлении Италии в войну.
-- Подобный же случай произошел в Праге на Таборской
улице,-- начал Швейк.-- Там жил купец Горжейший. Неподалеку от
него, напротив, в своей лавчонке хозяйничал купец Пошмоурный.
Между ними держал мелочную лавочку Гавласа.
Так вот, купцу Горжейшему как-то взбрело в голову
объединиться с лавочником Гавласой против купца Пошмоурного, и
он начал вести переговоры с Гавласой о том, как бы им
объединить обе лавки под одной фирмой "Горжейший и Гавласа". Но
лавочник Гавласа пошел к купцу Пошмоурному да и рассказал ему,
что Горжейший дает тысячу двести крон за его лавчонку и
предлагает войти с ним в компанию. Но если Пошмоурный даст ему
тысячу восемьсот, то он предпочтет заключить союз с ним против
Горжейшего. Договорились. Однако Гавласа, предав Горжейшего,
все время терся около него и делал вид, будто он его ближайший
друг, а когда заходила речь о совместном ведении дел, отвечал:
"Да-да, скоро, скоро. Я только жду, когда вернутся жильцы с
дач". Ну, а когда жильцы вернулись, то уже действительно все
было готово для совместной работы, как он и обещал Горжейшему.
Вот раз утром пошел Горжейший открывать свою лавку и видит над
лавкой своего конкурента большую вывеску, а на ней большущими
буквами выведено название фирмы "Пошмоурный и Гавласа".
-- У нас,-- вмешался глуповатый Балоун,-- тоже был такой
случай. Хотел я в соседней деревне купить телку, уже
договорился, а вотицкий мясник возьми и перехвати ее у меня под
самым носом.
-- Раз опять новая война,-- продолжал Швейк,-- раз у нас
теперь одним врагом больше, раз открылся новый фронт, то
боеприпасы придется экономить. Чем больше в семье детей, тем
больше требуется розог, говорил, бывало, дедушка Хованец из
Мотоле, который за небольшое вознаграждение сек соседских
детей.
-- Я боюсь только,-- высказал свои опасения Балоун,
задрожав всем телом,-- что из-за этой самой Италии нам пайки
сократят.
Старший писарь Ванек задумался и серьезно ответил:
-- Все может быть, ибо теперь, несомненно, наша победа
несколько отдалится.
-- Эх, нам бы нового Радецкого,-- сказал Швейк.-- Вот кто
был знаком с тамошним краем! Уж он знал, где у итальянцев
слабое место, что нужно штурмовать и с какой стороны. Оно ведь
не легко -- куда-нибудь влезть. Влезть-то сумеет каждый, но
вылезть -- в этом и заключается настоящее военное искусство.
Когда человек куда-нибудь лезет, он должен знать, что вокруг
происходит, чтобы не сесть в лужу, называемую катастрофой. Раз
в нашем доме, еще на старой квартире, на чердаке поймали вора.
Но он, подлец, когда лез, то заметил, что каменщики ремонтируют
большой фонарь над лестничной клеткой. Так он вырвался у них из
рук, заколол швейцариху и спустился по лесам в этот фонарь, а
оттуда уже и не выбрался. Но наш отец родной, Радецкий, знал в
Италии "каждую стежку", его никто не мог поймать. В одной
книжке описывается, как он удрал из Санта-Лючии и итальянцы
удирали тоже. Радецкий только на другой день открыл, что,
собственно, победил он потому, что итальянцев и в полевой
бинокль не видать было. Тогда он вернулся и занял оставленную
Санта-Лючию. После этого ему присвоили звание фельдмаршала.
-- Нечего и говорить, прекрасная страна,-- вступил в
разговор повар Юрайда.-- Я был раз в Венеции и знаю, что
итальянец каждого называет свиньей. Когда он рассердится, все у
него "рогсо maledetto" /Проклятая свинья (мал.)/. И папа
римский у него "рогсо" / Свинья (итал.) /, и "madonna mia e
porca, papa e рогсо" / Мадонна моя свинья, папа свинья
(итал.)/.
Старший писарь Ванек, напротив, отозвался об Италии с
большой симпатией. В Кралупах в своей аптекарской лавке он
готовил лимонные сиропы,-- это делается из гнилых лимонов, а
самые дешевые и самые гнилые лимоны он всегда покупал в Италии.
Теперь конец поставкам лимонов из Италии в Кралупы. Нет
сомнения, война с Италией принесет много сюрпризов, так как
Австрия постарается отомстить Италии.
-- Легко сказать, отомстить!-- с улыбкой возразил Швейк.--
Иной думает, что отомстит, а в конце концов страдает тот, кого
он выбрал орудием своей мести. Когда я несколько лет назад жил
на Виноградах, там в первом этаже жил швейцар, а у него снимал
комнату мелкий чиновничек из какого-то банка. Этот чиновничек
всегда ходил в пивную на Крамериевой улице и как-то поругался с
одним господином. У того господина на Виноградах была
лаборатория по анализу мочи. Он говорил и думал только о моче,
постоянно носил с собой бутылочки с мочой и каждому совал их
под нос, чтобы каждый помочился и тоже дал ему свою мочу на
исследование. От анализа, дескать, зависит счастье человека и
его семьи. Притом это дешево: всего шесть крон. Все, кто ходил
в пивную, а также хозяин и хозяйка пивной дали на анализ свою
мочу. Только этот чиновничек упорствовал, хотя господин всякий
раз, когда он шел в писсуар, лез за ним туда и озабоченно
говорил: "Не знаю, не знаю, пан Скорковский, но что-то ваша
моча мне не нравится. Помочитесь, пока не поздно, в бутылочку!"
В конце концов уговорил. Обошлось это чиновничку в шесть крон.
И насолил же ему этот господин своим анализом! Впрочем, другим
тоже, не исключая и хозяина пивной, которому он подрывал
