не живет. Нетерпеливому Аурелиано Печальному хватило бы и
половины этих доказательств, чтобы решиться войти в дом. Он
толкнул плечом парадную дверь, и трухлявое дерево рухнуло к его
ногам бесшумным обвалом из пыли и земли, которую натаскали
термиты, устроившие в досках свои гнезда. Аурелиано Печальный
задержался у порога, выжидая, пока рассеется облако пыли, и
когда это произошло, он увидел в центре гостиной истощенную
женщину, одетую по моде прошлого века, с голым черепом, на
котором торчало несколько желтоватых былинок, с большими, все
еще прекрасными глазами, где угасли последние звезды надежды, с
морщинистым, иссушенным одиночеством лицом.
Потрясенный этим видением из потустороннего мира,
Аурелиано Печальный с трудом осознал, что женщина целится в
него из старого пистолета военного образца.
-- Простите, -- сказал он шепотом.
Она все стояла неподвижно посреди набитой старым хламом
комнаты, внимательно изучая этого гиганта с квадратными плечами
и крестом из пепла на лбу, и сквозь дымку пыли он предстал ей в
дымке былых времен с двустволкой за спиной и связкой кроликов в
руке.
-- Нет! Ради Бога! -- воскликнула она хриплым голосом. --
Жестоко напоминать мне об этом теперь.
-- Я хотел бы снять дом, -- сказал Аурелиано Печальный.
Тогда женщина снова подняла пистолет, твердой рукой
направила его на крест из пепла и с непреклонной решимостью
взвела курок.
-- Уходите, -- приказала она.
Вечером, за ужином, Аурелиано Печальный поведал о
случившемся семье, и, совершенно подавленная его сообщением,
Урсула прослезилась. "Боже правый! -- воскликнула она, хватаясь
за голову. -- Она еще жива!"
Время, войны, бесчисленные каждодневные несчастья
заставили ее позабыть о Ребеке. Единственным человеком, который
ни на минуту не переставал сознавать, что Ребека жива, была
неумолимая и постаревшая Амаранта. Она думала о Ребеке по
утрам, когда просыпалась от ледяного холода в сердце на своей
одинокой постели, думала, когда намыливала увядшие груди и
тощий живот, надевала на себя юбки и корсажи из белого полотна
-- материи старух -- и когда меняла на руке черную повязку
страшного искупления. Всегда, каждый час, спала ли она или
бодрствовала, в самые возвышенные и в самые низменные минуты,
Амаранта думала о Ребеке; одиночество привело в порядок ее
воспоминания -- сожгло свалявшиеся груды разного наводящего
тоску мусора, накопленного жизнью в ее сердце, очистило,
возвеличило и сделало бессмертными другие, горчайшие
воспоминания. От Амаранты узнала о существовании Ребеки
Ремедиос Прекрасная. Каждый раз, когда они проходили мимо
ветхого дома, Амаранта рассказывала девушке о каком-нибудь
неприятном или постыдном случае, связанном с именем соперницы,
пытаясь этим путем заставить Ремедиос разделить с ней
изнуряющую ее злобу, чтобы злоба эта осталась жить и после
смерти самой Амаранты, однако попытки ее окончились неудачей,
ибо Ремедиос Прекрасной были чужды всякие страсти, и особенно
страсти, волновавшие других. Урсула при мысли о Ребеке испытала
чувства, противоположные тем, что наполняли Амаранту: Ребека
явилась ей как воспоминание, освобожденное от всего дурного;
образ бедного маленького создания, доставленного в Макондо
вместе с побрякивающими в мешке костями его родителей, взял
верх над памятью о позорном поступке, который сделал Ребеку
недостойной принадлежить к роду Буэндиа. Аурелиано Второй
решил, что надо вернуть Ребеку в дом и заботиться о ней, но его
доброму намерению не суждено было осуществиться из-за
непоколебимого упрямства Ребеки: слишком много лет она страдала
и бедствовала, завоевывая себе привилегии одиночества, и не
была расположена менять их на беспокойную старость под сенью
чужого милосердия, с его фальшивыми усладами.
В феврале, когда в Макондо снова приехали шестнадцать
сыновей полковника Аурелиано Буэндиа, все еще отмеченные
крестами из пепла, Аурелиано Печальный, под шум гулянки,
рассказал им о Ребеке, и они за несколько часов восстановили
былой внешний вид ее дома, сменили двери и оконные рамы,
окрасили фасад в светлые, веселые тона, укрепили стены
подпорками и наново зацементировали пол галереи, но не получили
разрешения перенести свою деятельность внутрь здания. Ребека
даже не подошла к дверям. Дождалась, пока братья кончили свой
скоропалительный ремонт, подсчитала стоимость его и отправила
им с Архенидой, все еще жившей у нее старой служанкой,
пригоршню монет -- эти деньги вышли из обращения со времени
последней войны, но Ребека продолжала считать их годными.
Только тогда все осознали, какая глубокая пропасть отделяет ее
от мира, и поняли, что невозможно извлечь Ребеку из ее упорного
затворничества, пока в ней теплится хотя бы намек на жизнь.
После второго приезда сыновей полковника Аурелиано Буэндиа
еще один из них -- Аурелиано Ржаной -- поселился в Макондо и
начал работать вместе с Аурелиано Печальным. Аурелиано Ржаной
был из числа первых детей полковника, привезенных в дом для
крещения, и Урсула с Амарантой очень хорошо его запомнили,
потому что он за несколько часов перебил все хрупкие предметы,
какие только попались ему под руку. Время умерило его
первоначальное стремление непрерывно тянуться вверх, и теперь
это был человек среднего роста с лицом, отмеченным следами
оспы, однако заключенная в нем удивительная сила разрушения
осталась прежней. Он разбил столько тарелок, даже тех, к
которым не прикасался, что Фернанда поторопилась купить ему
оловянную посуду раньше, чем он уничтожит последние остатки
дорогих сервизов, но и на прочных металлических тарелках скоро
появились вмятины и щербины. Это неизлечимое свойство,
приводившее в отчаяние даже самого Аурелиано Ржаного,
искупалось сердечностью, внушавшей к нему доверие с первого
взгляда, и поразительной работоспособностью. В короткое время
он так расширил производство льда, что превысил покупательные
возможности местного рынка, и Аурелиано Печальному пришлось
задуматься над тем, как сбывать свой товар в других населенных
пунктах долины. Тогда у него и родилась мысль, осуществление
которой сыграло решающую роль не только в модернизации
производства на его фабрике, но и в установлении связи Макондо
с остальным миром.
-- Надо провести железную дорогу, -- сказал Аурелиано
Печальный.
Это был первый раз, когда слова "железная дорога"
прозвучали в Макондо. При виде нарисованного Аурелиано
Печальным на столе чертежа, прямого потомка схем, которыми Хосе
Аурелиано Буэндиа снабдил некогда руководство по солнечной
войне, Урсула утвердилась в своем подозрении, что время
движется по кругу. Однако в противоположность деду Аурелиано
Печальный не терял ни сна, ни аппетита и не терзал никого
приступами черной меланхолии -- напротив, замышляя самые
невероятные проекты, он твердо верил, что осуществит их в
ближайшее время, умело составлял все расчеты, касающиеся их
стоимости и сроков, и приводил задуманное в исполнение, не
отвлекаясь на муки сомнения и отчаяния.
Если Аурелиано Второй и был чем-то похож на прадеда и не
похож на полковника Аурелиано Буэндиа, так это прежде всего
своей абсолютной невосприимчивостью к горьким урокам прошлого
-- он отвалил деньги на железную дорогу с той же легкостью, с
какой отвалил их в свое время на бессмысленное судоходное
предприятие брата. Аурелиано Печальный заглянул в календарь и
уехал в среду, обещав вернуться после дождливого сезона. Больше
о нем ничего не слышали. Аурелиано Ржаной, задыхаясь от
фабричных излишков, стал проводить опыты по выпуску льда на
основе фруктовых соков вместо воды и нежданно-негаданно положил
начало производству мороженого, рассчитывая этим путем внести
разнообразие в продукцию фабрики, которую он уже считал своей,
так как брат не подавал признаков жизни: миновали дожди и
прошло все лето, а вестей от него не было. Но в начале зимы, в
самое жаркое время дня, одна женщина, полоскавшая в реке белье,
выскочила на центральную улицу города в состоянии крайнего
возбуждения, испуская дикие вопли.
-- Там едет что-то ужасное, -- наконец объяснила она, --
что-то вроде кухни на колесах, и тащит за собой целый город.
В то же мгновение Макондо задрожал от чудовищно громкого
свиста и каких-то пыхтящих, напоминающих одышку звуков.
Несколькими неделями раньше многие видели, как артели рабочих
укладывали шпалы и рельсы, но никто не обратил внимания на
происходящее, потому что все приняли это за новый фокус цыган,
которые снова вернулись со своими столетней давности и уже не
внушавшими никакого доверия зазывными кликами свистулек и
тамбуринов, восхваляя превосходные качества кто его знает какой
дурацкой микстуры, изобретенной иерусалимскими гениями. Но
когда замешательство, порожденное громкими свистками и
пыхтением, рассеялось, все жители Макондо высыпали на улицу и
увидели Аурелиано Печального, приветственно махавшего им рукой
из паровоза, увидели разукрашенный цветами поезд, для первого
раза прибывший с опозданием на восемь месяцев. Тот безобидного
вида желтый поезд, которому суждено было привезти в Макондо
столько сомнений и несомненностей, столько хорошего и дурного,
столько перемен, бедствий и тоски.
x x x
Ослепленные великим множеством чудесных изобретений,
жители Макондо просто не успевали удивляться. Они ночами не
спали, созерцая бледные электрические лампочки, получавшие ток
от машины, привезенной Аурелиано Печальным после его второго
путешествия на поезде, -- понадобилось немало времени и усилий,
чтобы привыкнуть к ее навязчивому "тумтум". Они возмущались
движущимися картинами, которые показывал в театре с кассами в
виде львиных пастей процветающий коммерсант дон Бруно Креспи,
возмущались потому, что горько оплаканный зрителями герой,
умерший и похороненный в одном фильме, в другом снова был
жив-живехонек, да к тому же оказывался арабом. Публика,
платившая два сентаво за то, чтобы делить с героями
превратности их судьбы, не стерпела неслыханного издевательства
и разнесла в щепы все стулья. По настоянию дона Бруно Креспи,
алькальд в специальном декрете растолковал, что кинематограф --
всего лишь аппарат, создающий иллюзии, и не заслуживает
подобного неистовства со стороны публики; многие решили, что
они пали жертвой новой вздорной выдумки цыган, и предпочли
больше не ходить в кино, рассудив, что у них достаточно своих
собственных несчастий и незачем им проливать слезы над
выдумками, злоключениями вымышленных лиц. Нечто подобное
случилось и с граммофонами, которые были привезены веселыми
французскими гетерами на смену устаревшим органчикам и нанесли
серьезный ущерб доходам местного оркестра. На первых порах
всеобщее любопытство способствовало росту клиентуры запретной
улицы, и даже поговаривали о том, что иные уважаемые дамы
переодевались мужчинами, желая посмотреть вблизи на загадочную
новинку, но они разглядывали граммофон так долго и на таком
близком расстоянии, что весьма скоро пришли к заключению: это
не волшебная мельница, как все думали и как уверяли гетеры, а
просто заводная игрушка, и музыка ее не может идти ни в какое
сравнение с волнующей, человечной, полной жизненной правды
музыкой оркестра. Разочарование было чрезвычайно глубоким, и
хотя вскоре граммофоны получили большое распространение и
появились в каждом доме, держали их все-таки не для развлечения
